Анатолий Гордиенко Гибель дивизии. (история гибели 18 сд РККА в "Зимней Войне" г.) Роман хроника. Петро Пресс Петрозаводск 2004 Памяти бойцов и командиров 18-й Краснознаменной стрелковой дивизии, павших в "Долине смерти" под Питкярантой на "зимней" войне годов, посвящается. Автор Предисловие: В истории нашего Отечества есть страница, о которой в свое время не принято было громко, а тем более правдиво говорить и писать. Это советско-финляндская война, "зимняя", "незнаменитая" война годов, которая принесла много горя и советским людям, и финнам. 105 дней шли жестокие, упорные сражения. Не такой уж большой срок, не то, что Великая Отечественная, которая, кстати, вскоре заслонила собой все беды и печали «зимней» войны. О советско-финляндской войне сказано очень мало, почти ничего. Не появилось серьезных аналитических мемуаров военачальников, мало сохранилось рассказов красноармейцев. Нет ни одного художественного произведения.

Книга Анатолия Гордиенко первая попытка рассказать в художественной форме об этой войне. В книге прослежена день за днем гибель 18-й стрелковой дивизии в печально знаменитой «Долине смерти» близ Питкяранты. Соблюдены хроника боевых действий, география, время, сохранены подлинные фамилии бойцов и командиров как с нашей, так и с финской стороны. Этим людям выпала страшная судьба, и память о них жива в сердцах детей и внуков. Главный герой романа не является полностью вымышленным: в 18-й дивизии действительно был такой корреспондент Николай Тихонович Клименко, автор хорошо его знал. Анатолий Гордиенко в разные годы записывал рассказы ветеранов, работал в архивах, многократно консультировался с учеными-историками, он ставил только одну цель рассказать правду, вспомнить добрым словом тех. кто вернулся и не вернулся с той страшной войны. 05 Вступление Уж очень ранним был тот недавний телефонный звонок. В левой руке у меня было тяжелое полотенце, в правой зубная щетка, которую мне пришлось отправить за щеку с тем, чтобы взять трубку. Громкий командирский голос с астматическим сипом спросил: Вы тот самый? Ну тот, что на телевидении ведет программу о нас. ветеранах великой войны. Я кивнул головой и увидел себя в зеркале, висевшем над телефоном: седой, раздраженный, уголки губ опущены, веки припухли. Кивнул еще раз самому себе и сказал в трубку, что тот самый. За долгие годы общения со старыми солдатами я привык к их ранним и поздним звонкам, привык к добрым словам в адрес моей передачи, привык к их непомерно долгим неторопливым рассказам о своей военной молодости, привык к просьбам достать редкое лекарство, устроить к хорошему врачу, привык к требованиям улучшить внешний вид наших дикторов, но чаще всего незамедлительно убрать с экрана фильмы с голыми девицами... Не ваш это голос. Не ваш. Я завтракаю. сказал я, у меня каша во рту. Когда съедите вашу кашу, прошу срочно ко мне. Понимаете, у меня суматошный день нынче. Выезд на съемку, затем... Прошу немедленно ко мне. Меня в полдень отвезут в госпиталь, и я вам должен успеть это передать. Слово «это» он сказал с нажимом, что заставило меня мгновенно успокоиться и вынуть зубную щетку. Понимаете, отменить съемку нельзя, но когда я буду ехать в Дом офицеров, я могу забежать к вам. Записывайте адрес: проспект Ленина... Зовут меня Иван Терентьевич. Звоните подольше. Дверной код в подъезде 179. Через полчаса я стоял у старой двери. Коричневая краска шелушилась рыбьей чешуей, номер квартиры еле виден. Три раза надавил на шишковатую кнопку этакий подпаленыш дело рук то ли бойких детишек, то ли гонимых ночных мстителей, выпивающих в полуночное время на подоконниках. У меня мало времени, и я не стану снимать ботинки и пальто... У меня еще меньше, сказал худой, плохо выбритый человек в спортивной куртке, подбивая под себя ногой табуретку. У меня вообще его уже нет. Вы, в каких войсках служили?

В связи, в Мурманске, в 50-е годы, отдельный армейский полк связи. 06 Звание? Сейчас капитан в отставке. Я майор. Старше вас по возрасту и по званию. Полковника не дали. Не судьба. Вышибли, вычистили, не дали дослужить по-человечески. Сейчас вот спохватились кинули на погоны вторую звездочку по указу Президента. Смешное дело, мне уже ничего не надо. Заканчивается моя суета сует. Но это все не суть важно. Важна вот эта толстая тетрадь в клеенчатом переплете, которую я вчера обнаружил, приводя в порядок свои земные дела. Понимаете, в прошлом я, как бы сказать, солдат невидимого фронта, чекист. И вот в прошлом, в очень далеком прошлом, лично я изъял у одного вашего коллеги этот дневник. Точнее, он сам нам его принес. Был сигнал, я его вызвал, и он принес как миленький. И правильно сделал: этот дневник, как мне сейчас мой рак мочевого пузыря, мешал ему жить. Я прочитывал, знакомился с этой чертовой тетрадкой сначала на работе, потом зачитался, взял домой и не вернул. Понимаете не вернул! Знал, что за такое преступление сам могу сесть, и не вернул, нарушил все наши законы. Нет мне прощенья за этот проступок! Дурак был, одним словом. С огнем играл, молокосос. Встреча эта состоялась у нас летом 1940-го года. Я молодой опер, только после курсов, всего один кубик в петлице. Читаю, злюсь, читаю дальше. Первый раз в жизни я затосковал, засомневался. Лешка, братан мой двоюродный, сгинул на «финской». Читаю и думаю: вот сейчас будет его фамилия он водителем танка БТ-5 был. Если бы я показал эту штуку товарищам повыше, ваш коллега долбил бы кайлом гранит на Колыме в поисках крупиц золота для СССР. Работы у нас тогда хватало. Пролетел год. И война, уже настоящая, заполыхала. Одели мы форму, меня в СМЕРШ определили. Тетрадь эту я запаковал в пакет, засургучил четырьмя печатями, а печать-то из нашего советского пятака, гербовая сторона, и переправил к тетке в Пудож. После войны меня мотало по стране, как осиновый листик. Сюда, на Родину, я приехал сразу, когда выперли на пенсию. Еще молодцом прибыл, а теперь вот... О дневнике этом я напрочь забыл другие заботы, поважнее дела стояли на повестке дня. У нас делов всегда было выше крыши... Однажды я шел на встречу ветеранов войны в Дом офицеров и встретил Климова этого, его фамилия Климов. Встретил в вестибюле в веселой компании. Все при орденах- медалях, шумные, голосистые. Среди ветеранов оказался мой сосед. Петрович. Он меня познакомил со всеми. Пожал я руку и Климову. Глаз у меня поставлен, узнал я его сразу, а он, видимо, меня уж навсегда вычеркнул из головы, думал, может, я сгинул на войне или генералом стал. Пришел я тогда домой и давай искать тетрадь. Вспомнил, написал в Пудож. Оттуда ответ: есть какой-то пакет, заклеенный, в печатях. Сохранилась вещь, не горят и не тонут такие вот сочинения! 07 Почто не спрашиваете, о чем дневник этот злосчастный? О гибели 18-й дивизии! Там, как в бинокль, видать и бездарность наших командиров, и шапкозакидательство, и русский «авось», и храбрость доблестных сынов Красной Армии, перед ними я готов встать на колени. Волосы шевелились у меня, а их еще тогда, во сколько кудрявилось, когда читал впервой это сочинение.

А посадить могли за милую душу. По славной 58-й, по всем ее параграфам и пунктам: разглашение воинской тайны, а у него там, понимаешь, фамилии командиров, номера полков, количество танков, орудий. Но главное-то, дух там не боевой, не полностью большевистский. В начале еще ничего, а дальше хуже и хуже. Климов, кто ты такой? спросил я себя. Климов, ты паникер, трус и баба». Так я тогда думал. А вот вчера вечером стал читать-перечитывать и. понимаете, я, прошедший войну, повидавший порох и дым, заплакал. Читаю и плачу, плачу и читаю. Утром упал в сон. Как в колодец. Правду ведь он писал, этот ваш Климов! Страшную окопную правду. А вы помните, вы по своим годам должны помнить, что и за пустяки, за мелочевку брали. Вы, стихоплеты, здравицы придумывали, гимны, оды писали: От края до края по горным вершинам. Где вольный орел совершает полет, О Сталине мудром, родном и любимом Прекрасную или любимую, или чудесную песню слагает народ. Но и до стихоплетов добирались. «Климу Ворошилову письмо я написал», как же, написал. Утром в куплете, вечером в кабинете у нас, у домашней настольной лампы с зеленым абажуром... Всю подноготную выкладывали и поэты, и пекари, карело-финны канадские и попы олонецкие. Все, что я велел, рассказывали: и родню, и друзей предавали, начальников оговаривали с ног до головы. Вы гонорары получали сребреники свои, а мы конюшни чистили... Встретил я и второй раз Климова, городок-то наш с кулачок. Я, конечно, в штатском, отставник, но форму по праздникам надевал, на парады ходил, пока ноги носили. Признаюсь, я казенного не любил, а ведь нас хорошо одевали и пальто с каракулевым воротником, и костюм шевиотовый серый. Встретились мы на День Победы. Горсовет устроил праздничный обед после парада для ветеранов в столовой. Ну, как полагается, тосты один за другим, потом фронтовые песни запели, некоторые в пляс пустились. Климов мрачный сидел, потом пошел курить. Почему меня тянуло к нему, ведь тридцать пять лет прошло? Двинулся я за ним, угостил сигаретой, разговорились, начали вспоминать, кто, где воевал. Оказалось, оба мы были на Ленинградском фронте. Ну, после этого мы, конечно, сразу вернулись к столу, выпили, Климов стал пальцы загибать: отбивался от немцев на Ораниенбаумском плацдарме, поги- 08 бал на Невской Дубровке, тонул в Синявинских болотах, четыре раза как журналист побывал в блокадном Ленинграде, был инициатором сбора средств на строительство бронепоезда «Андрей Жданов», служил политруком, редактором дивизионной газеты. Ну, в общем, с «лейкой» и блокнотом, а то и с пулеметом... Потом я на «финскую» разговор свернул. Тут его словно током дернуло, рот в ниточку сомкнул, глаза в стакан опустил и ни гу-гу то ли захмелел враз, то ли вспомнил те наши беседы при лампе с зеленым абажуром. А может, и не посадили бы его человек он тогда заметный был, дружки не простые, а прямо-таки орехи золотые в Москве имелись. Говорил, что не дадут в обиду. Дали бы! Человек слаб и малодневен. Не таких ломали! Ломали мы людей, товарищ дорогой, как хворост об колено, чтоб веселее костер горел... Й третий раз мы свиделись. «Под шпилем», на железнодорожном вокзале. Тогда я еще захаживал в рестораны, пенсия майорская позволяла, не то, что ныне. Вас лично, между прочим, тогда впервые увидел, вы всегда, телевизионщики, словно на заду, с горы своей скатывались на вокзал к обеду. Отбивные в две ладони вам приносили, коньячок наливали. Стол у вас свой был, у окна. Я рядом любил садиться, слушал ваши разговоры, слушал вас лично, товарищ мастер коротких рассказиков. Голова ваша уже тогда мукой изрядно была присыпана, выделялась выгодно среди лысых и длинноволосых. Видите, чего знаю? Мы все ведали, железные ребята ГПУ...

Так вот, вы тогда все вместе сидели, и не вы, а Климов был в центре внимания, повествовал о своих похождениях то ли о том, как Константин Симонов и он пили три дня кряду с Валентиной Серовой, то ли как он голосом Хрущева разыграл по телефону секретаря обкома. Ах, как молодо, как громко хохотали вы все... Потом вы ушли на свою телевизионную гору, а я его к себе, за свой столик, пригласил. Климов уже хороший был. И тут мне на секунду показалось, что он меня признал. Понимаете, какой фокус? Он стал глаза на меня пялить, как на голую девку в бане, и пальцем начал грозить. Это мне-то, пальцем! За то, что от лагеря спас! Ну, я его конечно, успокоил, а он зубами скрежещет и шепчет, что жизнь поломана, покорежена войной, что не дали ему ходу из-за дружбы с товарищем Куприяновым, арестованным в 1950 году в связи с «ленинградским делом», что книг своих не написал, а писал за других, нанимали сочинять мемуары богатые начальники, что правду по-прежнему писать нельзя, что он мог бы стать писателем с большой буквы, что сам Алексей Толстой ценил его очерки о ленинградской блокаде, что Александр Чаковский и Геннадий Фиш кореша военной поры мизинца его. Климова, не стоят, а теперь он. Климов, бывший собственный корреспондент центральной «Правды», кто есть сегодня? Неприкаянный неудачник, ушедший из семьи и живущий в общаге, мелкий 09 профсоюзный служака, выпускающий ежемесячную стенную газету на чертежной синьке, сгорбленный от нужды и печали пенсионер в единственном демисезонном пальто и в мятой старой кроличьей шапке. В дверь позвонили. Иван Терентьевич осекся на полуслове. Длинный звонок. Это за мной. Но почему так рано? Понимаешь, меня отпустили на воскресенье, на помывку. Сегодня понедельник, сегодня операция. А может, завтра. Затараторил он задыхаясь. Климов-то помер лет десять назад, вы знаете? Ах да, я же видел вас на выносе... Сегодня операция. Митрофановна? спросил он вошедшую толстую женщину, у которой из-под пальто выглядывал белый халат. Нынче или завтра, мне все едино. Велено доставить вас, даже машину сыскали. Мне нагоняй, что я вас отпустила. Пять минут на сборы, дядя Ваня. Дядя Ваня, три сестры, засмеялся каким-то вымученным смехом Иван Терентьевич. Были сборы недолги, от Кубани до Волги... Я готов. Чемоданчик мой в больничке под кроваткой. Кружка, ложка, шило и мыло в тумбочке, палата номер шесть... А вот томик Пушкина я прихвачу, в больницах я люблю читать его сказки. Пытаюсь вернуть детство, но вернуть безмятежное детство можно только впав в него... Берите тетрадь, товарищ дорогой, берите, а то внуку отдам. Если останусь жив после операции, я вам позвоню, и мы продолжим, я надеюсь, внятно сказал: подойдите и возьмите тетрадь. И сделайте так, чтобы история 18-й дивизии не сгинула во тьме, а имя Николая Ивановича Климова не затерялось совсем. Напишите роман, повесть, очерк, я читал ваши книжечки, у вас получится. Одно условие: пусть будет мое название, название, которое я ночью придумал, именно мое «Гибель дивизии». 10 «Сию тетрадь в случае моей гибели прошу переправить военному комиссару 56-го стрелкового корпуса Александру Дмитриевичу Серюкову. Страницы, помеченные звездочкой,носят личный характер;их передайте моей жене Светлане Александровне». 26 октября 1939 года Интендантский склад в 7-м военгородке мы нашли сразу, хотя Гультяй и переспросил, куда идти, у розовощекого красноармейца, подметавшего и без того чистую дорожку. Длинный побеленный известкой барак на самом краю военного городка, рукой подать до железнодорожного моста через Лососинку.

Пожилой старшина с рыжими прокуренными усами. Потапыч мусолил химическим карандашом конторскую книгу. Найдете Потапыча, он все сделает в лучшем виде. Потапыч, он службу знает, сказали нам в штабе. Можно Потапычу поднести презент в виде коробки «Казбека»? спросил Гультяй. А вот это зря товарищи политруки. Шутки такие вам не к лицу. «Не к лицу, не к лицу», шепчу я, глядя в большое побитое рыжими оспинами зеркало, примеряя фуражку с красным околышем. Маловата, товарищ Климов. заглядывает в нашу бумагу Потапыч. шибко большая голова у вас. О. в ней знаете сколько всего? Все знания предыдущих поколений. подхватывает Гультяй. Батюшки! Сколько же тут разложено, развешано добра! Длинные шинели, зеленые фуфайки. На штырях глядят вниз суконные буденовки, яловые сапоги, подвешенные за белые уши, качаются в правом углу. На побеленных известью полках лежит байковое белье, теплые и летние портянки, полотенца. Пахнет кожей, дегтем, земляничным мылом. Широкие командирские ремни свернулись, будто змеи в спячке, фуражки стоят друг на дружке, как кастрюли на кухне. Так. Значит, вы будете 172 сантиметра, гимнастерка 48. сапоги 42, глядя на меня боковым зрением, сказал Потапыч Меряйте, раздевайтесь. Наденете тута все. Только звезды матерчатые на рукава дома приделаете. Две на шинелю, две на гимнастерку. Женатые? Вот жена и пришьет, да крепкими нитками чтоб... Я снова у зеркала. Худое землистое лицо, нагловатые веселые глаза, прыщики у носа, нос блестящий, жирный, на висках редкие седеющие волосы, две собачьи складки от носа вниз. Прическа под Сталина, так меня 11 дразнила покойница мама. Вверх, вверх валиком, пятерней кинул, и не надо никакой расчески. У Гультяя интеллигентный пробор слева; глядя на него, принимая важно дарственный «Казбек». Потапыч заметил: Под «ноль» надо. Утром голову помыл, и перед сном также полезно. А главное, своими будете среди красноармейцев. Запомнили, товарищи политруки? Вот сейчас, в форме, вы уже не граждане, а товарищи политруки. За вашу ласку дам вам запасные знаки отличия. Вам два кубаря, товарищ Гультяев сказал завскладом, перевирая фамилию Павла. а вам, товарищ старший политрук, обратился он ко мне, еще одну шпалу, последняя, кажись, осталась. Нет, еще одну найду, пусть будет полный комплект. Поглядели на себя? Одно удовольствие. Форма, она что? Она красит человека. По мне мужчина не в галифе пустое место, что баня без пара или конь без седла. Была б моя воля, так я б всех одел в хаки... После обеда в командирской столовой я зашел в редакцию. Девы облепили меня, как пчелки иван-чай. В приемную редактора Орлова самую большую комнату мигом набился народ, моя коробка «Казбека» опустела через десять минут. На вопросы отвечал, как велено: еду в командировку, куда далеко, отсюда не видно. Редактору сказал правду: военкомат призвал, удовлетворил мое заявление после курсов в Ленинградском военном округе. Послезавтра отбываю на границу. Поговорили о том, что на границе тучи ходят хмуро и что в воздухе пахнет грозой. Орлов смотрел на мою форму с завистью, потрогал диагоналевое сукно гимнастерки. Просил писать, а я стал обе- щать. Прежде статьи ему, а потом уж в Москву. Ударили по рукам, хотя я знал, что в Москву, конечно, пошлю раньше, чем ему. Пили чай в его кабинете. Я качал ногой в новом скрипучем сапоге с длинным голенищем, привычно разглядывая большую фотографию, где товарищ Сталин с девочкой на руках. Светлана ли это? Мы всегда

спорили с Орловым. Я говорил это больше чем дочь, это Дитя народов, цветок с бес- крайнего поля СССР, а он нет, это его дочь Светлана, она похожа. Моя Света тоже до хрипа доказывает это его Светлана. Все забываю узнать в Москве, «правдисты» знают. Но когда приезжаю в столицу не до этого. Собирай материал. Коля, вглядывайся, вслушивайся. Ты должен написать роман, ты осилишь, ты чертовски талантлив. У тебя сейчас возраст успеха. сыпал скороговоркой Орлов. Почему вдруг такие слова? Мы ведь с ним всегда держались заданной дистанции. Я верю в твое будущее. сказал Орлов знакомые слова, пожимая двумя руками мою руку. С фотокором Анкудиновым ходили пить пиво, он единственный из фоторепортеров, кого я уважаю. Встретили Колосенка. потянули с собой. Вспомнили за кружкой, как он, я, Моносов и Кан прыгали с маковки собора на прицепных парашютах, отмечая день рождения мое- 12 го Вовочки. Так мы однажды решили: прыжками с собора, на виду у всего города, отмечать рождение наших детишек, а они у нас тогда шли один за другим. Говорили о том, что нынешний год войдет в мировую историю как год великих преобразований. Не буду тут расписывать, скажу одним словом: 1939-й год есть год мудрости Великого Сталина! Был еще памятный разговор с Колосенком. О болезни Ленина. Эта тема меня очень интересует в последнее время. Зашел в больницу Света ушла куда-то в операционную. Все вокруг, ее подруги, пялили на меня глаза. Расспросы. Я бодро гасил их любопытство. Форма и впрямь сидит на мне хорошо. Многие оглядываются на улице. Забрал Вовочку из садика. Вместе с ним привинчивали на гимнастерку мой значок «Ворошиловский стрелок». Странно, почему я люблю оружие, люблю охоту, люблю чистить отцовский «Зауэр», армейскую трехлинейку, наган? Услышу запах стреляющей стали, ружейного масла, веретенки, порохового нагара и становлюсь таким, как наш Жюль, мой милый Жюль перед охотой. Жюль знает слово «охота», он, как и я, не находит себе места, когда начинаются сборы. Скорее в лес. В лес! В лесу я иной добрый, мягкий. Жюль меня понимает без слов, и мы с ним разговариваем глазами. В лес я убегаю от дома, от Светы, от Маргариты Аверьяновны моей «любимой» тещи, от ее поучений и сентенций. Какие же мы разные люди! Хотя разница в летах не такая уж мне тридцать, ей пятьдесят пять. Но дело в другом. При царе я прожил восемь лет, а теща тридцать три. Там она. Там ее лучшие годы. И пусть ее. Но придержать язык можно? После двух моих репортажей в «Красной Звезде» с северных границ она шепнула Свете с этакой улыбочкой, что наш Коля очень лихо к штыку приравнял перо. Я промолчал, а через час она села читать газеты и в очередной раз возмутилась словами ББК. МТС, промкоопшвейторг, нарпит, ГлавГГУ РККА. Мех-лес это фамилия или что-то. связанное с рубкой леса? спросила она. зная прекрасно, что я недавно возвратился из Москвы, куда был вызван на семинар и где перед нами выступал армейский комиссар первого ранга Лев Захарович Мехлис. Это начальник Главного политического управления нашей доблестной Красной Армии, уважаемая Маргарита Аверьяновна. и вы это прекрасно знаете, и нынешний тон ваш явно неуместен. Придержите, очень прошу вас. придержите свой язык! «Когда была святая Русь, три копейки стоил гусь». ее любимая поговорка. Ее папаша приказчик бакалейной лавки: сахар Бродского, коньяк Шустова, колониальные товары: разумеется, «кристальной» честности человек.

Слава Аллаху, папаша преставился, а так бы... Ее. Маргариту Аверьяновну. я ведь спас, я ее загородил собой, своим именем в прошлом году. Не оценила, не поняла. И дочь туда же «так поступил бы каждый». Как же! Жди да хлеба не ешь. 13 Барабаны говорят едет дон Алонсо де Рибейра, сказала на днях вечером загадочную фразу теща, подчеркнув вязальной спицей статьи в «Правде» об освобождении Западной Белоруссии, о договоре с Латвией и Литвой. Я вначале смолчал, а потом все же не выдержал: Мы несем освобождение порабощенным народам! Нельзя так жить, чтобы человек угнетал человека! Ваши слова отскакивают от меня, как овечий помет от полкового барабана. сказала теща и ушла к себе домой, на Голиковку....Света пришла с работы веселая, а как увидела синие галифе и гимнастерку на спинке венского стула ссутулилась, не глядя села на новый скрипучий кожаный диван, уронила руки в колени на белый халатик. Ночью был тяжелый, долгий разговор. Взаимные упреки, обидные слова, что я хочу выслужиться и еду на границу. Вовочка часто просыпался, и я вскакивал к нему. Ну почему у нас все не так? Ну почему мы отдаляемся? Чьи властные руки разводят наш мост? Ловлю себя на том, что хочу поскорее уехать. Уехать туда, где опасно. Радуюсь, будто ухожу на долгую охоту. Утром отвел Вовочку в садик. Пошел сниматься с партучета, забрал в штабе пакет с моими оформленными документами. Зашел в обком партии, попрощался, выслушал напутствия. Все советуют, все желают, все гордятся мной, и мне кажется, все понимают, куда меня влечет рок событий, куда меня посылают. Вечером Света пришила мне на рукава комиссарские звезды, в центре золотом шитые серп и молот, собрала чемодан. Ночью лежала рядом, как чужая, молчала, не шевелясь, шмыгала носом. Ранним утром нас разбудил резкий стук в дверь. Вошел красноармеец. Корреспондент военный, старший политрук, здеся обретается? Машина за ним пришла. Простились мы как-то не так, не по-людски. Светлана вглядывалась в мое лицо, я отводил глаза, поцеловал спящего Вовочку, обнял Жюля. Минут через пятнадцать я уже сидел в кабине полуторки, бортовой номер ВС и жевал бутерброд. Заехали за Пашей Гультяем. По праву старшего я еду в кабине. С первым солнцем выбрались на пряжинскую дорогу, именно выбрались, потому что дорога забита зелеными армейскими повозками, автомашинами, танками октября К месту прибыли уже в сумерках; миновав Олонец, свернули с большака на ухабистую разбитую дорогу. Машина подвезла нас прямо к штабу 56-го корпуса. Фары полуторки высветили длинный барак посреди густого леса. Вдалеке трещал движок полевой электростанции, в палатке напротив тенькала балалайка. Огромные крылья елей, под- свеченная редкая золотая листва берез дополняли мирную жизнь. Дежуривший по штабу старлей посмотрел наши документы и велел красноармейцу проводить нас к бригадному комиссару. Фамилия ему Серюков. через «к», а не через «н», прибавил без улыбки старлей, употребив знакомое северное «ему». Политрукам он разрешает звать себя Александром Дмитричем. Бригадный комиссар бритый наголо. Крепкое рукопожатие, цепкий взгляд. Долго читал наши бумаги, мои доставал из конверта дважды. Спросил, давно ли я сотрудничаю с

«Правдой», на какую тему писал. Уточнил, что за курсы я окончил при штабе ЛенВО. Двумя словами перекинулся с [ультяем и затем крутнул ручку телефона. Телефонистка соединила его с «ноль первым». У меня славное пополнение: два политрука, один корреспондент центральной «Правды». Понял. Через пять минут. Серюков поинтересовался стоявшей возле моего чемодана стопкой книг и брошюр, перехваченной бечевкой. Тут те. что на курсах дали, кое-что из моей домашней библиотеки. Тема одна: большевики в труде и в бою. У двери комнаты, где было написано на листе от руки «Иконников И.А. начштаба». Серюков научал, как надо знакомиться с начальством: Представляюсь по поводу назначения во вверенный вам славный 56-й стрелковый корпус. Но увидев совсем рядом Иконникова, пившего воду прямо из горлышка пожелтевшего графина, я запнулся и сказал что-то вроде: Рад служить в вашем ведении. Вы меня должны помнить: мы вместе выступали перед допризывниками в актовом зале военкомата. Сначала вы речь держали, затем я. говорили об одном война и мир. Иконников, сделав вид. что вспомнил меня, угостил нас чаем с печеньем, которое мы с Павлом то и дело таскали с тарелки. Ладно. Отдыхайте, поужинайте. Завтра утром в 9.00 решим ваш вопрос. 15 Утром у Иконникова, исполнявшего должность командира корпуса, сидели Серюков и еще один старший политрук, оказавшийся редактором корпусной газеты «За Советскую Родину». Оба стали приглашать нас в газету. Меня замом, Гультяя в отдел боевой подготовки. Мы молчали, а потом я сказал, что хотим попасть на острие ножа, в полк, в дивизию. Серюков был откровенно недоволен, но я сказал, что дело можно поправить. Я согласен быть спецкором газеты «За Советскую Родину» и буду писать для нее в первую очередь, а уж затем в «Красную Звезду», в «Правду». Буду писать, посылать, звонить, передавать по рации, как уж придется. Придется, уж точно придется. весело вмешался Иконников. Газеты читали вчерашние? Маршал Маннергейм стал главнокомандующим вооруженными силами Финляндии. Далее очередной призыв резервистов, декрет о всеобщей трудовой повинности. Засуетились шюцкоровские* крысы! После его тирады я сказал, что у нас есть намеченная цель, одобренная обкомом партии. служить в 18-й дивизии, которая в основном сформирована в Карелии из наших парней. Лично передо мной поставлена задача: написать книгу о жизни дивизии. Опыт у меня есть, я автор уже двух повестей. Так бы и сказали, буркнул Серюков. Я-то сразу понял. засмеялся Иконников. Так и быть, пусть едут в свою 18-ю к Черепанову. По рукам, политруки. И чтоб в «Правде» было, и в нашей корпусной, родимой. А ежели упущения какие заметите своим зорким глазом, мне лично шифровкой доносите, как большевики большевику... Весь день мы в штабе корпуса. Смотрели, как работают мощные радиостанции, увидели акустические уловители самолетов огромные граммофонные трубы на хищных голых, как у грифов, шеях. Побывали в походной типографии: родной запах краски, машинного масла противный дома, а тут вдруг волнение в душе... Обедали в редакционной палатке. Наваристые щи с большими кусками мяса. Картошку с тушенкой заедали кислой капустой, запивали клюквенным морсом. Поинтересовался, откуда обед. Из общей кухни. Лучше, чем в столовой горкома партии.

Редактор газеты «За Советскую Родину» оказался свойским парнем, москвич, обнаружились общие знакомые. Предлагал выпить, посидеть вечерком. Я отказался, ибо не пью. Он, конечно, не поверил. Вечером ездили в Олонец. Смотрели в клубе фильм «Горный марш» о борьбе с дашнаками на Кавказе. Там один вражина выстреливал на стенке вагона свои инициалы из маузера. Моя мечта маузер! * Шюцкор финская военизированная организация, национальная гвардия На попутке прибыли в 18-ю стрелковую дивизию. Представились начальнику политотдела. Молодцеватый, моих лет, веселый, я бы сказал щеголеватый, в начищенных хромовых сапогах, а на дворе лужи, слякоть, да и танки размесили осеннюю грязь. Знаю. знаю. Мне звонил Серюков. Батальонный комиссар Алексей Разумов, по- простецки сказал он. пожимая нам руки. По тому, что сказал свое имя, а это у кадровых военных не принято, делаю вывод: такой же, как и мы, цивильный шпак, скорее всего из партийных выдвиженцев. Мы с Павлом рассказали о себе. Учились в Ленинградском Коммунистическом институте журналистики, работали в газетах, печатались в центральной прессе. Теперь готовы служить верой и правдой нашей Красной Армии. Разумов слушал, не перебивая. Затем рассказал коротко историю дивизии, о ее героическом прошлом. Коротко потому, что на днях будет однодневный сбор комсоргов рот и батальонов, и там пойдет подробный разговор о боевом пути нашей славной 18-й Краснознаменной Ярославской дивизии. Теперь уже нашей, родной. Разумов распорядился следующим образом. Я птица свободного полета, но остаюсь при политотделе дивизии и подчиняюсь только ему. Разумову. Павел Михайлович Гультяй назначается инструктором политотдела дивизии. Оба помогаем в выпуске дивизионной газеты, если прибудет из Ленинграда военная передвижная типография октября Не успел оглядеться на новом месте, не успел взмахнуть руками, как последовал срочный вызов в штаб корпуса к Серюкову. Вчера только распрощались, и вот те на! Повезло: быстро нашел попутку, и вот я в знакомом штабе. Серюков вручил мне секретный пакет, из которого я извлек плотный лист бумаги со штампом в левом углу, круглой печатью красного цвета и пятью строчками на машинке: «Податель сего старший политрук Климов Николай Иванович действительно состоит в должности собственного корреспондента газеты 8-й армии «Боевой удар», что подписью и печатью удостоверяется* Всем командирам соединений, частей и подразделений оказывать тов. Климову 11.'Л. всяческое содействие». Вот так! Вот такой пасьянс. Кто же я сегодня? Слуга не двух, а целых четырех господ: корреспондент газеты 56-го корпуса «За Советскую Родину», газеты 8-й армии «Боевой удар», газеты «Красная Карелия» и собственный корреспондент центральной «Правды». Справишься. Климов? Должен. Надо. У тебя получится, дерзай! Оказии не было, и Серюков оставил меня ночевать. Проговорили до полуночи. Обнаружилось родство душ. Показал Серюкову свой дневник, свою амбарную книгу, сказал, что из этого колодца я буду черпать глубокие мысли и правдивые факты, когда сяду за книгу о войне, если таковая случится. Александр Дмитриевич горячо благословил меня на сей подвиг октября Командиру дивизии меня представили через неделю на совещании комсоргов. Представил мой давний знакомый по Петрозаводску Зиновий Нестерович Алексеев

начальник оперативного отдела корпуса. Он майор, хотя и занимает такую высокую долж- ность. Его тоже почему-то интересовало это совещание. Ты Черепанова, наверно, знаешь. сказал мне Алексеев. он из Петрозаводска, комбриг. Жил он в военном квартале за Домом Красной Армии. Командир дивизии крепко, нарочито крепко, пожал мою узкую холодную руку. Подобную демонстрацию силы я никогда не любил, и у меня сразу пропал интерес к этому красивому сильному человеку. Далее еще лучше. Черепанов сказал что-то вроде того, что присутствие такого маститого журналиста в его дивизии большая честь, и что дела теперь у нас пойдут намного лучше. Сказал то ли серьезно, то ли с подначкой. Я тут же хотел было раскрыть рот. но Алексеев дернул меня за рукав, и в тот же момент нас всех позвал в президиум Разумов. Большая клубная палатка была до отказа заполнена крепкими, стрижеными головами. Головы смеялись, хмурились, снова смеялись, и это все вместе, разом, в одночасье. Черепанов говорил складно, правой рукой четко рубил воздух. Вначале общие слова. СССР мощнейшая держава на земном шаре. Наша гордость Рабоче-Крестьянская Красная Армия, лучшая.в мире. Япошки обломали желтые зубы о стальную броню наших танков на озере Хасан и на реке Халхин-Гол. Так или не так, спрашиваю вас? Так! После каждой тирады Черепанов обращался к залу: Так или не так, спрашиваю я вас? Так! хором отвечали комсомольцы. Доблестная Красная Армия есть освободительница угнетенных народов. Тысячи людей плакали от счастья, встречая наши огневые полки в Западной Украине и Западной Белоруссии. Страны Прибалтики выбирают тоже новый путь и прилепляются к нам. Так и сказал «прилепляются». Здорово и свежо! Финляндия не хочет прилепляться и делает роковую ошибку. Ее близорукие заправилы не желают уступить нам маленькую территорию под Ленинградом. Уступить не даром, а поменять на огромный 19 шмат нашей Северной Карелии у западной границы. Финны вынашивают подлые планы. До Ленинграда 30 километров, и на город Ленина в любую минуту может прилететь снаряд дальнобойной артиллерии. Так или не так? У бойцов Красной Армии давно уже чешутся руки, давно хочется дать по сопатке, по их гнусному рылу, пустить кровавую соплю белофинским буржуям, провокаторам войны. У меня, товарищи, лично тоже имеется этот зуд в моих крепких руках. А ну, поднимите руки, кто хочет заехать по морде финскому обормоту? Все дружно вскинули руки. Я вглядывался в озорные, веселые глаза, и у меня в душе разливалось тепло. Забыв подначку, я радовался речи комдива, порыву комсомольских секретарей. Какие ладные выбритые парни, белые полосочки подворотничков на гимнастерках, а на груди у каждого, каждого значки ПВХО. БГТО. Осоавиахима, по- реже «Ворошиловский стрелок». Прямо передо мной на конце скамейки сидели две девушки в военной форме, в брюках, заправленных в добротные яловые сапоги. Надо узнать, кто они, откуда. У крайней странные восточные миндалевидные глаза, смуглое лицо. Рядом с ней стоял у стенда с боевыми листками молоденький лейтенант, затянут ремнем в «рюмочку», румянец в полную ладонь то ли от духоты, то ли от речи комдива. Черепанов свою речь закончил неожиданными словами: А. может, и не только по морде. Может, придется и штыком! Видимо, кое-кому и крутые потроха надо будет выпустить. Ну, нешто мы. красноармейцы славной 18-й. не

пощекочем штыком ребра этой шайке провокаторов, этой гопкомпании Маннергейма Рюти Таннера? Так или не так я говорю? Потом, оглянувшись на серьезного Разумова, подмигнул ему и сразу перекинул глаза на меня. А сейчас просит слова наш гость. Уже не гость? Тем лучше. Вот он, старший политрук, сидит в нашем президиуме. Обыкновенная внешность, сутулый. А от чего? От бесконечного писания, от умственного труда. Заметили еще. как глазами стреляет по залу? А для чего, зачем? Да потому, что хочет все видеть, все знать. Поможем же ему в этом, товарищи комсорги. Человека этого любите, уважайте и бойтесь это корреспондент. И не только «Красной Карелии» или «Боевого удара», а даже центральной «Правды». А кто у нас в стране ранним утром первым разворачивает «Правду», кто первый читатель «Правды»? Правильно товарищ Сталин. Значит, о делах нашей славной 18-й Краснознаменной, о делах дивизионной комсомолии будет читать лично наш вождь и любимый учитель товарищ Сталин, у которого скоро юбилей. А к юбилею принято готовить подарки. Поняли? Но прежде будет 5-е декабря День Сталинской конституции, и к этому дню мы с вами подобьем итоги соцсоревнования за лучшую роту, за лучший экипаж. Вот вам и первый подарок товарищу Сталину. Так или не так я говорю? Слово для привет- 20 ствия предоставляется военному корреспонденту старшему политруку товарищу Климову Николаю Ивановичу. Таких жарких аплодисментов я еще не слыхал. Но почему до выступления? И опять приятное тепло в моей груди. Начал я с того, что передал привет от лесорубов Пудожа, рыбаков Беломорья, каменотесов Рыбреки, доярок Прионежья, рабочих Онежского завода. Рассказал о только что прошедшем республиканском слете стахановцев леса и сплава, рассказал о том, как повсюду в Карелии идет подготовка к выборам в районные, городские, сельские и по- селковые Советы. Отдельно взял родной Петрозаводск. 214 лет город был под царями и 22 года живет и расцветает под светом Октября. И за эти 22 года сделано больше, чем за все царские годы мрака и насилия. В 1914 году в Петрозаводске жили 20 тысяч, сегодня 70 тысяч, из них 2500 большевиков, которые поведут трудовой Петрозаводск к победе коммунизма. А приблизить эту извечную мечту народов всего мира можно только ударной работой. Отлично трудятся онежцы. выполнила план слюдяная фабрика, но веселее всего идут дела у комсомольцев лыжной фабрики. 170 процентов таков их результат в прошлом месяце. Их лыжи очень ждут бойцы Красной Армии, ждет наша дивизия. В Петрозаводске построены две школы, горбаня, родильный дом. Затем я перешел к своей последней поездке в Москву, когда нас возили на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Описал, как выглядит павильон Карелии. У входа скульптуры лесоруба и охотника. Вокруг стоят настоящие сосны, лежат валуны во мху. На столах второе наше богатство после леса: камни. Шлифованные, красивые: мрамор, кварц, шпат, слюда. Впереди макет Беломорканала. Над ним большое панно. Как живые товарищи Сталин, Ворошилов. Киров плывут на пароходе по каналу. Остановился на истории канала, добавил кое-что из своих впечатлений во время поездок в Медвежьегорск. в По-венец. Завершил тем. что именно товарищ Сталин вдохновитель этой невиданной стройки, которая войдет в мировую историю, как вошли туда египетские пирамиды. В конце выступления прочитал стихи: Там. где сосны шумят исполины. Где могучие реки текут.

Там о Сталине мудром былины У костров лесорубы поют. Это Сталин республику нашу Поднял к славе счастливых веков. Имя Сталина ярче и краше Необычных карельских лесов. 21 Были вопросы. Какие фильмы идут, что ставят в гостеатре, сколько процентов сверх плана дают бумажники Кондопоги? Те самые две девушки спросили: правда ли, что есть очереди в магазинах и что хлеба дают всего буханку в одни руки? Столица наша карельская живет бодро и весело, отвечал я. Картины идут звуковые, интересные. Народу на сеансах полно. Мне кажется удачным фильм «Петр Первый»: нужный, крепкий фильм «Заключенные» о перековке душ на строительстве нашего Беломорканала имени товарища Сталина. Хорошая, нужная картина «Огненные годы», а вот фильм «Тайга золотая» успеха не имеет. Много в городе говорят о премьере гостеатра «Падь Серебряная» по пьесе Николая Погодина. Это тоже как бы о наших краях: жизнь погранзаставы, есть любовь, есть долг коммуниста. Хорошо играют актеры, поставил спектакль молодой режиссер Сергей Колобов. А что касается очередей, то это. к сожалению, имеет место, но в терпимых пределах. Хлеба дают и буханку, и две. Но сушить сухари зачем? А. может, кормить коз? Завтра начнут скупать сахар, соль, спички и мыло. Зачем? Кто толкает? Что, нам грозит голод? Враки! Те, кто сеют ветер, пожнут бурю паникеров уже призывают к ответу. Советский Союз богат и велик. Мы накормим всех бедных и напоим всех жаждущих. Мы принесем свет и надежду в тесную хижину финского хуторянина близ Тампере, в каморку хельсинкской белошвейки, в затхлую мастерскую сапожника на окраине Турку, в вонючий цех целлюлозного завода в Иматре. Я верю, что час этот скоро наступит! Я радуюсь, дорогие мои младшие братья, что я вместе с вами! Когда выходили уже затемно из душной палатки, комдив приобнял меня за плечи. Я тебя зауважал, корреспондент. Мы подружимся, как пить дать. Ты настоящий комиссар. Может быть, я даже в разведку с тобой пойду, но до этого, до настоящей разведки, еще далеко, а завтра прошу со мной: поедем, поглядим, проинспектируем. Мы с тобой тут люди новые, давай вникать, давай распознавать, изучать людей от командиров рот до командира полка. Надо знать, кто чего стоит, ибо дела предстоят нешуточные и совсем скоро. Так или не так я говорю? ноября Всю неделю мотался с Черепановым. Дивизия разбросана в разных местах. В одном селе, которое я не имею права называть, стоит 316-й стрелковый полк, за Ведлозером 97-й. в лесах под Палалахтой 208-й. С трудом нашли 64-й пулеметно-артиллерийский дивизион: то ли шофер не знал дорогу, то ли усталый Черепанов что-то путал. Побывали у них на стрельбах. Черепанова многое не устраивало: и то. что бойцы живут в шалашах, и как их кормят. «А как следствие. бурчал комдив. и результат: не стрельба, а брызги шампанского». Один день целиком пробыли у танкистов 381 -го отдельного танкового батальона. Впервые я ехал в танке теснотища, бросает из стороны в сторону, да все головой о броню. Кашляю от запаха бензиновой гари. Вообразил себя в бою: с одной стороны

полная защита от пуль и осколков, с другой боязнь, что вот сейчас сзади на решетку мотора летит бутылка с зажигательной жидкостью... Танкисты выгодно отличаются от пехоты, народ тут не затурканный, напористый, за словом в карман не лезет. Мне приглянулся экипаж Кирилла Ананьева. Кирилл из Петрозаводска, его механик- водитель Ваня Терхов, медвежьегорский паренек, тракторист, настоящий мастер. Я проехал с ними километра два на месте башенного стрелка, ехали и по краю болота, и по лесу. Терхов делал такие веселые развороты на месте, вертелся, как юла, у меня голова шла кругом. Командир экипажа, молодой, но важный, назвал себя по имени и по отчеству Кирилл Фролович Ананьев. Для солидности отпустил командирские усики рыжие, длинненькие. Жил на печке мальчуган, А за печкой таракан Усики да трусики. Трусики да усики. На эту мою декламацию он вежливо улыбнулся и отказался от моего гостевого «Казбека», которым я угощаю понравившихся ребят. Водитель Иван Терхов отозвал меня в сторону и показал письмо. Два раза я его прочитал и два раза скрежетал зубами. Мать жаловалась на председателя колхоза, который не выдал положенные, заработанные на трудодни пять мешков картошки, не выдал капусты, которую не знает куда девать и которая гниет в поле, а главное не дает подводу, чтобы привезти дров на зиму. 23 «У леса живем, а дров нету. Хожу в валенках, скоро в них спать буду. Ту поленницу, что ты, Ванюша, заготовил год назад, я долго берегла, а нынче холода пошли, дак я к ней приступилась. Жалею, что тебя отпустила в армию...» Об этом грустном письме вечером рассказал Черепанову. У меня таких писем около сотни. Отдам тебе в штабе. Николай Иванович. Показал Разумову тот нос отвернул: поклеп на Советскую власть. А какой поклеп, когда моя жена пишет: пришли две катушки ниток и пять кусков мыла хозяйственного. Вот и займись, комиссар, коль сердце у тебя дрогнуло. В печать хрен пропустят, а письма подготовь за моей подписью, да покруче, не разводи антимонию, а по щекам отхлещи этих толстопузых председателей и управдомов. Управдомов можно, сам товарищ Сталин, говорят, очень смеялся над Бываловым Ильинским. «Охапкин. заложи кобылу!» Смеясь, он молодел на глазах, и казалось, что ему не сорок, а каких-нибудь двадцать пять. После ужина танкисты выступили перед нами с концертом. Трое под гармошку спели «Если завтра война», потом были стихи Лебедева-Кумача, игра на балалайке, пел Иван Терхов. у которого оказался приятный чистый баритон. В конце лихо плясали «Яблочко»: Ох яблочко, куда котишься? К Маннергейму попадешь Не воротишься! Следующий день провели в двух наших артиллерийских полках 3-м и 12-м гаубичном. Они стояли недалеко друг от друга близ Ко-латсельги. Полки полностью укомплектованы, оба командира полка произвели хорошее впечатление: грамотные, не шаркают перед комдивом. Долго обсуждали состояние дорог, вели дискуссию о том. можно ли стрелять поверх голов своей наступающей пехоты. Оказывается, существует запрет: снаряд может упасть

на своих, взорваться, ударившись о верхушку дерева, тогда отвечай, товарищ командир артполка. Фамилии командиров не пишу по секретным соображениям. Впервые видел 122-миллиметровые гаубицы. Внушают доверие. 76-миллиметровые пушки на деревянных колесах со спицами вызывают удивление. Тяга смешанная автомашины ЗИС. лошади, ну и. конечно, тракторы «Комсомолец». Командиры жаловались на плохой фураж для лошадей, на то, что в последний момент им подкинули пополнение, призванное из запаса, что многим запасникам далеко за тридцать, они ленивы и недисциплинированны. Комдив и подъехавший из корпуса Серюков принялись пилить командиров за плохую организацию политработы, за то, что плохо работают штабисты, дежурные телефонисты дикие и невоспитанные Я пишу, пишу и в записную книжку, и в дневник всякую чепуху, а дельного, для газеты, ни для корпусной, ни в Москву, ничего не надыбал. Распыляюсь, но все мне так интересно вокруг, все ново! Дивизия это мощная, диковинная пружина, которая все сжимается и сжимается властной рукой Черепанова....Но вот судьба и улыбнулась мне. Когда прибыли в штаб дивизии, я пошел в центральную нашу радиостанцию по совету Разумова, познакомился с лучшим нашим радистом. Фамилия его Веснин, парень из Беломорска. работал радистом в порту. Маленький, худенький, стрижка бобриком позволили иметь прическу за отличную службу. Просидел у него до обеда. В столовую не пошел болит желудок; может, что-то съел в поездке по частям, и вот давняя язва просыпается потихоньку, помаленьку, как хорек, как крыса, точит свои зубки. Когда Владимир Веснин работал на ключе, его правая рука трепетала, как птица. Неважно написалось красивость, с чем я всячески борюсь в своих статьях и особенно в очерках. Лучше будет сказать так: рука Веснина теряла свое очертание, как пропеллер самолета после команды «От винта!». Морзянка Веснина летела вдаль сплошной песней. Как я завидую таким мастерам! На курсах в Ленинграде мы проходили радиодело, до отупения учили морзянку. «Тетя Катя». «Я на речку шла». «Дай. дай закурить». Как же трудно запомнить, уловить, ухватить этот шквал точек и тире, влетающий в уши! Как же я злился на себя, на весь белый свет, в какую ярость впадало мое хилое существо. Я клевал ключом просо, как говорил наш инструктор, размазывал кисель по тарелочке, а у этого безусого юнца глаза поют от упоенья, иногда он их прикрывает припухшими веками, наклонив голову к шифровке. Вот тебе. Климов, и тема для серии репортажей «Мастера ратного дела». Танкист Ананьев, радист Веснин. Искать, искать Весниных, Ананьевых среди разведчиков, артиллеристов, медсестер. Главная мысль репортажей слова товарища Ворошилова: «Наш народ умеет воевать, наш народ любит воевать». Именно любит, и это важно, на этом акцент делать. Позавчера послал Свете первое письмо. Адрес нашей дивизии: 215-я военно-полевая почтовая станция. 1-го ноября выпал первый снег ноября Пятого ноября был с Разумовым в 316-м стрелковом полку. Долго искали командира полка Кондрашова. А когда нашли его в кузнице, где вовсю подковывали лошадей, разговор долго не клеился: ему. видимо, показалось, что мы нагрянули, дабы что-то разнюхать, проверить. Полковник Кондрашов тут чужой, его назначили недавно, пе- ребросили из 24-й дивизии.

То. что у него нелады с комиссаром полка. Разумов шепнул мне еще раньше. Однако Кондрашов на мои вопросы о политработе в полку отвечал, как мне показалось, искренне, хотя и своеобразно. Политрук пример бесстрашия и мужества, как сказал товарищ Мехлис. Комиссар моего полка соответствует этому. Он все дни с людьми, бойцы это ценят. Он ест кашу из полковой кухни, ночует с бойцами, знает их настроение. А настроение у моих красноармейцев правильное проучить зарвавшуюся финскую моську! Мои бойцы мне верят, мы уже сдружились. Основной контингент жители Карелии, есть из Медвежьегорска. где до сентября стоял наш полк. Что могу доложить по этому вопросу? Ребята тихие, послушные, трудяги. В полку у меня полный списочный состав, треть комсомольцы и коммунисты. Все мои люди задействованы, никто не сидит сложа руки, все на своих местах. Зимы не боимся: и сейчас еще есть добровольцы, которые спят в шалашах, без печек, без обогрева. Я таких приветствую. Вы тоже спите, так сказать, на свежем воздухе? спросил, раздражаясь. Разумов. Так точно. У комиссара и у меня в палатке печек не имеется. Комиссар и я гордимся своим 316-м! Готовы выполнить любой приказ Родины! Я сказал Кондрашову. что наслышан о его снайперах и хотел бы написать о них. Сталинская правдивая печать великая сила! отозвался комполка и выделил нам сопровождающего, с которым мы и поехали на стрельбище. Приехали на окраину колхозного поля близ Колатсельги. Это и есть стрельбище. С неба сыплется морось, земля стылая, но бойцы лежат на сене, устеленном брезентом. 26 Знакомство с мастерами винтовки. Олонецкий карел Николай Александрович Алекин и охотник из Заонежья Андрей Кузьмич Алю-шин. так важно их представил нам комвзвода. Причина тому есть: оба они награждены значками «За отличную стрельбу РККА». Значок редкий, попросил показать: белая эмалевая мишень с черным кругом посредине опоясана красным знаменем и лавровой веточкой. Стреляют при нас на 300 метров. Ни единого промаха, все пули в черном силуэте врага. Выпытываю секреты меткой стрельбы. Грудь надо иметь вольную. сказал важно Алюшин. Широкая грудь требуется, чтоб воздуху набрать и затаиться. Вдохнул, затаился и плавно нажимай на собачку, добавил Алекин. Курить табак стрелку никак нельзя: дыхание сбивает. Я молча слушал их советы, кивал головой, поддакивал. О том. что я стрелок со стажем, помалкивал. Дали и мне винтовку, пять патронов. Из пяти три попадания. Не так плохо! Оптический прицел да на все бы винтовки! Разумов осмеял меня, сказав, что выстрел снайпера это точечный укол, укус комара, не имеющий решающего значения в ходе боя. В бою нужен напор, неукротимое приближение пехотных цепей к противнику, и как результат меткий огонь с дистанции ста метров. Тогда успех, тогда победа! Так учит нас с вами товарищ Мехлис, закончил свой монолог совсем другой Разумов, тыкая в мою узкую грудь прокуренным пальцем. Мне трудно было ему возражать, я ведь человек невоенный, а он так уверен в своей правоте! Ему понравилось мое молчание, понравилось, что загнал меня в лузу, как бильярдный шар. Ну как тебе Кондрашов? спросил Разумов, когда мы возвращались со стрельбища. Я пожал плечами и сказал, что люблю людей, не удовлетворенных собой, сомневающихся, для которых не все ясно в этом подлунном мире.

Типичный солдафон. не дослушав меня, зашептал Разумов. Мой полк, мои люди задействованы...» Что за суконный язык, что за самомнение! Дескать, глядите, комиссары, какой я слуга царю, отец солдатам. Увидим, погоди, товарищ дорогой. Григорий Федорович Кондрашов! Алеша, не качай насосом. Мы с тобой штатские люди. У нас с тобой другие критерии, мы привыкли к другим производственным и человеческим отношениям. А вот с точки зрения Черепанова. Кондратов военная косточка, командир от бога. Ну вот уже. туда его мать, бога вспомнил! закричал на меня Разумов так громко, что водитель нашей «эмки» притормозил. Да. Черепанов его нахваливает, потому что другие еще хуже, молокососы, нсего год на должности, кстати, как и этот Кондрашов. А им я давно недоволен, и его комиссара в обиду не дам. Он мне. знаешь, сколько 27 о своем комполка порассказал? Комиссар надежный информатор. Потом как-нибудь поведаю, тебе для повести пригодится, а то, видишь, шофер уши навострил, может, на особый отдел работает....От Рультяя узнал,что медсанбатом заправляет мой давний знакомец по Петрозаводску, известный городской врач Вознесенский, и к вечеру я уже был у него. Вспомнили общих знакомых Вишневского, Баранова. Оставил меня ужинать, налил рюмочку я отказался: принесли тушеной капусты с мясом опять я помотал головой и рассказал о своей давней язве, о том. что сейчас она просыпается. Вознесенский опечалился, долго молчал и наконец вынес вердикт: надо ехать в Петрозаводск, там опытные рентгенологи, отличные хирурги, он тут же напишет записку Баранову. Чудак-человек, с Барановым мы живем на одном этаже, в новом доме специалистов. Я пообещал, что выберусь в город сразу после октябрьских праздников, и попросил Вознесенского никому не говорить о моем недомогании. Случись прободение язвы желудка, так. сударь, здесь вас не спасти. Волею судьбы и начальства меня назначили главой медико-санитарной службы дивизии, дали мне звание военврача Н-го ранга. Милейший Николай Иванович, вы золотое перо Севера, автор будущих очерков и правдивых книг, а посему мы. медики, должны приложить все усилия... В его словах мне послышалась забытая интонация рафинированного русского интеллигента Вишневского, которого в городе звали Сахар Медович. А может, это интонация земских врачей, которую мы вычеркнули из своего обихода, интонация нормального человеческого общения. А что я слышу каждый день? Дубовый, казенный язык, матерщину. Прочь сомнения! Надо подстраиваться, перестраиваться надо, надо......Черепанова два раза вызывали в штаб нашей 8-й армии. Оба раза возвращался хмурый и выпивший. Гультяй слышал, как он ругал Хабарова....Утром 7-го ноября все мы в комнате политотдельцев слушали по приемнику Москву. Нарком Ворошилов выступал на Красной площади перед войсками. Странно, но об отношениях с Финляндией не сказал ничего. Делаю смелый вывод: дипломаты договори- лись, финны подчиняются нашим здравым требованиям, увидев, какая силища прет к их границам. Дороги из Петрозаводска и Ло-дейного Поля забиты войсками. Идут день и ночь. С Алешей Разумовым мы уже перешли на «ты». Поделился с ним своими мыслями; тот нахмурился вначале, а потом округлил глаза. А что. чем черт не шутит. тихо зашептал он мне. Но как же тогда «наш народ умеет воевать и любит воевать»? 28

В полдень провели митинг, точнее, собрание в штабе дивизии. Митинг был недолгим. Спели не очень дружно «Интернационал», а потом выступили Черепанов и Разумов. Вечером устроили концерт. Рультяй. Запатрин старший политрук, и капитан Кедрин начальник оперативного отдела штаба дивизии, довольно слаженно спели под баян «Три танкиста» и «Катюшу». Валя Андриенко из дивизионной газеты, все еще не явившейся в свет, «мела под гитару две украинские песни. Одну из них я когда-то слыхал: /лгав козак на в Шноньку, Сказав: "Прощай, дшчинонъко. Прощай. д(вчино чорнобр 1 вонъка, Я иду в чужу сторононьку». Старший лейтенант Воронов, кандидат технических наук, показывал карточные фокусы. Затем выпорхнули из коридора танцоры. Среди них был тот самый паренек, затянутый в «рюмочку», старший лейтенант Смирнов. Оказывается, он тоже работает в политотделе, инструктором по комсомолу, а девушка с миндалевидными глазами гурии его жена Аня. машинистка штаба. Как лихо, с каким куражом плясали они и «цыганочку» с морским выходом, и «барыню», и чечетку били, надев на головы самодельные сомбреро. Как лейтенант смотрел на свою Анечку, как горели в ответ ее неповторимые глаза!.. После концерта мы сдвинули столы, девушки накрыли их чистыми простынями, появились водка, вино, мясные и рыбные консервы. Рядом со мной села Валя Андриенко. полногрудая, с белой шеей, которой был тесноват ворот гимнастерки. Ее крепкие, жаркие бедра теснили меня, и мне все время казалось, что я вот-вот сползу со скамейки. Валя то и дело подкладывала мне еду, а я останавливал ее. хватая за теплые белые руки. Ну шо вы так мало кушаете, товарищ старший политрук? пела она мне в ухо. Шо вы такой стеснительный, товарищ старший политрук? И чарочку только пригубили, и бычки томатные не пробуете. Лично я из всех вин больше водочку предпочитаю. А ще лучше так на-пгу украинскую самогонку, говорю тихенько, щоб никто не чув. Я от водочки красивая становлюся. Валя говорила тем почти забытым языком моего детства, языком моей бабушки Лиды, переехавшей к нам в Таганрог из славного города Полтавы. Я сказал ей об этом, когда пошел ее провожать в «дамскую палатку». Валя остановилась, повернулась ко мне. взяла мое лицо в свои горячие крепкие ладони и поцеловала. Очевидно, не почувствовав отдачи. Валя начала бойко рассказывать о штабных романах. И кто есть у комдива, и кто есть у зама, у мачхима. у нашего главного интенданта. В общем, девушки были нарасхват, и штабные, и медсанбатовские. 29 Прощаясь, я решил загладить свою черствость и искренне приник губами к ее белеющей высокой шее. Шо вы со мною робите, товарищ старший политрук? Я ж вся сомлела. Ноги мои не идут до хаты. Хоч падай: было б лето, так тут бы и повалилась под эту березу......Странное дело, назавтра мне вдруг захотелось увидеть Валентину. Пришлось поискать. Она сидела в красном уголке с редактором ди-визионки и чиркала красным карандашом помятые «Боевые листки», принесенные из частей. Вот полюбуйтесь, сколько ошибок, сказала Валя просто и весело. А слог? Лев Толстой и Антон Павлович со стыдом глядят на наше чумазое, неграмотное поколение. Не так ли, товарищ писатель? Я слушал Валентину, разинув рот, и не узнавал ее; более того, я искал ее, чтобы сказать ей что-то ласковое, доброе. Слова эти мои улетели куда-то, ибо передо мной сидела другая девушка умная, серьезная, с хорошим русским языком. Выяснилось, что Валя-Валентина служит правщиком, по-ученому говоря, корректором в дивизионной газетке с несколько несвоевременным, устаревшим названием «За боевую подготовку». Лучше бы, скажем, стандартное «Вперед» или «Красное знамя». Подготовка, ребята, уже закончилась, скоро начнутся схватки боевые, да говорят, еще какие...

Я вас понимаю, Николай Иваныч, продолжала Валя, впервые назвав меня так. Но жизнь театр, и все мы в нем актеры. Это у меня маска, чтоб душа не видна была. Я окончила пединститут, филолог. Писала в газету, была рабкором, затем взяли корректором в областную газету, а в Карелию меня позвала муза дальних странствий. На войну эту пошла добровольцем романтика, острота чувств, гребень волны. Вот поднимусь я на этой высокой волне и, как Одиссей, о котором писал ГЪмер, увижу весь мир. За вчерашнее не судите строго. Дурь нашла, со мной бывает такое, когда выпью лишнего... Я выслушал ее, неторопливо надел фуражку, проверив ребром ладони звездочку и нос, бросил руку к козырьку, зачем-то щелкнул каблуками сапог, поклонился и вышел. Все дни писал. Послал две корреспонденции в Москву о танкистах и снайперах, написал два репортажа в «Красную Карелию», которые передал с нарочным Орлову. Репортажи эти, расширив, переправил в «Боевой удар». Пришли свежие газеты. Тема одна призывы ЦК ВКП(б) к Октябрю, выборы в местные Советы. В «Красной Карелии» 7-го ноября вышла передовица Геннадия Николаевича Куприянова. Мощно и напористо. Интересно, кто теперь занял мое место, кто пишет ему статьи?...Пошел в дивизионную пекарню. Тут прямо целый городок. Штабеля мешков с мукой под открытым небом, правда, почти все покрыты 30 брезентом, снуют люди в белом, урчат трехтонки: кто везет муку, кто приехал захлебом; дорога разбита, грязь по колено. Сама пекарня целый хлебозавод: гудят форсунки нефтяных печей, орудуют разгоряченные парни в белых халатах. 20 тонн хлеба в сутки! В небольших чанах горбатится тесто. Тепло. Еле уловимый дрожжевой запах, который напомнил детство, маму. Вот она, милая моя Ольга Федоровна, месит тесто в деже, локтем отпихивает съехавшую на глаза косынку. Макает ладонь в воду, гладит, приглаживает кругляши из теста, деревянной лопатой ловко сажает каравай в пышущую розовым жаром печь. Я жду и не могу дождаться. Вот уже хату наполняет запах свежего хлеба. Пора! Но мама мотает головой. Как медленно движется минутная стрелка ходиков! Пора! Наконец мама открывает заслонку, берет лопату, наклоняется перед огромным зевом русской печи. Первый каравай, второй, третий... Она быстро привычным взмахом ножа очищает низ от капустных листьев, ставит хлебы ребром на лавку и накрывает их вышитым рушником. Как медленно идет время! Через полчаса, не выдержав моего нытья, мама берет хлебину, берет большой самодельный нож и с при-слоном к груди отрезает мне краюху- скоринку, наливает большую кружку холодного молока, достает заветный глиняный горшочек с золотистыми твердыми кусками засахарившегося меда......Нашел начальницу, Екатерину Андрееву. Интересное превращение: военфельдшер, лейтенант медицинской службы начальник пекарни. Но об этом напишу позже. Попросил Катю насушить мне белых сухарей, сослался на диету, на рекомендацию врачей. Катя Андреева несомненно, личность, это я понял даже после часа знакомства. Можно развернуть в очерк. «Правда» должна взять тема редкая, фронтовая пекарня экзотика для них, для москвичей. Спешу завершить записи. Черепанов сообщил: 12-го ноября нарком Ворошилов распорядился привести войска нашего ЛенВО в боевую готовность и к 17-му ноября быть готовыми ко всему ноября

Как снег на голову приезд больших начальников. 18-го ноября дивизию посетили Секретарь ЦК ВКП(б), Секретарь Ленинградского обкома партии Андрей Александрович Жданов и командующий войсками Ленинградского военного округа Кирилл Афанасьевич Мерецков. Об их визите приказано не писать по высшим соображениям, иначе говоря, не возбуждать лишних домыслов и подозрений у финской стороны. Корреспонденты в свиту не были допущены. От Серюкова я узнал, что высоких гостей возили в наш показательный 316-й полк и что гости остались довольны. На следующий день они отбыли домой, в Ленинград. Товарищ Жданов сказал Черепанову и Разумову, что дивизия вполне боеспособна, и распорядился создать 15-суточный запас продуктов, фуража и боеприпасов. Надо ли говорить о том, какая высокая честь оказана нашей дивизии? Я только видел издалека забрызганные «эмки» и два броневика охраны. Сегодня под вечер у штаба повстречал Разумова, непривычно веселого и радостного. Потирая руки и зачем-то притопывая начищенным сапогом по грязному раскисшему снегу, он сообщил, что многие бойцы и командиры 316-го полка, вдохновленные приездом товарища Жданова, подают заявления с горячей просьбой принять их в партию большевиков и послать первыми в бой против белофиннов ноября Почти всю неделю занимался письмами, которые мне передал Черепанов. От прочитанного тяжелая, чугунная голова и пустота в душе. И не с кем поделиться. Гультяй где-то произносит пылкие речи в саперном батальоне, а я один кому повем печаль свою? Письма крики о помощи. В основном о произволе местных бюрократов, о том, что в село не завозят хлеб, что холодно в школе, что очереди в магазинах, что продавцы райпо продают мыло только по блату, что в Янишполе исчез сахар, в Топорной Горе нет керосина, в Шуе председатель колхоза не дал больной матери бойца обещанного стожка сена, в Святозере исключили из пионеров сестренку политрука 208-го полка Михаила Абрамова за то, что та спросила у директора школы, почему тот, здоровый и толстый, не в армии. Из Ропручья семья Василия Ивановича Абрамова (12-й артполк) просит прислать сухарей и спичек, семья Якова Семеновича Агапито-ва (97-й стрелковый полк) из Олонецкого района тоже просит передать ей с нарочным мыла и керосина. А вот письмо, которое я переписал в свой дневник полностью: «Любезный ненаглядный сынок Алексей Степанович! Пишет тебе письмо-грамотку твоя мать Агафья Петровна и жена твоя милая Алефтина Пантелеймоновна. В первых строках прими привет от всей нашей родни и от соседей. Сообщаю тебе горестную весть про то, что жена твоя разрешилась бременем младенцем мужеского пола, да не так, как угодно Господу нашему. Рожала она тяжко, надо было везти ее в больницу в район, однако наш председатель не дал нам лошадь и сани, сказал вот вам за то, что Алешка не зазвал меня на проводы в армию. Талы мы отвели Алефтину к бабке Анисье, повитухе. Там ребеночек, сынок твой, первенец, и преставился. Плачем мы денно и нощно. Не вини нас, грешных, строго, любимый сынок, не поминай нас плохим словом, меня, горемычную, и верную твою женушку Алефтину. Ну, да дело наживное, отслужишь армию, вернешься, и будет у нас детей полная изба. Алефтина тоже руку приложила к письму. Больная она до сих пор, а поправится, так отпишет тебе. Служи верой и правдой, сынок ненаглядный. Поклоны бью твоим командирам и товарищам. Твоя мать Агафья Петровна Фофанова из Сорочьего Поля». 33

Почему такое происходит в наше советское время? Что случилось? Почему обижают Красную Армию, защитников Родины? А что, если завтра они пойдут в бой? С каким настроем они будут сражаться за наше великое дело? Вопросы, вопросы... Спрашивай, а кто ответит?.. Письма местным начальникам пишу резкие, суровые. Черепанов подписывает, редко которое письмо подправит, а подправит, так в ругательную, критическую сторону. И все же удовлетворение от сделанного мною есть. Пусть не всем, но все же кое-кому наши письма помогут. А семьи наших бойцов поймут, что военные начальники не чурки бездушные, к тому же подпись внушительная: командир Краснознаменной Ярославской дивизии, орденоносец, комдив А.И.Черепанов. Печатала письма Аня Смирнова. Говорила то и дело, какой я молодец. После обеда она привела Валентину Андриенко, а сама побежала в штаб якобы по срочному вызову комдива. Состоялось наше объяснение, результат которого крепкое рукопожатие и дружба на вечные времена. Но зачем на вечные, сказала она тихо, я не собираюсь жить вечно... В паузах Валя долгим взглядом изучала мое лицо, руки со следами чернил. В конце нашей работы повела меня к себе в «дамскую палатку» и поила меня отваром каких-то горьких трав, в котором мелькали листики брусники. Откуда она узнала о моей язве? Это рецепт моей бабушки, херсонской колдуньи и знахарки. И я выпью глоточек, дабы вы, Николай Иванович, не думали, что пою вас приворотным зельем. Броня крепка, постучал я себя по «Ворошиловскому стрелку», и танки наши быстры. Неведомо, чем закончились бы наши посиделки, как вдруг в палатку влетел Гультяй: Только что передали сообщение ТАСС, бормотал он, заикаясь, финны напали на нас. Обстреляли из пушек наших бойцов на Карельском перешейке близ деревни Майнила. Есть убитые и раненые ноября С утра слушаю радио. Вся страна всколыхнулась, все бурлит, все встало на дыбы. Митинги идут от Западной Украины до Тихого океана. «...Опасная игра Финляндии может окончиться крахом для ее игроков». «...Отомстим за смерть бойцов доблестной Красной Армии!» «...Финляндия вовсю готовится к войне с СССР». «...Нашему терпению приходит конец. К ответу поджигателей войны!» «...У Майнила убито три рядовых, один младший командир, ранено семь бойцов». «...За что погибли наши храбрые воины?» «...Нота Советского правительства по поводу провокационного обстрела советских войск финляндскими воинскими частями в центре внимания тружеников завода «Калибр». «...Выступавшие на митинге участники гражданской войны вспоминали 20-е годы, когда финские авантюристы получили жестокий урок, когда они были разбиты и вышвырнуты с советской земли». «...Целиком и полностью одобряем твердую и мудрую политику Советского правительства!» «...За кровь наших товарищей, погибших от вражеских снарядов, мы ответим ворошиловским залпом против белофинских политических картежников». «... Цепные псы поджигателей войны и их хозяева затевают опасную игру. Непобедимая Красная Армия сметет с лица земли всех, кто посягнет на неприкосновенность границ нашей великой социалистической Родины. Горе тем, кто встанет на нашем пути!»

...Хорошо, что имею навыки стенографии учеба в институте журналистики не прошла даром! Записал многое, исписал несколько листов. Через час мы со Смирновым скакали на лошадях в 208-й полк. Мою лошадь зовут Махно. Ветер с мокрым снегом сек лицо, сдувал фуражку, хотя я и опустил узенькую полоску из «чертовой кожи», притороченную к тулье и казавшуюся мне ранее совершенно ненужной. Конь споткнулся два раза, и я еле усидел. Всю дорогу силился вспомнить, чьи это слова: старики объявляют войну, а умирать пойдут молодые. Выступали перед строем, в палатках, перед авторотой, на кухне. Там помогли оформить «Боевой листок», продернули какого-то повара 35 Мочальского, который накормил ребят недоваренной кашей; мне пришлось даже сочинять сатирические стишки. Тут же, на кухне, пообедали. Наелись от пуза горохового супа с мясом, отведали отварной картошки с вонючей рыбой. Деликатесная, с душком, сказал на полном серьезе начальник кухни. Во всех подразделениях я беседовал с бойцами. Настроение, в основном, боевое. Но некоторые отмалчивались, опускали долу глаза. Пытался достучаться до дна их сердца, был свойским парнем. Хочу понять, почему молчанье. Глаза дайте мне, глаза ваши! Что это? Проклятый, извечный инстинкт самосохранения, отзвук раскулачивания? Страх, парализующий волю и долг? Почему ваш партийный, комсомольский билет не приходит на помощь? Конечно, страх! К своему стыду, я тоже сегодня думал об этом, я тоже опускал глаза. Война это смерть. На войне убивают, даже если она будет веселой прогулкой, которую нам обещают. Написал четыре гневных отклика бойцов на финские провокации: танкиста, пекаря, ветеринарного фельдшера и комсорга роты. Написал быстро, резво. Прямо с черновика, с листа передал по телефону в «Боевой удар». Радуюсь, что мама с папой дали мне талант писать быстро и, хочется думать, хорошо. Но как мне тесно в газетных рамках! Я не могу размахнуться, дать пейзаж, краски, запахи, показать характер человека в развитии, хотя бы чуть-чуть. А как я люблю образы, сравнения, сочную русскую речь, народную речь, а этого тут у меня нынче с лихвой, полный короб, исписал половину записной книжки. Что может быть прекраснее народных словечек, незамутненных пословиц, непредсказуемых интонаций! Один боец другому: «Она пришла ко мне, когда стало темнать». Тем-нать! Разумов сказал: «У меня душа как отсиженная нога» это он тоскует о семье. Толстенький начхим хвастался Валентине: «На Первомай дело было. Комполка утром глядит на мою помятую физиономию и язвительно так: «Что, славно было дадено вчера?» А я ему весело в ответ: «Меньше, чем хотелось, но больше, чем моглось». Карел Яакко Романа приказал: «Закрой окно, а то возняк прохватит». Сквозняк возняк. Прелесть! Парень девушке: «Никуды не денисси, все равно разденисси». Военфельдшер Иван Гиацинтов признался, зевая, косоглазой влюбленной в него медсестре: «Я пропах женщинами, как шмель цветами». Правило химиков: чем больше морда, тем больше противогаз. Люблю собирать фамилии. Ромуальд Довбня писал нам в «Красную Карелию» стишата. Казимир Рдултовский классный радист на метеостанции в Петрозаводске, с такой фамилией надо быть князем. 36 Пшрысь, Вовк и Чуб три танкиста, три веселых друга. О стал Декрет помощник городского военкома в Беломорске. Аврора Щекотихина работница на слюдяной фабрике. Любовь Чувствина секретарь комсомольской ячейки. Фима Пацановский зубной техник, повар в ресторане «Онего» Арнольд Худокормов.

Зачем я пишу эту чушь? Да потому, что не хочу думать о том, что будет завтра. Вечером прикатил на своей новенькой «эмке» Геннадий Николаевич Куприянов. Я писал дневник, уединившись в теплом уютном красном уголке, когда услышал: Не видали главного корреспондента? Ну этого, сутулого, худого? Климова, политрука? Кто видел товарища Климова? Я выглянул в коридор. Там стоял посыльный по штабу. Товарищ старший политрук! Прибыл секретарь обкома партии Карельской республики товарищ Куприянов. Велено вам в штаб. В комнате комдива за своим куцым столом сидел Черепанов, рядом на углу Куприянов, а по левую руку от комдива восседал незнакомый пожилой военный в новенькой габардиновой гимнастерке с ромбом в петлице. Перед ними на стульях, на табуретках сидели Разумов, Кондратов, другие командиры полков и отдельных батальонов. Куприянов протянул мне руку через стол, показал близ себя свободный стул, как бы давая понять, что он и здесь фигура первой величины. Шел разговор, конечно же, о войне, о готовности всего 56-го корпуса и, в частности, 18- й стрелковой дивизии к боевым действиям. Говорили долго, горячо, обмахивались, как дамы, газетками крепко натопили нынче дневальные. Были секретные сообщения, о которых я не пишу. Куприянов сказал, что по личной просьбе члена Военного Совета ЛенВО товарища Жданова он срочно выехал сюда на границу, чтобы завтра провести встречи в полках родной 18-й ордена Красного Знамени дивизии. Так и сказал родной. В конце совещания незнакомый военный зачитал приказ по 8-й армии, из которого следовало, что Черепанов назначается командиром 56-го корпуса, а командиром 18-й дивизии товарищ Кондратов Григорий Федорович с присвоением ему внеочередного воинского звания комбриг. И тут, как говорится, повисло тягостное молчание. Ну, да приказы командования не обсуждаются. Командованию виднее. Все дружно повернули головы туда, где в углу кабинета сидел Кондратов, и начали разглядывать его, будто видели впервые. Кондратов встал, лихо одернул гимнастерку и начал, как положено, есть глазами начальство представителя штаба армии. 37 Я тоже уставился на нового нашего комдива. Тут, в комнате, он, без шинели и буденовки, был весь на виду и показался мне несколько иным, не таким, как там, у себя в полку. Он как-то вдруг вырос, стал еще выше, еще могучее. Смуглые щеки, маслянистые неподвижные темные глаза. То ли он из Ярославля, как многие командиры в дивизии, то ли с жаркого юга? Нижняя губа толще верхней, это невольно придавало лицу надменное, брезгливое выражение. Бросалась в глаза короткая крепкая шея, так что стриженная почти под ноль черная большая голова сидела будто вдавленная в плечи. Кондрашову сорок один год. Был на гражданской войне. Окончил пехотную школу, затем командирские курсы «Выстрел». С 1931 по 1938 командир батальона. В 38-м майор, в 39-м полковник. А вот теперь генерал, говоря по-старому. Генерал после пехотной школы. Лихо! И еще два звания в один год. За что такая милость? Своя рука в штабе армии?...После совещания, уже далеко за полночь, мы вышли с Куприяновым из накуренной столовой, оставив недопитые бутылки и недоеденные бутерброды, прогуляться перед сном.

Ты почто в фуражке щеголяешь? завел разговор издалека Геннадий Николаевич. Морозы-то уже до десяти были. Но, кстати, зиму синоптики обещают вельми теплую. Вот и сегодня экая пакость морось, мокрый снег. Ну да ладно. Это так, присказка, а сказка впереди: почему не вижу твоих статей в «Правде»? В прежние времена ты всюду первым поспевал, всем нос утирал... Моей вины нету, Геннадий Николаевич. Посылаю регулярно, обещают: дадим, дадим. Две информашки моих напечатали без подписи, и все. Возможно, какие-то высшие соображения. Высшие соображения, говоришь? А как понять, что комдива нового дали? В такой момент и на тебе замена? Кто такой Кондратов, чем прославился, что может? Я рассказал Куприянову, что видел в полку Кондрашова. Оказывается, Куприянову уже кто-то дал характеристику нового комдива, причем весьма лестную: напористый, волевой, дисциплинированный, все приказы выполняет беспрекословно. Далее разговор снова вертелся вокруг пустяков, а что будет завтра, чем сердце успокоится, дорогой Геннадий Николаевич сказать не изволили, хотя тайну, как мне показалось, он какую-то знал, намекал на события ближайших часов осторожно и многозначительно ноября Нынешней ночью в штабе дивизии происходила какая-то необычная, странная суета. Подлетали на горячих, взмыленных конях посыльные, хватали пакеты и исчезали во тьме. Штабисты с черными потными подмышками, отвернувшись друг от друга, кричали в телефонные трубки, прикрывая их левой ладонью. Начальник оперативного отдела Сергей Иванович Иовлев, все почему-то зовут его по имени-отчеству, заткнув пальцем левое ухо, с запекшейся слюной в уголках узкогубого рта, бубнил в трубку странным эзоповым языком: «Дрова вывозите в заданное место. Поджигать ровно в 8.00». «Коровы пусть идут ночью, покрасьте им башни известью или мелом. Почему нет мела? Почему комбат думает задницей, а не головой?» «Три красных колоска знак начала». Утром суета улеглась, но все равно в штабе отмахивались от меня и даже от Куприянова. После обеда Разумов собрал наш политотдел. Прибыли почти все потные, в грязных сапогах, в мокрых шинелях. Многие уже успели побывать в войсках. Куприянов четко по памяти приводил цифры трудовых достижений районов Карелии, заводов и фабрик Петрозаводска. В его словах лихо сочетались 125-летие Лермонтова и выборы в местные Советы, назначенные на 24-е декабря, 22-я годовщина Октября и 5-е декабря День Сталинской конституции. Потом он сказал, что сегодня утром нос к носу столкнулся с петрозаводским знаменитым спортсменом Борисом Косенко и порадовался, ибо в разведке на лыжах Бориске не будет равных. Мы тут же все зашуршали карандашами. От лыжника Бориса Косенко Куприянов логично перекинул мостик к рейду отряда Тойво Антикайнена и подчеркнул, что для нас, комиссаров, это светлое имя: его рейд по тылам белофиннов в феврале 1922 года первостепенная тема, современная тема в делах агитпропа. И, конечно же, вспомнил недавний фильм «За Советскую Родину», где роль Тойво сыграл интеллигентный Олег Жаков, где снимались многие петрозаводские рекордсмены-лыжники. Какие они выкрутасы выделывали на склонах Кимасозера! закричал Геннадий Николаевич, будто мы не видели этот классный фильм. Видели, и не один раз, уважаемый товарищ первый секретарь. А как летал на лыжах чемпион по слалому Аате Питкянен, 39

мастер Петрозаводской телефонной станции, в прошлом член компартии Канады, а ныне член нашего Ленинского комсомола. И вот что интересно: режиссер-постановщик фильма товарищ Музыкант Юрий Александрович рассказывал мне после окончания съемок в Карелии и Апатитах, какой Аате фантастический лыжник, и как его этот Музыкант уговаривал сыграть в фильме роль белофинского диверсанта. И вот что любопытно: неделю шла борьба в душе Питкянена, он доказывал режиссеру, что приехал сюда строить новую жизнь, что он, Аате, горячо полюбил Страну Советов и никак не согласен быть ее врагом даже понарошку. Вот какие люди у нас! Все же уговорили Аате братья Музыканты, Рафаил и Юрий, очень интересные режиссеры, мыслящие в правильном направлении. Этот экзотичный рассказ все мы записывали старательно, как школьники слова любимой учительницы. Идем дальше. Борьба с белофиннами в Карелии, их захватнический аппетит вот то, что должны донести вы до низов, до наших бойцов, продолжал Куприянов. Напоминайте красноармейцам о расстрелянных белофиннами комиссарах Ругозера, о том, как эти мясники убивали коммунаров прямо в доме, на глазах у жен и малолетних детей. Нет им прощения! Не было и не будет! И все же, и все же мы, марксисты, не должны забывать, что в Финляндии, как и во всем буржуазном мире, идет классовая неутихающая война. И вот что любопытно: мы, комиссары, должны уметь отделять полову от зерна. Бедные лесорубы, что гнут свои спины в финских лесах, нищие хуторяне, бредущие за плугом на помещичьих полях, понесут нашей с вами дивизии на блюдах хлеб-соль, а девушки улыбки и цветы. Подскажите вашим бойцам, что дары надо принять достойно, с чувством, пусть бойцы протянут свои мужественные руки и скажут гордые слова: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Под конец беседы в комнату ввалились грязный усталый Геннадий Фиш из «Комсомолки» и какой-то незнакомец. Оказывается, они приехали еще утром и побывали уже в 381-м танковом батальоне у Камы-шанова. Мы обнялись, поговорили о том, о сем. Гена привез письмо Светланы, которое я тут же при нем пробежал глазами. Читал наспех, но, главное, все живы-здоровы: и Вовочка, и теща, и Жюль. Под вечер Куприянов, Разумов, его заместитель Василий Рыбаков и я пошли в медсанбат. Оказывается, Геннадий Николаевич хорошо знает доктора Вознесенского. После разговоров, которые опять-таки походили на домашний митинг, Вознесенский стал настаивать, чтобы я выехал в Петрозаводск на обследование. Куприянов, услышав наш разговор, хотя его и обступили медсестры, врачи, тут же предложил место в машине. Была неприятная сцена с Вознесенским, он буквально стал ругать меня, правда, вставляя свои «батенька», «милейший», «сударь». В конце концов я твердо поставил точку, сказав, что никуда не поеду, так как чувствую себя абсолютно здоровым. 40 Через полчаса я незаметно улизнул из медсанбата, нашел Валентину. Поговорили о разном, я поведал о сцене, которую мне устроили медики. Валентина словно ждала этой минуты, она нацедила мне из чайника через марлечку полную фляжку золотистого отвара, который тут же, уже безо всякой улыбки, назвала «приворотным зельем». Когда пали сумерки, снова собрались на совещание в штабе дивизии. Были вызваны почти все командиры полков и отдельных батальонов. Увидел впервой новоиспеченного командира 3 Г 6-го Кондрашевского полка молоденький майор, но уже с залысинами. Из Колатсельги прибыли командир 85-го саперного батальона и командиры двух артполков. Все тот же полноватый военный, перевитый скрипучими ремнями, С ромбом в петлице (он, как я и предполагал, оказался представителем штаба нашей 8-й армии), бодро, громко зачитал Приказ войскам Ленинградского военного округа. Позже я переписал этот исторический документ и привожу его полностью. Он не секретный.

«ПРИКАЗ ВОЙСКАМ ЛЕНИНГРАДСКОГО ВОЕННОГО ОКРУГА 29 ноября 1939 г. Терпению советского народа и Красной Армии пришел конец. Пора проучить зарвавшихся и обнаглевших политических картежников, бросивших наглый вызов советскому народу, и в корне уничтожить очаг антисоветских провокаций и угроз Ленинграду! Товарищи красноармейцы, командиры, комиссары и политработники ! Выполняя священную волю Советского Правительства и нашего Великого Народа, приказываю: Войскам Ленинградского Военного Округа перейти границу, разгромить финские войска и раз и навсегда обеспечить безопасность северо-западных границ Советского Союза и города Ленина колыбели пролетарской революции. Мы идем в Финляндию не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнета помещиков и капиталистов. Мы идем не против финского народа, а против правительства Каяндера Эркко, угнетающего финский народ и спровоцировавшего войну с СССР. Мы уважаем свободу и независимость Финляндии, полученную финским народом в результате Октябрьской Революции и победы Советской Власти. 41 За эту независимость вместе с финским народом боролись русские большевики во главе с Лениным и Сталиным. За безопасность северо-западных границ СССР и славного города Ленина! За нашу любимую Родину! За Великого Сталина! Вперед, сыны советского народа, воины Красной Армии, на полное уничтожение врага. Командующий войсками ЛенВО тов. Мерецков К.А. Член Военного Советатов. Жданов А.А.». Потом наш гость подошел к карте, висевшей на стене и зашторенной белой захватанной простыней, взял указку. Для удара по коварному врагу высшее командование спланировало следующие направления. Главный удар Карельский перешеек. Взятие Выборга, прорыв хваленой линии Маннергейма и выход наших войск к Хельсинки. Подымаемся выше. Здесь наша с вами 8-я армия. Она наносит удар белофиннам под дых, в живот. Войска овладевают Северным Приладожьем, захватывают Салми, Питкяранту, Ляскеля, Сорта-валу, Вяртсиля, выходят к Йоэнсуу, затем поворачивают влево и окружают финские части, которые сидят в дотах линии Маннергейма. Это направление будет называться «Петрозаводское». На задаче вашей 18-й дивизии остановлюсь особо. Смотрим выше на карту тут идут Поросозерское и Ребольское направления. Еще выше Ухтинское направление. Там наши войска перемахнут границу в районе Суомуссалми и выйдут к макушке Ботнического залива, войдут в город Торнио, прямо к шведам, и остановятся. Таким образом, Финляндия будет рассечена на две половины южную и северную. Затем удар со стороны Кандалакши. Ну, и кинем свой последний взгляд, товарищи командиры, вверх, на Заполярье. В одночасье со всеми тамошние войска рванутся к Петсамо, овладеют городом и выйдут к норвежской границе, вот здесь, на краю земли, в которой, как нам доложили, много никеля и другой полезной руды. К Новому году Финляндия будет разрезана нами, как брусничный пирог, Финляндия будет разгромлена вдрызг, если раньше не капитулирует. Судите сами. Живой силы у нас

больше в три раза. У нас танков 2000, у них и сотни не будет! Та же картина с артил- лерией, с авиацией. У нас самолетов 1000, у них 150. Слон и Моська, вклинился весело Куприянов. И Моська поднимет лапки, а не поднимет, так протянет! 42 Все засмеялись. Продолжаю. Этот смелый план очень глубоко продуман товарищем Мерецковым. План одобрен на Военном Совете,поддержан наркомом обороны товарищем Ворошиловым. За его выполнением будет пристально следить лично товарищ Сталин. Теперь перехожу конкретно к задачам, стоящим перед вами. Но вначале о 56-м стрелковом корпусе, куда входит 18-я дивизия. Зидача корпуса овладение Северным Приладожьем. Города Салми, Питкяранта, Сортавала. Для наглядности я захватил с собой таблицу соотношения сил в районе наступления 56- го корпуса. Таблица не очень секретная, и политрукам можно использовать ее в беседах с бойцами. Израец-кий и Разумов, примите к исполнению. Товарищи! Вглядитесь и вдумайтесь в эти красноречивые цифры. 56-й корпус Противостоящий противник Стрелковых батальонов Артдивизионов Кавалерийских эскадронов Танковых батальонов Станковых пулеметов Ручных пулеметов Винтовок и автоматов Орудий всех калибров Танков и бронемашин нет нет Итак, у вашего корпуса абсолютное преимущество. А что сие значит? Это значит, что победа рядом и что товарищ Сталин ждет ее с нетерпением. И он ее получит к своему юбилею 21-го декабря! Получит от нас с вами! От доблестного 56-го корпуса! Ваша 18-я дивизия играет здесь далеко не последнюю роль, но об этом доложит ваш новый ко- мандир дивизии комбриг товарищ Григорий Федорович Кондратов. Кондратов загудел глухим, осипшим голосом, то и дело кашляя в кулак: 18-я дивизия занимает деревню Кяснясельку, опрокидывает противника и далее, придерживаясь основной дороги, ведущей на юг из Кяс-нясельки на Питкяранту Сортавалу, имея полосу наступления шириной 4-8 километров, овладевает селами Уома, Лаваярви, Митро, Южное Леметти, Северное Леметти, Койриноя, другими мелкими хуторами. Через две недели выходим на рубеж Кителя Леппясилта Импи-лахти Ляскеля Сортавала. Далее. Дивизия устремляется к Сортавале, с ходу овладевает городом и устремляется в тыл финских войск, окружает их и идет, одним словом, на соединение с нашими дивизиями, завершающими бои на Карельском перешейке. 43 Задача вполне выполнимая; по данным нашей разведки, финнов впереди у нас совсем немного, так что прошу заверить командование 8-й армии и лично командующего армией товарища Хабарова, что все намеченное будет выполнено точно и в срок. Разрешите также обратиться и к вам, товарищ Куприянов. Хочу сказать: коммунисты и комсомольцы дивизии будут в первых рядах, будут сражаться так, чтобы родным и близким, живущим в нашей Карелии, не было стыдно за своих сынов. Лично я приложу все силы, чтобы оправдать гордое имя большевика, члена героической партии Ленина

Сталина и то огромное доверие, которое мне оказано командованием в эти замечательные исторические дни. Поверьте, товарищи, моя 18-я не подведет! Странное дело, но, произнося эти слова, Кондратов как-то распрямился, раздался в плечах, похорошел, в общем, выглядел молодцом. Мне он понравился. Но последняя фраза «моя дивизия»... Когда закончилось совещание, кто-то из штабных оперативников сообщил, что час назад по радио передавали выступление Председателя Совета Народных Комиссаров СССР товарища Молотова о разрыве отношений с Финляндией ноября, четверг «Утро туманное, утро седое». Оттепель. Пять утра, а все уже на ногах. 11 аскоро проглотив хлеб с колбасой, запив горячим чаем, толкаемся у штаба. Через час Куприянов, Кондратов, Разумов, мы, корреспонденты всех мастей, едем на границу к разведчикам и танкистам. На дороге уже заторы. Лезут друг на друга танки, машины, армейские повозки. В свете наших фар все кажется огромным и зловещим. Перед горушкой, перед холмом остановка. Тут застыли тяжелые громады танков, отмечаю башни покрашены в белый цвет. Во тьму уходит Разумов с адъютантом и вскоре появляется с начальником разведки дивизии капитаном Васильевым, который приветствует Куприянова, докладывает, что граница рядом; за горушкой финская де- ревня Кясняселькя. «О древняя русская земля, ты уже за холмом!..» Через полчаса около нас собираются танкисты в черных ребристых шлемах, разведчики в белых балахонах, надетых на шинели через голову. Начинается митинг. Куприянова просят говорить потише. Земляки! Братцы! Храбрые бойцы Красной Армии! Я приехал сюда к вам, в родную 18-ю Краснознаменную, можно сказать карельскую, дивизию, чтобы передать горячий привет от ваших матерей и отцов, жен и невест, от всех жителей Карелии и пожелать вам с честью выполнить ваш воинский долг! Вам только что прочитали боевой приказ. Через час вы пойдете в бой. Идите смело вперед под Красным знаменем Ленина Сталина! Сегодня я всюду слышал справедливые слова бойцов и командиров э том, что нашему терпению пришел конец. Так оно и есть. Пора проучить наглых зачинщиков войны, цепных собак Маннергейма. Не жалейте патронов! Отомстите за своих боевых товарищей, подло убитых эелофиннами на Карельском перешейке! Мне доложили, что и здесь, со стороны деревни Кясняселькя, стре-1 яли в нашу сторону, что имело место проникновение к нам вражеских лазутчиков. Бейте в хвост и в гриву шюцкоровских бандитов, но не забывайте в пылу сражений, что мы несем свободу трудовому народу Финляндии. Жители Карелии, ваши родные и близкие с гордостью глядят на вас л желают вам скорой победы. По планам командования враг будет раз-5 ит к концу года. Это будет достойный подарок к юбилею нашего вож-;я и учителя товарища Сталина. 45 Завтра я позвоню по телефону товарищу Сталину в Кремль и расскажу о нашем митинге, о вас, мои дорогие земляки, замечательные воины славной 18-й дивизии. Я скажу, что вы меня заверили в скорой победе, заверили, что будете воевать по- большевистски, умело и с огоньком. Уверен, что после этого товарищ Сталин будет следить за вами. Он будет радоваться каждой вашей победе, вашим успехам и помогать в трудную минуту.

Два дня назад мне позвонил товарищ Жданов член Военного Совета Ленинградского военного округа. Он сказал, что товарищ Сталин шлет пламенный привет бойцам и командирам, идущим в бой за нашу Советскую Родину! Вперед, друзья! Вперед до полной победы! На четырехгранных штыках ваших винтовок величие и слава Страны Советов!...Мы, корреспонденты, сгрудились у зажженных фар «эмки» и записывали, записывали. Какой я молодец, что не ленился на практикуме по стенографии! Выступают капитан Васильев, разведчик Михаил Амозов, родом из Петрозаводска. Мысль одна скорее в бой, приказ наркома Ворошилова будет выполнен. Амозов добавил, что разведчики его батальона, все бойцы дивизии рады встрече с товарищем Куприяновым и, как избиратели, выдвигают его кандидатуру в депутаты Петрозаводского городского Совета. Куприянов горячо расцеловал разведчика. Последним выступает Кондратов. Говорит напористо, кратко, ясно. Дважды повторил приказ разведчикам: не зарываться, не уходить далеко вперед, действовать осмотрительно и обязательно взять пленных. Гаснут фары. Глаза долго привыкают к темноте. Проходят бойцы, колышутся на фоне серого неба иглы штыков, чавкают сапоги по раскисшему снегу. Снова тишина. Мы залезаем в «эмку» и молчим. Приумолк даже говорливый Геннадий Фиш. У меня вдруг начинается легкий озноб, то ли от влажных портянок (забыл просушить ночью), то ли от промозглой сырости, которая лезет под шинель, холодит спину. Все то и дело зажигают спички, поглядывают на часы. Еще полчаса. Еще пятнадцать минут. Еще десять минут. Мы выходим из «эмки», находим Кондрашова, он у штабной машины, тут же Куприянов, еще кто-то. Геннадий Николаевич закуривает, протягивает мне картонную коробку. Я долго раскуриваю папиросу, чмокаю, тупо вдыхая дым душистого «Казбека». Кондрашов машет рукой, подбегает телефонист с армейским аппаратом на ремне. Комдив светит фонариком на циферблат. На часах без пяти восемь й, 12-й, слушай мою команду! голос Кондрашова срывается на крик. Три артналета по три минуты каждый. Огонь! Тишина. Почему они молчат? И вдруг сзади полыхнуло красно-желтое зарево, раскатился гром, и в тот же миг с воем и стоном, кажется, прямо над головой, полетели на юг снаряды. Взревели моторы, и танки, клюнув пушкой почти до самой земли, рванулись при полных фарах по дороге вверх. Нам не разрешили двигаться с места, и мы напряженно вслушивались. Вот выстрелили танки, один выстрел, другой, третий. Слабенько застучал ручной пулемет, и вдруг глухой взрыв, похожий на вздох: Уу-хх! Позже выяснилось: это финны взорвали мост. От него до деревни рукой подать. Но саперы этого ждали, у них были заготовлены длинные и короткие бревна, тесаные шпалы. На телегах они повезли все это туда, где был мост. Кондрашов исчез, и все мы ватагой во главе с Куприяновым пошли на горушку, потом спустились к реке. В Кяснясельке горели несколько домов, полыхала финская погранзастава, которую три дня назад я долго разглядывал в бинокль. Саперы сгружали бревна и шпалы, таскали их вниз к темной реке, кое-где перепоясанной снежными заносами. Бойцы все делали бегом, спешили, понимая, что сейчас они главные рабочие войны. От них сейчас зависело восстановление деревянного моста, по которому покатят пушки, автомашины, а главное, танки.

В селе раздавались одиночные винтовочные выстрелы, но вскоре они замолкли. Паша Гультяй, Тойво Рантанаш переводчик из политотдела, старший лейтенант Смирнов и я решили идти в село. Короткое, суетливое прощание с Куприяновым, он сует мне в карман початую коробку «Казбека». По широкому дощатому настилу, справа от осевшего моста, перешли речушку. Светает. По селу от дома к дому бегают наши разведчики. Два Т-26 стоят на окраине и два у пылающей погранзаставы. Как они переправились? Идем по селу, останавливаем разведчиков, те разводят руками: в селе никого нет. Хотя их обстреляли, когда они шли к первым домам. Полыхает добротная изба. Горящая балка скатывается к моим ногам, а я гляжу в окно, где бушует огонь, и мне кажется, что там, внутри, кто-то есть и смотрит на меня. Небольшая казарма пограничников не загорелась, хотя ее пытались поджечь. Рядом валяется канистра, остро пахнет бензином. На двухъярусных нарах скомканные байковые одеяла. На столе горящая керосиновая лампа, разбросаны игральные карты, глянцевые журналы с белокурыми «тютте»*. В углу стоят забытые валенки с галошами. Запах чужого мыла, душистых сладковатых сигарет. * гуйо девушка (финск.) 47 За окном бежали наши бойцы, неуклюже переваливаясь в мешках-балахонах, уже шибко грязных внизу. Оказывается, на мине за селом подорвался наш танк. Экипаж погиб. Через полчаса я был там. Все трое танкистов лежали на обочине дороги, лица их были изуродованы огнем. Черные на белом снегу. Но почему нет крови? В селе оказалось всего две семьи. В основном это были пожилые, больные люди, и почти все говорили по-русски. Их рассказ приблизительно такой. Мы карелы. Живем тут издавна. Хорошо помним ту старую жизнь под Россией. Здесь могилы отцов и дедов. Военные начали выселять всех еще месяц назад. Угоняли скот, заставляли резать гусей и кур. Верим, что русские нас не убьют. А за что нас, немощных, убивать? Один старичок повел наших разведчиков к своему дому и показал, где финны поставили мины: под окном избы, у сарая и на дороге. Войска запрудили все село; я видел, как бойцы шныряли по домам, заглядывали в просторные сараи, сложенные из дикого камня. Пришла еще одна печальная новость: мина разорвала ездового, убила лошадь, разметала телегу, на которой лежали катушки с телефонным кабелем. На окраине села бойцы копали широкую могилу. Движение машин, танков, тягачей с пушками к полудню остановилось. Вся дорога была забита техникой, стоял крик, гам, ругань, но ругались весело, беззлобно. Вперед ушли саперы и разведчики. К вечеру они разобрали два завала и сняли около десятка мин. Эти финские мины я увидел на следующий день: неказистые, похожие на школьные пеналы деревянные ящички противопехотные, большие дощатые ящики противотанковые. Жалоба саперов: нет миноискателей, все делают вручную, щупом, тыкая в землю, в снег толстой проволокой на палке. Где ученые, где техническая мысль? Первые неудобства ночевка и еда. Мы, командиры, ночевали в брошенных домах Кяснясельки, бойцы в сараях, конюшнях, палатках. Пообедать удалось только к вечеру, но странное дело есть не хотелось. Кондратов и Разумов куда-то пропали, и я болтаюсь, как конфета в проруби. Пытался найти командира разведбатальона, но тот ушел с бойцами вперед по дороге. И все же я кое-что написал. Митинг, речь Куприянова, артналет, взятие села, разговор с карельскими стариками. Стал искать нашу дивизионную радиостанцию, чтобы передать первую корреспонденцию и для «Правды», и для «Боевого удара». С трудом нашел

48 н Кяснясельке узел связи, но знакомой крытой машины не было. Как выяснилось, случилось невероятное: при въезде на наш новый мост молодой водитель растерялся, и автофургон свалился с откоса. Есть раненые, но главное: мощная радиостанция не подлежит восстановлению. Связи со штабом корпуса и штабом армии пока не будет. Когда пришлют новую не известно. Вечером пошел густой снег, величиной с Вовочкины ладошки, и тихо ложился на мои плечи. Топили печку в брошенном доме, пили чай с печеньем. А я перетащил в угол стол, прикрутил фитиль лампы и писал до полного онемения пальцев декабря Снег валит уже третий день. Ночью финны обстреляли наше боевое охранение. Есть раненые. Финны подошли на лыжах, стреляли из автоматов. К полудню узнал еще одну новость: пропали двое часовых. К их посту вела из леса лыжня, в лесу она была еще хорошо видна, ее не замела пурга. Ходил смотреть эту лыжню. Пост, где стояли часовые, недалеко от нас, следов крови не видно, значит, увели живыми. Проехал на лошади к завалам. Поваленные на дороге крест-накрест огромные ели саперы опутывали веревками и «раз-два, взяли!» Пришлось слезть с лошади, браться за веревку добавилась еще одна тягловая сила. Потом подъехал трактор с дощатым щитом спереди, кативший грязный вал снега, смешанного с песком. Оставшееся последнее дерево зацепили тросом, трактор поволок его, съехал с дороги в канаву, а там, в болотце, забуксовал, вставал на дыбы и в конце концов заглох. Опять мы кричали: «Раз-два, взяли!» Дорогу освободили, и я рядом с повозками, которые везли хлеб, поехал вперед. За горушкой снова хозяйничали саперы, они расширяли дорогу, засыпали мерзлой землей канавы по обе стороны дороги. Цель: чтобы могли разъехаться две машины, чтобы было так называемое двухстороннее движение. Некоторые бойцы работали короткими ма- ленькими лопатками, нагибаясь к самой земле. Дальше, за поворотом, саперы и пехотинцы валили лес, делали просеку вдоль дороги. Как мне объяснили, это будет обходная дорога для танков и пушек. Разговор с бойцами. Ребята костерят белофиннов за то, что те ведут нечестный бой, стреляют из-за угла. Днем выставили впереди и по сторонам усиленный дозор. Нашим кажется, что враг прячется за деревьями. Я посмеялся над этим, а у самого вдруг похолодела спина, когда повернулся к темному лесу. Пытался выяснить, где 316-й, 208-й полки. Сказали, что впереди. Но Рультяй не верит. Полная неразбериха. Разумеется, это дело временное, наши основные силы еще позади, на своей территории.Там штаб дивизии,там службы обеспечения фуражом и продовольствием, там склады горюче-смазочных материалов (ГСМ). А пока бойцы таскают по Кяснясельке реквизированное сено для своих лошадей. Нежданно-негаданно нам, в частности мне, прислали ординарца. Худощавый высокий паренек Георгий Алексеев, родом из Шуньги в Заонежье. Я сказал, что мне ординарец не нужен, а вот посыльный подойдет. 50 Все равно, товарищ старший политрук, согласился Алексеев, как скажете, так и будет. Там, на дороге, народу, как комаров в теплый нсчер. Вот и велели к вам, чтобы вас охранять, а то неровен час... Белофинны, они, вишь, какие, чисто привидения. Может, вон за тем деревом затаился или на крыше риги вас высматривает. Я не прерывал его, слушал сначала с улыбкой, а потом разозлился и пошел прочь. В сумерках вернулся в Кяснясельку. Вечером Георгий принес полведра квашеной капусты и ведро картошки. Картошку пекли в печке. Горячую катали из одной руки в другую. Капусты очень хотелось, но кислого я остерегаюсь.

У нас беда сильно ранен начальник штаба дивизии. Финский снайпер свалил его первым выстрелом, видимо, он понял, кто в новом добротном полушубке распекает двух младших командиров в грязных серых шинелях. Прошло два дня. Медленно продвигаемся вперед. Финские снайперы убили наповал двух саперов, трех ранили. Решил пойти посмотреть. Впервые видел кровь на снегу. Белый и красный классические цвета всех времен и народов. На что похожа кровь на снегу? Сапер упал грудью вперед, кровь прожгла снег, и снег этот застыл на морозе красной «лейкой». Невдалеке увидел санитарную машину. Доложили, что в фургоне оперирует сам Вознесенский достает пулю из спины подстреленного сапера. Дождался конца операции, побеседовал с доктором. Настроение у него мрачное: мало лекарств, не подвезли проволочные шины для крепления при переломах, ранении рук, ног. Обещали подвезти и пропали. Санитарная машина буксует, надо где-то доставать цепи на колеса. А где? Прощаясь, он залез в фургон, вынырнул с вещмешком, извлек из него алюминиевую фляжку, не стеклянную, как у всех. Это презент вам, товарищ писатель, сказал он, суетливо отвинчивая крышечку на цепочке. Спирт, полная емкость. Отвинчиваете колпачок, наливаете. Три раза в день по колпачку, чистого, неразведенного, и славно бы вслед за глотком, сверху, дать себе кубик сала, один на один сантиметр. Другого, батенька, ничего стоящего не могу придумать в полевых условиях. Дерзайте. Метод давний, многие язвенники излечиваются. Берите, берите! Это я давно вам приготовил. А себе еще достану, уж поверьте. Спирта пока хватает. Интересна новость, услышанная от Вознесенского. В фургоне радиостанции, который свалился с моста, ехал военный комиссар дивизии Израецкий. Мы с ним были знакомы еще по Петрозаводску. Но человек этот не в моем духе: придирчив, груб, самоуверен. Вот и покарала его нечистая сила каким-то тяжелым ящиком ему сломало ключицу и повредило позвоночник. Однако «с поля боя он не ушел» и находится в медсанбате. Очень стыдится своего «боевого ранения». 51 По должности Израецкий повыше Разумова, но поскольку Исаак Иосифович выбыл из строя и, видимо, надолго, вся партийная, вся политическая работа в дивизии ложится на Разумова. Кто-то из политотдельских принес стопку финских газет и журналов. Вечером Ранта переводил нам. Меня интересовали выпады в нашу сторону, оболванивание читателей злостной или скрытой пропагандой против «рюсся» так презрительно называют нас белофинны. Тойво злился, а мы его донимали ищи пакости, дадим конфетку. Он яростно листал журналы, бросал газеты наземь, глядел на числа ноябрь, все чин по чину, уже пора. Но ничего наперченного, ядреного он не нашел, кроме заголовков «Крепить оборону», «Девушки записываются в общество «Лота-Свярд», «Свяжем нашим солдатам шерстяные носки», «Наш народ это одна семья». В журнале я долго разглядывал красочную картинку. Прелестная белокурая девушка в полупрозрачном белом платье убегает от злобного страшного орла с крючковатым желтым клювом. Орел вырывает у нее из рук толстую книгу. Ну вот, наконец обрадовался я, аллегория простая, как мычание: орел это мы, Советский Союз, а непорочная дева, естественно, Финляндия. Ранта перевел название картины «Нападение». Я потер руки от удовольствия, но весь раж мой тут же выпал в осадок: картина датирована 1909 годом, художник Э. Исто изобразил царского орла, вырывающего у девушки-Финляндии свод законов. Иначе говоря, русский царь хочет отобрать законы, даденные ранее, оконча- тельно поработить Финляндию. Ну а мы-то нынче, в 39-м, идем с пальмовой веткой мира...

...Сегодня с утра к нам в Кяснясельку стал переезжать штаб дивизии. В связи с этим обстоятельством штабисты отобрали у нас казарму пограничников самое подходящее здание, приехали со столами, с сейфами, с пишущими машинками, с какими-то ящиками, закрытыми на большие амбарные замки. Снуют по дороге телефонисты с катушками на боку, тянут кабель по обочине, на переходе через дорогу вкапывают шесты и на них вешают провода. Появилась походная кухня, ездовые на телегах, прискакали верхом посыльные, их почему-то называют делегатами. Запахло гороховым супом, откуда-то возник женский смех. Щеголеватые штабисты вскидывали свои крепкие руки к кузову трехтонки и принимали повизгивающих машинисток, бухгалтеров, книгонош-библиотекарей. В штабе заглянул в мою, теперь уже бывшую, комнатку и увидел майора Алексеева. Он сидел один никакой суеты, никакого волнения. Спокойно перебирал бумаги, как еврей- закройщик любимые выкройки, наклонив голову вправо, и не спешил отвечать на мои во- просы. 52 Какая честь, какая встреча! вскричал я. Будничным голосом Зиновий Нестерович сообщил, что он получил «крупное» повышение по службе, что он уже не начальник оперативного отдела корпуса, а слетел вниз к нам, в 18-ю начальником штаба. Я стал пожимать ему руки, а он, перекинув сплюснутую зубами мокроватую папиросу из одного уголка рта в другой, продолжал говорить, что наш доблестный 56-й корпус занял маленький городок, а точнее, большое село Салми, что туда перебазируется штаб корпуса, что бои идут на всех направлениях, противник оказывает вялое сопротивление и ведет тактику партизанской войны: наскок, удар и снова назад, в лес. Уводят в тыл силой мирное население, сжигают хутора, минируют дороги, обочины дорог, подъезды к сожженным домам. Намекнул, что ко- мандование корпуса и армии недовольно топтанием на месте нашей дивизии и что нам скоро дадут подкрепление танковую бригаду. Но зачем нам она? удивился я. У нас есть свой отдельный танковый батальон. Ты, к сожалению, прав, вздохнул Алексеев. Где она развернется, эта бригада? Там, поди, сотни две танков наберется, да танки-то БТ-5, БТ-7. Это легкие летние танки для русской равнины. Двигатель слабый, броня никудышная бок можно пробить из винтовки бронебойной пулей. Где они пойдут в яростный поход, когда тут у вас, а теперь уже у нас, всего-навсего лишь одна дорога, да и та забита до предела войсками? На дороге километровые пыжи из войск, повозки лезут друг на дружку. Я неверующий, Николай Иванович, но по вечерам молю бога, чтобы не слал ясную погоду. Пусть будет снег, буря, шквальный ветер. Если прилетят финские бомбардировщики, мы потеряем греть дивизии. Мы на ладони, бери нас голенькими. В полдень на трехтонке привезли почту. Наконец-то добрались сердешные. Началась толкотня, крики, я цапнул пачку газет «Правда», «Красная Карелия», «Боевой удар». Лихорадочно, как в молодые годы, когда только начинал, торил дорожку в журналистику, листаю «Правду», с трудом узнаю свой безбожно урезанный очерк. В «Красной Карелии» три моих заметки, но под ними вместо моей фамилии казенное «наш спецкор». Зато в каждом номере залихватские репортажи с фронта Иосифа Моносова, Геннадия Фиша. Почему меня отодвинули в тень, что случилось? Может, сняли редактора? Нет, Орлов крепко сидит в кресле; впрочем, кресло это шаткое. Вот и фамилия его на последней странице главный редактор Н.А.Орлов. А коль полетел бы, Куприянов не стал бы таить. Газеты, словно наперегонки, печатают репортажи с митингов. Митинги, собрания, снова митинги они катятся, как огромный вал по стране, от края до края. Митинги на заводах, на фабриках, в селах и городах. Выписал несколько заголовков: «Проучить зарвавшихся вояк!», «На огонь ответим огнем!», «Красная Армия уничтожит зарвавшихся бандитов!», «Финских вояк ждет позорная гибель».

53 Кукрыниксы дали карикатуру: маленькая Моська лает на вздыбившийся над ней, как гора, краснозвездный танк. В следующем номере снова рисунок этой бойкой троицы: Маннергейм костлявой рукой живого трупа тянется к Ленинграду. Прочитал сводку штаба ЛенВО. По всем направлениям наши войска продвинулись на километров. Это касается и нашей дивизии. Еще один сюрприз, похожий на майский сон; иногда такую «липу» мы в редакции называли «нате вам кактус в штаны». Заметка спецкора ТАСС главной конторы новостей страны. Итак. Действующая армия. Петрозаводское направление, наше направление, наша дивизия. 2-е декабря. «Трудовое население Финляндии радостно встречает своих освободителей доблестную Красную Армию. Как только наши бойцы вступили в селение, мужчины и женщины, старики и дети вышли к ним навстречу. Все одеты по-праздничному женщины в красных косынках настойчиво предлагают бойцам угощение. Сегодня на территории Финляндии вышла газета «Власть народа». Она печатает радостные отклики трудящихся Финляндии на декларацию Народного правительства...» Где такое было? Что значит «селение»? Какое, где? Кясняселькя? А красные косынки, это зимой-то? «Настойчиво», прекрасное слово какое «настойчиво предлагают угощение». Какое? Картошку, которую приволок ординарец Жора? А что еще за Народное правительство? Снова лихорадочно листаю газеты, натыкаюсь на заглавие: «О заключении Договора о взаимопомощи и дружбе между Советским Союзом и Финляндской демократической республикой». Читаю далее: «Образование Народного правительства во главе с Отто Куусиненом». Но Отто Куусинен ведь наш, советский, видный деятель партии. Читаю со- став Правительства: министр обороны Аксель Анттила я его знаю, комдив, симпатичный, толковый; министр по делам Карелии Пааво Прокконен да это же наш петрозаводский товарищ Павел Прокопьев! Дальше больше. Следующая статья, заглавие: «Создание «Народной Армии Финляндии» в составе ЛенВО». Иду в штаб с газетами, иду искать Разумова. Он наверняка знает больше меня, у него связь с политотделом нашей 8-й армии, он и в округе многих знает. Скорее, скорее обсудить все эти невероятные новости!...Все дни вокруг нашей Кяснясельки на елках кричит воронье. Черные большие птицы копошатся, мостятся на ветках, толкают друг друга, взмывают на миг, снова падают на ветки и снова кричат, кричат. Огромное черное войско, черная дивизия. Интересно: их столько, сколько нас? Нас пятнадцать тысяч, а этих черных? А что если это наши души? 34 5 декабря Вчера весь день брали село Уома, точнее, укрепрайон Уома. Это первый настоящий бой. Записываю со слов Иовлева начальника оперативного отдела дивизии. Сергей Иванович добрейший человек, но плохой рассказчик. Из его слов я понял, что 208-й полк натолкнулся на мощные укрепления. На подступах к Уома впервые встретились проволочные заграждения, за ними минное поле, а уж на окраине села дзоты. Все попытки ударить в лоб, как приказал Кондрашов, ни к чему не привели. На минах подорвались два танка, пулеметы клали наших бойцов, которые несколько раз поднимались в атаку. К полудню подтянули гаубицы, и те ударили прямой наводкой по дзотам, по домам, где засели пулеметчики.

Под вечер наши почти окружили деревню. Финны стали поджигать дома и отходить в лес. Полк понес ощутимые потери. Есть потери и среди финнов, в плен взят один раненый финский капрал. Вся эта общая картина меня не очень занимала. Мне нужны герои, подвиги. На мой вопрос, кто из наших отличился, кто разгромил дзоты, когда будут составлять наградные списки, милейший Сергей Иванович только развел руками. Решаю как можно скорее ехать в Уома. Удалось уговорить двух политруков из нашего политотдела, взяли еще одного управленца из штаба, и мы, дружно вскочив в кузов полуторки, поехали по горемычной дороге на юго-запад. Толкались, объезжали, обгоняли, стояли у обочины и все же пробились к Уома. Первым, кого встретил, был врач нашего медсанбата Никита Апол-лонович Селиванов, мой знакомый по Петрозаводску. Он повел меня на опушку леса в палатку, где лежали раненые. Стоны, крики, ругань. Селиванов показал пальцем на паренька, тихо и одиноко лежавшего в углу на толстой подстилке из елового лапника. В нем три снайперские пули. К вечеру умрет. Но пока в сознании, поговорите. Командир крикнул: «Резчики, вперед!» Мы трое пошли. Проделать проход для взвода. Подползли к кольям. Стал резать колючку ножницами. Лежу на спине, режу, руки немеют: ножницы тяжелые. Перерезал один ряд, пополз на спине. Неудобно. Повернулся, 55 чуть привстал, тут меня и задело. Еще один ряд прорезал. Стал подниматься к верхней колючке второй раз ужалило. Но я ползу дальше. Не бросаю. Вижу огоньки желтые впереди. Стреляют. А в голове туман. Кровь течет по шее. Еще два ряда порезал. Задание выполнено. Жую снег, хочется пить. Стал ползти к дороге, тут и третья прилетела. Товарищ военврач Ш-го ранга говорит: до свадьбы заживет. Я еще не женатый ведь. Записал фамилию резчика Федор Павлович Абрамов из Ведло-зерского района....Иду по селу. Догорают дома. Бойцы на пожарище пекут картошку. Разговорились. И, перебивая друг друга, они поведали мне о хитроумном танкисте. Танк пошел в разведку к деревне. Идет не шибко, приглядывается, постреливает из пулемета. И вдруг из-за дерева летит прямо на башню бутылка. Полыхнуло пламя, потекло к смотровой щели. Танк развернулся, ударил из пулемета по лесу, резко попятился задом и вдруг рванулся вперед, прямо в лес, понесся на деревья. Повернул пушку назад, ударился лбом изо всей силы в толстую ель. И тут сверху, с веток слетела целая копна снега, укутала весь танк белой пеленой, и пламя погасло. Фамилия командира экипажа то ли Брюквин, то ли Клюквин. Узнаю позже. Побывал у артиллеристов. Те признались, что стрелять прямой наводкой было страшно, дзот поливал из пулемета, финны видели гаубицу и понимали, что им конец. Показали щит орудия, он был весь в пятнах, будто переболел оспой. Я насчитал восемь вмятин. Молодец, 3-й артполк! А командир орудия Алексей Амо-зов из Петрозаводска выше всех похвал. Заглянул в дзот, ничего не увидел все разворочено. Обследовал еще два. В один даже залез. Нары двухъярусные, чайник на примусе, галеты в початой пачке на столе. Протиснулся к амбразуре: хороший обзор просматривается весь подход к Уома. На полу сотни стреляных гильз, будто шелуха от семечек. Поскользнулся на гильзах и уда- рился плечом о бревно. Хотел повидать раненого финна, но его куда-то отвезли, говорят, в штаб, а в какой, не ясно. Вечером наконец встретил Разумова. Пошли к нему, пили чай. Алексей достал фляжку, предложил тост за первую стоящую победу. Я выпил рюмку спирта. Спросил о пленном, оказывается, он в медсанбате. Через пару дней его подлечат и доставят в штаб. Хотелось бы поговорить с пленным. Он молчит. Я уже познакомился с ним.

Допоздна говорили о Народном правительстве Куусинена, но больше о Народной Армии Финляндии. Оказывается, Разумов знает многих из нее: комиссара Егорова, начальника политотдела Терешки-на, его заместителя Григорьева. 56 По его мнению, эта наша финская армия, в которую срочно призвали карелов, финнов, должна войти в Финляндию после нас, после прорыва Красной Армии, навести в стране порядок и установить новую власть, власть трудового народа. Однако сошлись с Алексеем на том, что в этом деле есть много непонятного. О взятии Уома Разумов говорил нехотя, сказал, что зря пошли в лоб, надо было бить по флангам, зайти сзади, а теперь вот полный зисов-ский кузов мертвых. Спросил про Кондрашова, но Разумов только махнул рукой. А ведь он, Разумов, вместе с Кондрашовым тоже подписывал боевой приказ о наступлении декабря Наши с ходу взяли еще один укрепрайон это Лаваярви. Берега озера по обе стороны дороги просто нашпигованы минами. Подходы на мушке у снайперов. До этого был еще бой за мельницу. Павел Гуль-тяй побывал там у телефонистов, провел партийное собрание, но времени у него было мало, батальон связи он нашел на привале. Приняли двух бойцов в партию. Возьму попозже у него фамилии, запишу их ратные подвиги, авось что-то и сочиню. Танковая разведка 381-го нашего отдельного танкового батальона застряла, натолкнулась на гранитные надолбы на дороге, поползли в обход, напоролись на мины. Вернулись назад, растаскивали надолбы тросами, обвязывали цепями и тянули прочь с дороги. В штабе мне показали карту. Циркуль, сверкая никелем, бодро, по-солдатски шагал по зеленым квадратам, закапанным стеарином. Новая задача: взять село или хутор Руокоярви, тоже сильно укрепленное место, как донесла наша авиаразведка. Никаких нет возможностей проехать в передовые части вся дорога забита войсками, мы уже вошли километров на тридцать в глубь финской территории. Движемся все скопом по той же одной-единст-венной дороге на Питкяранту Сортавалу. Больше говорим уже не Сердоболь, а финское название Сортавала, хотя Сердоболь для нас, политруков, это козырная карта: нашенский город, в далеком прошлом был под Новгородом, под Россией. Хотел найти в штабе Иовлева, но его вчера назначили командиром 97-го полка, а бывшего командира 97-го полка назначили командиром 316-го, Кондрашовского. Мне, невоенному человеку,трудно понять эту чехарду,это жонглирование,эти скоропалительные назначения, но хочется верить, что происходят они продуманно и во благо. Еще одно важное событие: нашей дивизии придана 34-я легкотанковая бригада имени Калиновского. Она прошла ночью мимо нас и уже, видимо, стоит в пробке, как и мы. Теперь уж точно из-за танков, а их больше сотни будет в бригаде, мы застряли надолго. Мечта о том, чтобы пробиться поскорее на передовую, отодвигается. Вот так и сидим: скоро кончится война, а я ни разу не был в бою, и Вовочке нечего будет порассказать. Под вечер меня нашел Разумов. Пошли к начальнику разведки капитану Васильеву. Тот допрашивал раненого финна. Капрал молчал, как 58 стена. Фамилию, видимо, назвал вымышленную Юха Суомалайнен, что я перевел как Иван Финский, и это подтвердил ухмыльнувшийся Тойво Ранта, он был переводчиком. Вмешался тогда Разумов. Ну вот, теперь мы берем слово, те самые комиссары, у которых рога на голове, начал Разумов. Мы обыкновенные люди, такие, как вы, мы несем вам свободу...

Вы не люди, сказал, чеканя слова, капрал, как только Ранта закончил переводить Разумова. Вы жадные свиньи, которые без спроса лезут в чужой огород. Мы сжигаем свои дома, но оставляем у дома хлев, свинарник. Там ваше место! А теперь можете меня расстрелять, перкеле*, вашу мать. Лицо Разумова не дрогнуло, голос не изменился. Это голос захребетника. Ты кулак или шюцкоровец? Пленный молчал, отвернувшись к стене. Отвечай, крапивное семя, и встань, когда разговариваешь с красным комиссаром! не выдержал Разумов. Вы слишком далеки от народа, сказал я финну, не выйдет у вас ничего. Нас простые люди встречают хлебом-солью. Еще раз спрашиваю: фамилии командиров? перебил меня Васильев. Маршал Маннергейм и его друг генерал-майор Йохан Хегглунд, командир 4-го армейского корпуса... Это мы знаем, махнул рукой Васильев. Фамилия твоего командира батальона, роты? Но вы не знаете, что оба они настоящие охотники, продолжал свое пленный. У них большой опыт охоты на тигров, на волков, на медведей. Они как действуют? Расшевелят жердиной берлогу, выманят мохнатого и станут как бы убегать, как бы страшно им. Медведь за ними, а они дальше, дальше в лес. Прибежали, вот и яма, прикры- тая ветками, пожалуйста. Им-то шкура нужна без дырки, без пули. Генерал Хегглунд, у которого я служу, мастер капкана. Ты куда это гнешь? крикнул Васильев. Все. Больше ничего не скажу. Ведите. Одна просьба, как солдат солдату, закопайте в лесу. Лес мой дом. Пленного увели. Ну, каков фрукт? развеселился вдруг Разумов. Не раскис, не укакался от страха. Хорошая работа финских политруков, ничего не скажешь, ответил я, хотя понимал, что говорю ерунду. Пленного отправят в С ал ми. А я думаю, скажи наш отделенный такие слова финским офицерам, куда бы его дели, на какой осине бы вздернули: на малой или на большой? Слухи о жестокости финнов дошли до меня не от начальства, а от тех, кто пек картошку на пожарище. * регке 1 е черт, дьявол (финск.) Радостная весть. Прибыла штабная дивизионная радиостанция, то ли новая, то ли ту, горемычную, привели в чувство. Вечером пойду погляжу, поприветствую Веснина и, может, передам что-то на Большую землю. И еще одна новость. Все мы, штабисты, получили зимнюю одежку: полушубки, валенки, рукавицы, зимние вязаные подшлемники, байковое белье, серые шерстяные портянки, суконные буденовки со стеганым байковым нутром. Машины с душевыми установками где-то потерялись, и я разыскал Валентину. Она растопила в ведре снег на трофейном примусе, и я вымыл голову, ибо уже невмоготу, колтун какой-то вырос под фуражкой. Валентина боится, что взорвется примус, он у них работает не на керосине, а на бензине. Посоветовал добавить в бензин соли, где-то слышал, а может, читал в журнале «Знание сила». Прибежала Аня Смирнова и сказала, что передали из Салми: 168-я дивизия ворвалась в Питкяранту. 168-я наш сосед слева, мы должны сойтись вместе в Питкяранте или в Кителя, а затем повернуть направо, на Сортавалу. Ну теперь Кондратов пришпорит коня,засуетится.

И последняя, настораживающая новость. 8-го декабря большая финская группа лыжников попыталась скрытно подойти к Уома. Наши заметили ее у хутора Рухтинанмяки, завязался бой. Силы были неравные, пришлось отдать финнам здание народной школы, дом поселковой администрации. Но к Уома финны не пробились. Потери с обеих сторон декабря Утром 15-го меня поднял мой посыльный, мой ординарец Жора. Еле успели глотнуть чаю с холодной вчерашней кашей, как ввалился Разумов со своим шофером-ординарцем Якушевым. Жора и Якушев подружились, и мы этим очень довольны. Едем. Наши взяли несколько хуторов, потирал ладони веселый Алексей. Кондратов передал по РБ, что они взломали оборону в два счета и захватили хутора Митро и Южное Леметти. Умело действовали танкисты 34-й бригады. Познакомлю тебя с их командирами задиристые ребята, с гонором. На нас, пехотинцев, поглядывают свысока, как на блох. Ну да ничего притремся, подружимся. Захватили пять пачек свежей газеты «За Советскую Родину» там у меня пошла зарисовка о снайпере 316-го полка Василии Аникине, потомственном охотнике из деревни Кармасельга Сегозерского района. Он первым у нас затеял поединок с финским снайпером. Целый день охотились друг за другом, и все же наша взяла Василий Федо- рович подкараулил, подловил. После выстрела финна он притворился мертвым. Финн выжидал долго, почти час, Аникин не шевелился. Тогда финн приподнялся, стал разглядывать, что там с русским, тут Аникин и уложил его. Думал написать о подвиге Федора Абрамова, резчика колючей проволоки, но слишком минорная тема, а сейчас нам здесь нужна маршевая музыка. Двигались медленно: мешал длиннющий конный обоз. Проехали по новому мосту через речку Уксунйоки, восстановленному нашими ребятами. К полудню добрались до Лаваярви. Проехали мало, а устали как собаки, ибо «эмка» наша застревала в снежной каше, перегревалась. Когда Якушев отвинчивал пробку радиатора, тот плевался кипятком, а пар, шипя и посвистывая, вылетал, как злой джинн. Миновали Лаваярви по сути два озера, разделенные перемычкой суши, по которой шла дорога; миновали наши обгоревшие танки, которые уже успели покрыться коричневой противной ржавчиной. «Эмку» начальника политотдела дивизии узнавали многие: и регулировщики- дорожники, и саперы, трамбовавшие песок в воронке от снаряда, угодившего посредине дороги, узнавали и артиллеристы гаубичного полка, их пушки неторопливо тянули тракторы «Сталинец» и «Комсомолец». Еле мы их обогнали, дорога узкая до невозможности. 61 Но вскоре все же пришлось остановиться. Полуторки, трехтонки, повозки, танки запрудили дорогу. Разумов и я вышли из машины. На обочине у хилого костерка, который никак не хотел разгораться на снегу, неуклюже пританцовывали танкисты. Звонко бренчала балалайка. Мыла пол, мыла пол, Вымыла крылечко. Пришел милый на беседу, Подарил колечко. Отчего да почему Юбочка не сходится? Оттого и потому: Пионер заводится.

Чаю пить, чаю пить Нету сахарочку. Всем охота полюбить Командира дочку. Частушки стали вылетать одна забористее другой. Дело тут же поправил Разумов: С неба звездочка упала В колосистые поля. С нами Ленина не стало, Верный Сталин у руля. Мы проехали более тридцати километров от Кяснясельки. Наша поездка походила на своеобразный смотр дивизии, о чем я сказал Разумо-ву. Тот ответил, что так оно и есть, он хотел все увидеть своими глазами. Мы много раз останавливались, Разумов выходил из легковушки, выслушивал доклады командиров, разговаривал с бойцами. Есть два случая самострела, глухо сказал он мне. Дезертиров увезли в Южное Леметти. Финские наскоки продолжаются, особенно по утрам. Постреляют из-за деревьев, и все норовят в одночасье открыть пальбу с двух, с трех сторон тогда эхо в лесу сливается в страшную какофонию. Метод проверенный и действенный. Цель запугать, создать панику. Пять, десять минут стрельбы, и уходят в лес на лыжах. Играют, видишь ли, в белых призраков, белобрысые дети пурги и метели. Ничего, ничего, погодите малость, вот скоро мы выйдем на оперативный простор, выйдем на рубеж Кителя Питкяранта, повернем вправо и будем гнать лахтарей до самой Сортавалы. Кондра-шов планирует развернуться по всем правилам военного искусства. Сотни людей промелькнули за окном «эмки», сотни глаз вглядывались в теплое, уютное нутро нашей легковушки. Многие бойцы все еще в ботинках с обмотками, шинели прожжены, рукавицы порваны, лица почернели от копоти костра. Ночуют здесь, у дороги, кто в кузо- 62 ве машины, кто в телеге, но большинство ставит палатки или «чумы». Чумы это составленные верхушками вместе молодые елки, снег выгребают, настилают лапник, внизу елки обкладывают охапками лапника, чтоб ветер не задувал, чтоб издалека не было видно пламя костерка, разведенного посредине чума. Спереду греет, а спина немеет, рассказывали нам с Разумовым бойцы. Хорошо, что морозы не шибко дерут... На озерах и ламбах лед уже держит людей, но на льду вода, бойцы называют ее «шугой». Ботинки, сапоги промерзают мгновенно, побывав в воде, а в валенках вообще не суйся. Но вот уже мы объезжаем веселую колонну. Шинели нараспашку, под шинелями новые ватники, ватные брюки заправлены в новенькие валенки, над колонной мерно качаются шишки буденовок, припорошенных хлопьями падающего снега. Под горушкой тормозим. Тут основательная «пробка» застряли машины, сползли с дороги, их растаскивают бойцы, толкают плечами, тянут за капот. Знакомимся вперед пробивается 5-я зенитно-пуле-метная рота. Почему не в зимнем? гаркнул на командира роты Разумов. Тылы отстали, где-то затерялись, товарищ батальонный комиссар, прохрипел старший лейтенант с рукой на перевязи. Пошевелить бы интендантов, а, товарищи? Люди мерзнут, в снегу ночуем, палатку нет сил поставить....Южное Леметти небольшое село, скорее хутор. Уцелели пара изб, сараи, погреба. Еще тлели угли на пожарище, посреди которого горестно смотрели в серое ватное небо осиротевшие трубы печей. Будто кто-то огромный предо мной: черные, покусанные огнем, деревянные стропила напоминали ребра, а из этих ребер торчало колено, переходя- щее в голень, это трубы комнатных печей. Печи внизу круглые, оббиты железом,

вверху трубы не как у нас, квадратные, а продолговатые, из добротного узкого розового кирпича. В уцелевшем доме расположился узел связи, вернее, начал располагаться. Дом стоял у самого леса; почему-то мне показалось, что это дом лесника: крепкий сарай, амбар, колодец. Связисты установили полевой коммутатор, тянули к нему пучки проводов, подключали к линии, вызывали Кяснясельку, своего дежурного в штабе дивизии. В маленькой комнате, еще не обжитой связистами, стояла широкая кровать с блестящими никелированными шариками по углам спинки. У окна старая ножная зингеровская швейная машина, точь-в-точь как была у моей бабушки Лиды в Таганроге. Я потянул за кольцо правый пенал: нитки, катушки, иголки, воткнутые в подушечку; в следующем шпульки с нитками и без ниток; в большом среднем пенале старые вы- поротые молнии, ленточки, железные форменные пуговицы с дубовыми листьями. В среднем пенале бабушка Лида прятала от меня конфеты. 63 Я присел на кровать, задумался, вспомнил родной Таганрог, город любимого мной до беспамятства великого Чехова, задумался и заснул. Разбудил меня Жора, мой ординарец. Улыбаясь, он протягивал мне малиновую картонную коробочку. Как я ни сопротивлялся, он все же сунул мне этот трофей в полевую сумку, висевшую на спинке кровати. В коробочке оказалось ожерелье из перламутра. Небольшие пластинки, похожие по величине и форме на медиаторы для игры на мандолине. Если присмотреться, то в переливающихся радужным светом тонких пластиночках легко угадываются ранние березовые листочки, посредине большие, красивые, ближе к бокам поменьше. Двад- цать один листик! На каждом из них штихелем выбраны аккуратные рисочки. Пластиночки своей широкой верхней частью пришиты к тесьме. Вверху каждого листика две дырочки, их закрывают две бисеринки, дабы не была видна нитка, крепящая перламутр к тесьме. Белая плотная кружевная тесьма была почти новая, ожерелье, види- мо, надевали редко, я подбросил его на ладони, положил в коробочку и хотел сунуть в пенал швейной машины, но вдруг вспомнил Свету. В сумке у меня лежала газетка «Боевой удар» с моей статьей. Распрямив ее, я завернул коробочку с ожерельем в газету и бережно положил ее на дно полевой сумки. Теперь-то уж точно газета сохранится, там мой первый военный репортаж о взятии Кяснясельки. 21-е счастливое число! Мы взяли Леметти! Вдалеке прокатился гул, стреляли наши гаубицы, я уже могу различить их по голосу. Рул не умолкал минут двадцать. Барабаны говорят едет дон Алонсо де Рибейра, прошептал я весело, еще не зная, что это Кондрашов приказал обстрелять финские укрепления в Кителя, помочь соседней 168-й дивизии. Вечером я вновь и вновь возвращаюсь к увиденному за день, к мощи нашей дивизии, этого огромного организма. Что сегодня напоминает эта запруженная войсками длинная, узкая, тореная дорога, проложенная кем-то сквозь еловые леса, мимо болот и озер, между серых вечных скал, взбегающая вверх, уходящая плавно вниз, поворачивающая то налево, то направо? С чем можно сравнить нашу дивизию, медленно ползущую по этой дороге, ползущую к долгожданной цели, к развилке дорог: налево Питкяранта, направо Сортавала? До Питкяранты 10 километров, до Сортавалы 50. С чем? Первое, что приходит в голову, гусеница! Мы серо-белая огромная гусеница с сорока тысячами ног, человеческих ног, да плюс полтыщи лошадей, да умножить пятьсот лошадей на четыре ноги, сколько будет? А вот еще один образ. Иголка с ниткой. Иголка пробивает плотную ткань, тянет и тянет за собой нитку. Иголка стальная, сильная, короткая; нитка длинная-предлинная,

безвольная, повинующаяся. Иголка Кондрашов, нитка все мы, послушные и верные присяге. А кто портной? Кто шьет подвенечное платье? 64 Эти страницы я пишу, примостившись у «Зингера», все в той же ком-пате-спальне у связистов. Здесь они будут ночевать, ребята умаялись, мокрые, злые, прикидывают, сколько их уляжется на полу. Я выхожу во тьму, натыкаюсь на часового. Он похож на Деда Мороза. Снова с неба спускается крупный невесомый клочковатый снег. Падает отвесно, мирно, по-домашнему. Ночую с бойцами саперного батальона, пригласил их взводный. Ночуем в «чуме». Спим «ложками», моя грудь к спине сапера, поворачиваемся все разом; дневальный следит за костром. Я прожег бок валенка слегка, подпалил брови, но не простудился. Уже хорошо. Так закаляется сталь! Из услышанных разговоров. Встретили мы в Западной Украине беглых польских жолнежов, солдат, значит, по- ихнему. Спрашиваем: Что это у вас на голове такое? Конфедератка четырехугольная. А что значат четыре угла? А значат то, что наша Польша должна всем на все четыре стороны. Потому и сдалась немцам. А у вас что? А у нас буденовка. Круглая, вот обвожу рукой. Это значит, что мы никому ничего не должны. А богу, который вверху, на небесах восседает, мы, безбожники, ватный палец показываем, фигу накося, выкуси! Летаю я, понимаешь, с детства, сызмальства. Спать всегда спешил, чтоб во сне полетать. Руками машу, машу и вот уже взлетаю. Жаль, грамоты маловато, а то бы в летчики пошел... Там у них, в авиации, спирту залейся. Пей сколько твоей душеньке угодно. Старшина из 34-й бригады баял, что им тоже раньше спиртец выдавали, для протирки оптических прицелов. Так вот, берет этот старшина полстакана спирту и ватку. Спирт выпил, ватку ко рту приложил, хукнул в нее изо всех сил и ею прицел протирает декабря Никто не знает толком, долго ли мы будем стоять в Южном Лемет-ти. А отсюда вытекает вопрос: зарываться ли нам в землю и набивать кровавые мозоли или ставить зимние байковые палатки оно и быстро, и тепло? Самый работящий народ саперы. Уж кто-кто сидит у костра без дела, но только не они. Вот и сейчас саперы бродят по снегу выше колена, валят лес, раскряжевывают хлысты двуручными пилами, а кто и лучковкой нашенский народ, лесорубы. Другие, скинув ватники, бьют ломами и кирками мерзлую землю роют котлован не котлован, роют канаву шириной метра четыре и длиной метров десять. Это будет землянка штаба дивизии. Спрашиваю, какая глубина задумана; говорят, два метра, потом поверх уложат бревна в три наката, засыплют землей, и порядок. По соседству уже есть такой блиндаж, такая землянка, и даже дым курится из трубы. Все наши командиры ходят на экскурсию. Тут обживается штаб 34-й танковой бригады. Стоит стол, пищат рации, посреди бензиновая бочка, в ней сбоку вырезано отверстие, приделана дверца, сверху вставлена колченогая труба. Вход пока завешен одеялом, но танкисты уже притащили капитальную толстую дверь сняли с обгоревшего амбара.

Командир бригады комбриг Кондратьев, военный комиссар бригады Гкпонюк и начштаба полковник Смирнов стоят у входа, как сваты перед домом невесты, и с шутками-прибаутками зазывают в хату. Садимся на прохладную длинную лавку вдоль стены, привыкаем к свету четырех «летучих мышей». Холодная еще земелька, не отошла. На ночь мы ее брезентиком, брезентиком... Оконце б не помешало. Чтоб пуля-дура прилетела? Завтра аккумуляторы танковые занесем, лампочки развесим. Интересно, граната в трубу войдет, ежели сверху опустить? РГД войдет, а противотанковая не-е... Спасибо, завтра мы решетку в трубу вставим. Бутылку за подсказ! Когда все угомонились, я отвел Гапонюка в дальний угол. Сели под лампой, я достал записную книжку, представился. 66 Очень приятно. Полковой комиссар Гапонюк слушает вас, товарищ корреспондент, сказал он, неожиданно блеснув металлическими зубами. Увидев, как я отпрянул, Гапонюк пояснил: Это бензин, когда сосешь через шланг, невольно в рот попадает. У шоферов такая беда. И мне бензин «помог» в тридцать лет поменять белые зубы на стальные. А какие зубы были красивые! Как чесночины, все девчата заглядывались. В прошлом я механик- водитель танка. Ну ничего, зато теперь я могу проволоку перекусить, как соломину, а уж горло врагу так и спрашивать нечего. Говорил это комиссар серьезно, нажимая на букву «г», как все украинцы, и его глубоко сидящие глаза вдруг зажглись веселым огоньком. Я сказал, что о действиях 34-й танковой бригады уже идут добрые слухи. Танкисты крепко досаждают финнам на нашем правом фланге. Сказал, что слыхал о семейном экипаже. Есть такой в 76-м нашем танковом батальоне, ответил Гапонюк. Братья Грязновы. Четыре брата. Лейтенант Виталий Алексеевич Грязное помощник начальника штаба 76-го батальона. Он в командирской землянке сидит. Старшина Владимир Грязнов командир БТ-5, Сергей механик-водитель, Алексей башенный стрелок. Хорошо воюют хлопцы. Хочу к ним как можно скорее. Так они тут рядышком, на ремонте. Их подранили малость. Давай навестим! Пока шли, говорили о зиме, о глубоком снеге, который мешает танкам. Говорил больше Гапонюк, а я думал о том, что Кондратов посылает вновь прибывших, чужих, в самое трудное место, так всегда в армии, посылает танкистов с их разведбатальоном прощупать финскую сторону в районе Руокоярви. Есть сведения, что там очень мощная оборона. Об укрепрайоне Руокоярви я несколько раз слышал от Разу-мова, от Алексеева. Весь экипаж, все трое братьев были на месте. Ремонт они закончили досрочно, мыли руки бензином, потом протирали снегом. Ах, какие парни! Один лучше другого! Крепкие, ладные; черные комбинезоны придавали им сходство с молодыми медведями. И правда лапища у старшины, товарища Владимира Алексеевича, как лопата, широкая и крепкая. Гапонюка с трудом удалось спровадить, у меня давнее правило: не беседовать при людях, а особливо с подчиненными при их начальстве. Вот запись рассказа Алексея Грязнова, башенного стрелка. Наш 76-й танковый батальон получил приказ разведать финскую оборону у реки Сускюяйоки справа от Северного Леметти. Пошли небольшой группой всего шесть танков. Взяв на броню два взвода пехоты, мы двинулись по лесной дороге. При подходе к

реке нас обстреляли автоматчики. Они, как тени, перебегали от дерева к дереву. Ну, мы им подсыпали из своих пулеметов. Они дали деру. Наших никого не ранило, обошлось. 67 Потихоньку двигаемся вперед, командир наш старший братан Владимир глядит по сторонам. Боимся подставить борт. Броня у наших БТ-5 только впереди 20 миллиметров, а если по борту саданут из пушчонки пиши пропало, даже крупнокалиберный пулемет возьмет... Вижу разрывы впереди, справа. Ага, минометчики проснулись, услышали наши моторы. Пехоту с брони как ветром сдуло. Свернули мы быстренько с дороги в долину. Огонь поутих. Снова пехота сидит у нас за башней. Выехали мы к реке, и тут началось! Одна машина, слева, на мине подорвалась, другая в надолбах запуталась, застряла. Пехота наша пошла было вперед, но прижали ее пулеметы; залегли ребята в снег, отдыхают, ждут нас, танкистов. Володя кричит: «Пулеметное гнездо прямо! Валун большой серый видишь? Бей!» Вторым снарядом я накрыл его. Взлетел этот валун, как пустое ведро. Финны под валуны бронеколпаки маскируют. Пехота поднялась, двигаются короткими перебежками. Опять пулемет, но уже с фланга, Володя показал. Вижу: желтые огоньки брызжут, мелькают. Три снаряда я положил бревна вверх, как перья, полетели: дзотик у них там, видать, притаился. Пора уходить. Пехоту подобрали, танк, что в надолбах засел, тросом зацепили, вытащили. Троих раненых подобрали на броню, я лично подбирал, а лейтенанта с нашего 179-го мотострелкового батальона в танк запихали, рука у него прострелена была. 16-го декабря снова нас послали. Пошли мы правее, вдоль реки. Щупаем оборону, и вдруг противотанковая пушка как бабахнет! Но пушку не видим все белое вокруг. Два снаряда прямо перед носом землю подняли. Серега в сторону, потом задом, задом, пошли мелколесьем, буксуем в снегу. У нашей «бэтэшки» гусеницы почти гладкие, по снегу скользят, на горушку еле-еле взберешься. Белофинны нащупали нас. Вот уже их лыжники пошли в атаку. Мы отходим и бьем из пулемета. Другие наши экипажи пришли на выручку, слышу по выстрелам поддерживают нас. Отбились, пошли на правый фланг. Но вот уже и своих не слышно, а с нами было еще три танка. Вперед одним идти нет резона: пушки побаиваемся. Стали пол- зать и доползались до того, что уперлись в противотанковый ров. Нам его не одолеть, а хорошо бы переправиться и зайти в тыл к финнам, пушечку наказать. Посовещались, вытащили пилу, свалили пять или шесть сосен прямо через ров, подровняли их танком, сбили скобами. Наша семейка хозяйственная, отец приучил еще сызмальства все свое носить с собой. Возим с собой и лопаты, и лом, и топор, и скобы. Скобы первое дело, ежели мост надо. На ученьях мы мосты лучше всех и быстрее всех делали. Мы с Владимиром вылезли, как велит устав, а наш Серега, механик-водитель, потихоньку, потихоньку и переехал. 68 Пошли, значит, мы в гости к финнам. Подобрались поближе, выехали из кустарника тут уж моя работа началась. Выстрелил я раз. другой, финнов как волной смыло: прыг- скок на лыжи, только мы их и видели. А пушечку мы все же нашли и проутюжили ее для верности. Оказалось, что у нее стальной серый щиток был закрыт плотным белым картоном, а ствол обмотан куском простыни, потому мы и не увидели ее. Но назад на нашем самодельном мосту страху натерпелись! Чуть было Сережа не свалился, но выровнял, выправил машину как-никак десять тонн! Потом где-то смяли левое крыло. К ремонтникам не пошли, сами управились. Такие вот дела. Комбат сказал: экипаж представлю к награде. 69

20 декабря Землянка штаба дивизии тоже готова. Но вместо бочки у нас две походные печки заводского изготовления, которые все здесь ласково зовут «шурочки». Видимо, хочется мужикам чувствовать рядышком теплый бок жены. Правый дальний угол землянки отведен политотделу. Теснота страшная. Там у нас стоит самодельный стол с ножками, вкопанными в землю, так что под ним есть резервное место для ночлега. На столе газеты, брошюры, два радиоприемника два высоких черных ящика с белой бумажной шкалой, наклеенной на вращающийся валик. Батареи радиоприемников, похожие на посылочные ящики, стоят у самой стены, мешают ногам. Шустрый, верткий, как белка, Смирнов лазил на толстую сосну, привязал шест-антенну, и прием стал просто отличным. Слушаем Москву, Ленинград, Петрозаводск и... Хельсинки. Правда, я вижу, что Разумову финские голоса не нравятся. Ранта переводит нам их «Уутисет» последние известия, и порой из них мы узнаем больше, чем из сводок нашего штаба ЛенВО. Наши то и дело «ударяют в чайник» неточности стали привычным делом, да еще и газеты перепечатывают их друг у друга. «Петрозаводское направление. 13 декабря наши войска заняли Хунтила на берегу Ладожского озера и станцию Конпиноя по железной дороге от Питкяранты на Сердоболь». Что такое Хунтила город, остров, хутор? На карте я не нашел. А Конпиноя? Нет такой станции, есть Койриноя. «14-го декабря нами заняты местечко и станция Кителя на железной дороге Питкяранта Сердоболь. 14-го декабря заняты селения Сюскюярви, Сулкулампи, Хиппола. Авиация не летала из- за погоды». Кителя крупный опорный пункт финнов. Его брали соседи слева, 168-я дивизия. Брала, да не взяла. Там еще идут бои. А последние две строчки «сводки» это мы, 18-я дивизия. Но Сюскюярви и Хиппола еще не взяты, мы только щупаем их оборону, ведем разведку. «Авиация не летала». Летала. Только не наша. Финны появляются регулярно, высматривают, бросают листовки, иногда обстреливают наши колонны на дороге. Кондрашова и Разумова в штабе не видно, где-то в войсках. Зато всегда на месте вечный труженик циркуля и красного карандаша 70 Зиновий Нестерович Алексеев. Перед ним километровка, она спадает, как скатерть, со стола; на карте стопка бумаг, толстые амбарные книги. Алексеев пишет, отвечает по телефону. Вокруг него пятеро его подчиненных тоже скрипят перьями, звонят по телефону, передают зашифрованные группы цифр по РБ значит, недалеко, в полк. Уже два дня мы пристаем к Алексееву дайте нам, политрукам, четкую картину происходящего. Мы хотим знать дислокацию полков, отдельных батальонов, как туда можно попасть. Каковы ближайшие подачи дивизии, сообщите нам, товарищ начштаба, разумеется, соблюдая секретность. Мы хотим идти в войска, на передовую, провести беседы, почитать бойцам свежие газеты. Сегодня перед обедом Алексеев сдался. Повесил карту-километровку на стену, перенес лампу поближе, мы сели вокруг него. Планы, замыслы идут всегда под грифом с двумя нулями, начал Алексеев. Вы и так тут нас подслушиваете. Вам свою землянку надо строить, товарищи хорошие. Секрет это что? Меньше знаешь дольше живешь. Вот пойдете вы на передовую, и вдруг, ну допустим, ну предположим, финны прибирают вас к рукам. Должен сказать, что их по- движные лыжные группы рыскают почти повсюду, некоторые уже переодеты в нашу форму, и цель у них одна взять пленного. Мотайте себе па ус, товарищи хорошие. Ну да ладно. Слушайте и не запоминайте.

Финнам и без нашей персоны все ясно, вставил Рультяй. Л:>роразведка у них налажена, пленных наших имеют. Согласен. Но планов-то наших они не знают, продолжал Алексеев. Докладываю. Основные силы дивизии, преодолев сложную длинную дорогу, одну- единственную лесную узкую дорогу, уверенно шли вперед. Были бои. О них вы знаете. Нами взяты укрепрайоны Кясняселькя, Уома, Мельница, Лаваярви, Южное и Северное Леметти. Вы можете мне сказать, что шли мы победным маршем, и это будет справедливо. Да, сопротивление противника не назовешь значительным. Противник отходил, откатывался и растворялся в чаще. Война в лесах, да еще зимой, требует от командира особого подхода. Это в поле дивизия взяла ширину 5-7 километров и пошла вперед, все полки развернуты, все видят друг друга на флангах, я имею в виду соседей справа и слева. Впереди разведка, сзади тылы. В лесу же война похожа на игру в кошки-мышки. Хотя, конечно, оборонительные узлы, укрепрайоны играют важную роль. Мы сейчас вышли к рубежу, который нам наметило командование нашего 56-го корпуса, к важному рубежу Лоймола Сортавала, а если конкретно: Кителя Руокоярви Сюскюярви. Слева от нас в десяти-двенадцати километрах сражается в Питкяранте 168-я дивизия Бондарева, справа от нас пока никого нет, но войска там скоро будут. Где стоят основные силы нашей дивизии? 208-й стрелковый полк мы перекинули на Сюскюярви, 316-й, самый крепкий, самый 71 полнокровный, выдвинули на Руокоярви. 97-й полк прикрывает наши тылы у Лаваярви. Все карту читать умеют? Всем понятно? Пошли дальше. Артиллерия наша действует мало: мешает лес, нет четких данных о финской обороне. Вот почему первый вопрос на повестке дня разведка и еще раз разведка. Из-за узкой лесной дороги, добавим сюда завалы, мины, продвижение артиллерии замедлилось, особенно гаубичного полка. Но все же наши два артполка при помощи саперов подтя- гиваются. Дорогу, мосты охраняют 5-я зенитно-пулеметная рота, 64-й пуле-метно-артиллерийский дивизион. А поскольку к нам прибыла 34-я легкотанковая бригада, оставляем на дороге основные силы 381-го танкового батальона. Нельзя допустить, чтобы единственная дорога, по которой мы пришли сюда из Кяснясельки, была перекрыта противником. Тогда мы лишимся снарядов, патронов, продовольствия, фуража, бензина. Сил таких у финнов нет, да и не посмеют они сделать такое нахальство. Наши штабисты называют нынешнее положение дивизии позой крокодила перед броском на зазевавшегося индюка. Есть голова Южное и Северное Леметти, есть лапы: левая руокоярви, правая Сюскюярви, а хвост это Лаваярви, конец хвоста поселок Уома. Лично я, как начальник штаба, допускаю попытку ударить по нашему хвосту, есть тут соблазн. Но хвост самая сильная часть у крокодила, тут противник может крепко получить по зубам. Там и 97-й полк ощетинится, и 4-й полк пограничников полковника Донского не будет сидеть сложа руки. А почему и откуда пограничники возникли? Они что, намекают нашей дивизии, что, мол-де, граница на замке, мы заперли ее за вами, отступать не рекомендуется? Нет, это не заградительный полк, хотя у них свои начальники, свои задачи. Дивизия заняла, запрудила дорогу Кясняселькя Питкяранта На сколько километров растянулись наши войска? Километров на сорок. Все-таки фланги у нас обнажены...

Это меня тоже волнует, товарищи хорошие. Нечего волноваться, до 168-й рукой подать, сказал Гультяй. Десять километров два часа ходу пехоте, а на танке вчера разведка доехала к соседям за пятнадцать минут. Дорога не минирована, финнов не видно....Подтянулся медсанбат. Видел мельком Валю Андриенко. После обеда ходил к танкистам. Экипаж Грязновых снова послан на задание. Провел с ребятами беседу о товарище Сталине. Завтра ему исполняется 60 лет. Танкисты просят меня написать и послать вождю позд- 72 равительную радиограмму. Понравились стихи, которые я прочитал, некоторые ребята переписывали их. Спит Москва. В ночной столице В этот поздний звездный час Только Сталину не спится Сталин думает о нас. Много верных и отважных Храбрецов стоит в строю Сталин думает о каждом, Кто хранит страну свою. Рассказал о скромности товарища Сталина, о том, что вождь наш не любит почестей и шумихи, что у него почти нет орденов и что сегодня Иосифу Виссарионовичу присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда за исключительные заслуги в деле организации большевистской партии, создания Советского государства, в деле построения социалистического общества....Вернулся в штабную землянку, и тут Алексеев показал мне расшифрованную радиограмму: Кондратов и Разумов награждены орденами Красного Знамени. Отмечались успешное продвижение дивизии и умелое ведение боевых действий. Радости на лице Зиновия Нестеровича, прямо скажем, не было, и я это понял по-своему: обошли, дескать, служаку Алексеева. Однако случившееся оказалось куда серьезнее: сгинула, не вернулась разведгруппа 316-го полка. Выползли только двое раненых и обмороженных разведчиков, которые рассказали, как финны окружили их, загнали на минное поле, а затем секли станковым пулеметом. В придачу прилетели два одномоторных биплана «Рипон», сбросили несколько бомб и добивали лежащих на снегу сверху из пулеметов....Сижу в медсанбате у Вознесенского. Тут тепло и тихо, делаю записи в дневнике. Писал, пригрелся и задремал. Разбудил Вознесенский, Проснитесь, батенька, для приятного известия. Вас и меня комдив Кондратов имеет честь пригласить на званый ужин. Побрейтесь, умойтесь, надушитесь «Шипром», дабы забить въевшийся в суконную гимнастерку пот. Пятнадцать минут вам, сударь....Посреди землянки вытянулись в ряд столы, ящики, накрытые простынями. Около них длинные лавки доски, прибитые к чурбанам. Штабные машинистки, столовские девушки расставляли белые, давно забытые тарелки, носили резаную ветчину, колбасу, головки сыра в блестящей обертке, открытые рыбные консервы. Ближе к концу стола, там, где стояли табуретки, в центре, окруженная коньячными и винными бутылками, стояла большая светло-голубая банка с черной поблескивающей зернышками икрой. Бутылок было много, особенно с белой головкой «Московская», с маленькой скромной эти- кеткой на боку. 73 Кондратов, согнувшись у порога, наводил блеск бархоткой на новых хромовых сапогах. Разумов пришивал свежий подворотничок к гимнастерке. А когда надел ее, то на груди у

него засиял орден Красного Знамени. Мы с Вознесенским онемели, но, придя в себя, стали жать ему руки. Оказалось, что это давний орден, Разумов получил его год назад, и что носит он этот орден на парадной гимнастерке по торжественным дням. Выходит, у нашего начальника два боевых ордена! Вот это да, вот это здорово! Собрались командиры всех пяти полков, командиры отдельных батальонов, работники штаба и политотдела. Своим крылом сидело начальство 34-й танковой бригады. Вел вечер Алексеев. Наполнили стаканы. Зиновий Нестерович сказал, что в дивизии большая радость: за успешные действия, за умелое руководство командир дивизии Григорий Федорович Кондратов и начальник политотдела Алексей Николаевич Разумов удостоены высокой награды боевых орденов Красного Знамени, и предложил выпить за награжденных... Но тут его перебил Кондратов и предложил первый ТОСТ за товарища Сталина, у которого завтра юбилей. Подняв стаканы, все дружно гаркнули короткое троекратное «ура» и тут же без передышки налили по второй и выпили за награжденных. Хмелели быстро: давно не пригубляли, в дивизии был запрет на спиртное. Минут через пятнадцать уже гул стоял за столом, и вскоре наступил такой период, когда все говорят и никто никого не слушает. Говорили о боях, мелькали слова «Руокоярви», «Ниятярви», «Мус-толампи», «Рускасет», вспоминали фамилии «Мехлис», «Хабаров», «Ковалев», «Курдюмов». Оказывается, у нас новый командующий армией командарм И-го ранга Штерн. Месяц назад получил Звезду Героя. За что? За Испанию? А Хабарова сняли 4-го декабря. Чем провинился? Прокомандовал пять дней и хватит? Ну да что нам до такого высокого начальства, а им до нас......Мне всегда интересно наблюдать, как хмель преображает людей, и одни становятся добрыми, разговорчивыми, даже сердечными, а другие ожесточаются, звереют. Позвали баяниста, тот будто стоял за порогом, шустро вошел в землянку, откинув головой двойное одеяло, растянул цветастые ситцевые меха баяна и сильным слегка прокуренным голосом запел: По военной дороге Шел в борьбе и тревоге Боевой 18-й год. Были сборы недолги. От Кубани до Волги Мы коней подымали в поход. 74 Ах, как ладно пели все, хмель будто ветерком теплым сдуло, и лица стали как лица. Пели тридцать три раза перепетую «Катюшу», пели «И кто его знает, чего он моргает», пели «По диким степям Забайкалья». Когда чуток поутихли, танкисты привели своего баяниста, и тот, конечно, начал с «Трех танкистов». Затем, без передышки, сразу рванул нторую вершинную песню «Броня крепка» из того же фильма «Трактористы». А когда подошли слова: Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход. Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин И первый маршал в бой нас поведет... все вскочили и, звякая гранеными стаканами, блестя глазами, допели ;>ти слова. Дальше началось несусветное: стали соревноваться гармонисты. Закрутилась карусель, пошел дым столбом. Мы с Вознесенским заговорили о фильме «Трактористы», но, что странно, милый доктор не был в восторге от фильма, который знала и любила вся страна. На мои вопросы ну почему, почему? он усмехался и пожимал худыми плечами. Правда, похвалил актера Алейникова, и на том спасибо. А я сказал, что этот фильм сейчас идет в Пет- розаводске, и наши жены, может, в эту минуту сидят в кинотеатре. Выпили по капельке с доктором за родных и близких, за Петрозаводск.

Появилась гитара, и Кондратов, чистенько аккомпанируя себе, спел романс «Ночь светла». Для меня и для многих это было полной неожиданностью. Потом он лихо, по- цыгански подергивая крутыми плечами, исполнил «Эх, раз, еще раз, еще много, много раз». Дружно аплодировали комдиву и, как мне показалось, очень искренне. Потом плясали, пели, ели ложками икру, опять плясали. Разумов бил чечетку, но не стучали его каблуки: бил он по мягкой земле, укрытой брезентовой палаткой. Душно, дымно. Накинув чью-то шинель, я вышел на волю. Ватное небо, снова тихо падает снег. Тишина впереди, где-то там секреты, часовые, а сзади два баяна рвут «Рио- Риту», «Калифорнийский апельсин». Командиры танцуют с девушками, которые как-то незаметно просочились в землянку. Вышел Кондратов, без шапки, разгоряченный, высокий, в длинной шинели, под которой еще оказалась красавица Зиночка врач из медсанбата. Увидев меня, оба засмеялись, Кондратов по-свойски тихонько толк- I |ул в спину Зиночку, и та скрылась в землянке. Поздравляю, Григорий Федорович, и за любимый романс спасибо, сказал я. Да ладно, будет вам. Сторонитесь вы меня, корреспондент, не заходите на беседу. Статей о моей дивизии не видно. 75 Не совсем так. Регулярно идут материалы в «Боевом ударе», две заметки в «Красной Звезде», одна в «Правде». Я послал своим правдистам восемь материалов. Почему не дают, что не устраивает? Отвечают ждите, напечатаем. Ну да ладно, это я так, для порядка, по-командирски, по-хозяйски. Говорят, вы человек интересный, начитанный, больших людей видели. Заходите в наш угол, мы себе еще одну землянку делаем, спальную, чуть подальше. Хотя я вообще против землянок. Поругался с Разумовым, он, наверно, вам уже докладывал: дескать, нет у комдива заботы о людях, заботы о здоровье... Зачем нам землянки, когда завтра-послезавтра двинемся дальше? У нас приказ есть? Есть. И я его выполню. Ну ладно, согласен, я ему говорю, согласен оставим часть медсанбата здесь, больных, подмороженных, оставим ремонтников 34-й бригады, пусть танки, бронемашины чинят. Чтоб не говорили бойцы: «Артель напрасный труд». Мне эти землянки еще во как аукнутся! Командованию завтра же доброхоты тявкнут: обзавелся, мол, Кондра-шов теплым домом, а на градуснике минус 5 все время. Землянка, знаю по опыту, меняет бойца. В землянке тепло, хочется прилечь, задремать и совсем не тянет идти на мороз, лезть в снег. Но закончим этот разговор. Заходите, Николай, гостем будете. Вы умеете слушать, это редкий дар. А посему пойдемте выпьем. Как насчет того, чтобы на брудершафт? Под слова певших «Служили два друга в нашем полку. Пой песню, пой» мы переплели руки, выпили и троекратно расцеловались декабря 23-го, под вечер, в Леметти приехали на бронемашине военный комиссар нашего 56-го корпуса Морозов и секретарь Петрозаводского горкома партии Поляков. Приехал, как он выразился, с поручением бюро горкома встряхнуть нас от спячки. От нас ждут подвигов, а их нет и нет. Все в городе думают, что славная 18-я уже в Сортавале, а мы все топчемся на одном месте. Поляков привез нам новогодний подарок Почетное знамя Петрозаводского горкома партии. Привез письма, посылки. Разумов получил от Шуры полную наволочку добра: там и новая гимнастерка, и теплое байковое белье, шерстяные носки, новенькие кожаные перчатки, толстый шарф. Кондрашову тоже передача целая корзина. Из-раецкому

пакет и лекарства какие-то в темных пузырьках с прилепленными к ним рецептами в виде кукольного подвенечного платья. Мне ничего. Морозов привез награды: ордена Красного Знамени Кондрашову и Разумову, пять орденов Красной Звезды командирам полков и десяток медалей «За отвагу» для отличившихся красноармейцев. По тону разговора мне показалось, что это скорее инспекторская проверка. Политика пряника и кнута. Как-то буднично и наскоро обмыли ордена, и грозный Морозов увел в командирский угол Кондрашова, Разумова и Алексеева. Поляков остался с нами, политотдельцами. Тут же полулежал, полусидел бледный Израецкий. Морозов предложил ему уехать завтра в Петрозаводск и лечь в госпиталь, но Израецкий наотрез отказался. Мы засыпали Полякова вопросами. Он охотно отвечал с неизменной улыбочкой старого интеллигента. Ужин в штабной землянке. На столе пять бутылок коньяка подарок Куприянова. Разговоры. Светомаскировка в Петрозаводске и Ленинграде уже не такая строгая, как в первые дни войны. Финны не летают, никто не бомбит наши города. Однако палец мы держим на курке. После работы повсюду занятия по ПВХО. За неявку могут дать строгача с занесением в личное дело или даже турнуть с работы. На заводах, фабриках, колхозах строгая дисциплина: за одно опоздание штраф, за три привлечение к суду. В Петрозаводске полно военных, город почти официально называют прифронтовым. Каждый день поступают раненые. Вначале 77 их размещали в больницах, сейчас пришлось под госпитали оборудовать три школы. Полякова долго не брал армянский коньяк ленинградского розлива, хотя налил он себе в кружку щедро, а когда захмелел, язык у него неожиданно для всех развязался. Первым делом он горестно поведал, что водка подорожала и поллитровка стоит уже 9 рублей. В Петрозаводске с утра выстраиваются очереди за хлебом. Нет сахару, печенья, макаронов. Колбаса еще вчера была 12 рублей, а сегодня уже 18 целковых за килограмм. В кооперативах исчезают ржаная и белая мука, подсолнечное масло. «Нас выручает буфет горкома партии, там есть все, почти все, но нормированно! Не так как раньше, бери сколько твоей душе угодно. А скоро вообще продукты и у нас будут давать по списку. Мне, Полякову, поручена важная работа по составлению оного списка...» Интересно, а вставил бы Поляков Шуру, то бишь Александру Павловну, и мою Свету в горкомовский список, если бы вдруг его попросить? Разумов будто прочитал мои мысли. Он сказал Полякову, что мы, руководство дивизии, у партии не последние люди, что мы на особом счету в ЦК ВКП/б/ и что наши жены... Поляков мгновенно протрезвел и, перебивая Разумова, внятно изрек, что в список метят многие, но буфет горкома только для своих работников, и что здесь, в Леметти, он отдыхает от назойливых ходоков и жалобных телефонных звонков, однако разовое посещение буфета он устроит женам Кондрашова, Алексеева, Разумова и моей Свете....Утром построение нашего гарнизона. Строй сборный: пехота, саперы, медики, танкисты. Внушительная сила. На правом фланге знамена. Впервые вижу боевое знамя дивизии. Пробрался поближе. На плотном алом полотнище по бокам, в виде орнамента, серебристые серпы и молоты, в четырех углахкрасные звезды. На лицевой стороне надпись: «Центральный исполнительный комитет Союза ССР». Внизу справа европейская часть земного шара. На нее наложены серебристые серп и молот, а поверх них вышит сверкающий штык нашей родной русской трехлинейки. Над земным шаром полукрутом бордовыми буквами вышито в два ряда «18-я стрелковая Ярославская дивизия». В правом углу, вверху, у самого древка блестит привинченный

орден Красного Знамени. А с левой стороны, сверху, на все это льется свет большой алой пятиконечной звезды. На обратной стороне знамени в центре переливается красками большой герб. На гербе еще только шесть лент, обвивающих венок из хлебных колосьев, по три с каждой стороны. Шесть наших первых союзных республик. Разглядел надпись на ленточке на украинском языке «Пролетарi всiх країн, єднайтеся!». Рядом стояли рослые красноармейцы с другими знаменами. Мне показались интересными два соседних полотнища. На одном надпись: 78 «Первому Московскому легкому летучему артиллерийскому дивизиону в память Октябрьской революции. Коммунисты с Ходынки и Пресни». На обратной стороне вышито «Победа или смерть». Второе алое полотнище «От ВЦИК РСФСР. 3-й отдельной проти-восамолетной легкой батарее». Все эти алые стяги были получены в 20-е годы. Но знамя дивизии, конечно, краше всех. Слава вам, безвестные вышивальщицы-золотошвейки, слава женским ласковым умелым рукам! Какой подбор шелковых ниток, видимо, специальных, передающих цвет золота и серебра, цвет морей и суши. Какие точные стежки серебряных ниток при изображении острия серпа, как отливает сталью штык трехлинейки! После команды «смирно» вперед выступил Поляков. Вручая Почетное знамя Кондрашову, он вначале поздравил дивизию с Новым победным годом, призвал личный состав к большим настоящим победам, сказал, что нас ждет с нетерпением трудовой народ Финляндии, что под Красное знамя мы зовем всех угнетенных, под него станут все, кому дороги интересы рабочих и крестьян. Легко и весело стоять под знаменем в мирное время, прокричал Поляков. И очень трудно твердо держать знамя в бою. Но мы верим вам, верим в вашу скорую победу. Кондратов ответил кратко: красные бойцы славной 18-й дивизии будут крепко беречь знамя Петрозаводского горкома партии и в короткий срок разобьют зарвавшихся финских белобандитов. Затем выступил Разумов. Указывая на знамена, светившиеся над серыми буденовками, он сказал, что на этих алых стягах кровь героев гражданской войны, кровь наших отцов и дедов, и что Почетное знамя петрозаводских большевиков будет звать всех нас к скорой победе над врагом. Далее он вынул из внутреннего кармана блокнот и прочитал выдержку из первой служебной книжки красноармейца, изданной в грозном 18-м году и утвержденной лично великим Лениным: Крепко держите в руках это знамя, защищайте его, не давайте ему склоняться, не позорьте его малодушием и бесчестием. Ты, рабочий, ты, крестьянин, сожми винтовку крепче, помни, что ты защищаешь Красное знамя против угнетателей, Красное знамя братства всех тружеников. Выступление Разумов закончил четверостишьем: Великий труд, твою творим мы волю. Твоих врагов сметаем мы с пути. Для новой и счастливой доли Мы красный стяг несем для всей земли. Читал Разумов крепко, с напором. И где, спрашивается, взял цитату? Все у него всегда под рукой! Ай да Алеша, ай да молодец! Нет, что ни говори, а во всеоружии наш главный политрук, во всеоружии Вглядываюсь в лица бойцов темные, худые, более того, угрюмые и, что еще страшнее, безразличные глаза. Уговариваю, утешаю себя это от усталости, от холода,

от недосыпа. Хорошо еще, что мороз нынче не ахти какой. С вечера отпустило, и сразу же к Леметти начало слетаться воронье. И нынче утром они повсюду, они нависли над нами, и крики их, не карканье, а именно крики, заглушают голоса выступающих. Перед знаменной группой прошли все наши подразделения, разумеется, кроме трех полков, которые ведут бои. Тускло блестели штыки, окончательно разгоняя утренние сумерки. Ветер, прилетевший с востока, шевелил алый шелк полотнищ. Прямо передо мной вдруг ожило, затрепетало знамя коммунистов Ходынки и Пресни. Полыхнули пла- менем слова «Победа или смерть». Победа или смерть! Откуда я помню эти слова? Да ведь это сказал он, Ленин, над братскими могилами борцов революции, почивших у стен Кремля. Сказал 7-го ноября 1918 года, открывая в первую годовщину Октября мемориальную доску. Всплыла в памяти фотография Ленин выступает у этой высокой доски. В последние два года, приезжая в Москву по вызову, я прихожу на Красную площадь, а затем, имея спецпропуск, иду к некрополю, прохожу у стен с урнами, стою у большой красочной доски, разглядываю ее сложную аллегорию. Разглядываю и не очень понимаю. В прошлом году, после окончания годичного совещания-семинара собкоров «Правды», мои московские друзья-правдисты устроили мне подарок повели меня в мастерскую скульптора Сергея Коненкова. Бодрящийся, веселый, с озорными глазами, в холщовом грязном переднике, он был похож на деревенского печника. Сергей Тимофеевич тепло говорил о Карелии, о севере, что-то расспрашивал меня о Кижах. Он охотно показывал нам макеты памятников, рисунки, наброски, фотографии, незавершенные работы. Показал он и рисунок мемориальной доски, да не один, а целый ворох. Вот последний вариант. Тот, который вы видели, который прикреплен к Сенатской башне. В центре у меня величественная белокрылая фигура, басил Коненков. Это Гений. Он символизирует Победу. Только гений может добыть победу. Есть гениальный полководец будет победа. Отечество должно лелеять своих гениев, гордиться ими, а не надевать терновый венец на их высокое чело. Вот, глядите-ка, какой он у меня, Гений светлый, чистый, умный, возвышенный. А крылья, ну что крылья? Это полет мысли, это древний символ. В левой руке пальмовая ветвь. Сами понимаете, ветвь пальмы суть мир. В правой Красное знамя, призыв к борьбе. У ног Победы сабли, ружья со штыками. Они воткнуты в землю. Надеюсь, тоже понятно. За крылом Победы всходит солнце. Золотые лучи осеняют нашу героическую и грешную землю. 80 Владимир Ильич не говорил мне ничего, но мне передавали, что образ Гения он приемлет с трудом, более того, сетовал, что простые люди не все поймут, не все войдет в их сердце. Играл оркестр,народ валил на Красную площадь.Пели«Марсельезу», «Интернационал». Доску открывал лично Ленин. Я подал ему ножницы, он перерезал шелковый шнур, и покрывало упало к нашим ногам. Ленин говорил прекрасно. В памяти остались слова о том, что во многих странах мира поднимается рабочая социалистическая революция, и что против Советской России готовится поход империалистов всех стран. Он говорил о грядущих битвах и новых жертвах, призывал не боясь идти по следам героев, подражать их мужеству и бесстрашию. Последние его слова, страшные и прекрасные, я запомнил на всю жизнь. Ленин сказал: Пусть лозунг павших станет лозунгом нашим, лозунгом восставших рабочих всех стран. Это лозунг «Победа или смерть!» декабря

Сегодня ночью на правый отдаленный участок Южного Леметти, где стоят наши дозорные посты и секреты, было совершено нападение. Это в километре от штаба дивизии. Финские лыжники тихо подошли к постам и попытались снять наших часовых. Один часовой погиб от удара финки, второй, раненный в спину, успел выстрелить из винтовки. Тогда ударили наши станковые пулеметы. За одним лежали Михаил Варухин и его второй номер Василий. Фамилию его пока не выяснил. Финны откатились, постреливая из автоматов, но тотчас вторая группа попыталась зайти к пулеметчикам в тыл. Варухин, смекнув, в чем дело, повернул пулемет и уложил двух финских солдат, но тут в него бросили гранату. Варухин был тяжело ранен в голову, а Василий погиб. Я отыскал Михаила в медсанбате. Вся голова в кровавых бинтах, речь еле слышна. Он хватал меня за руки и просил написать письмо семье, передать последний привет жене, сыновьям Владимиру, Ивану, Алексею, живут они на Зареке, по улице Калинина. В это время пришли вспотевшие озабоченные санитары и понесли Михаила в крытую машину с белыми крестами на боках. Раненых было много; самых тяжелых отправляли в Салми, в госпиталь. Всего-то часа полтора пути. Вот оно, подлое лицо войны. Вчера был жив-здоров, сегодня убит, ранен....Пошел на место боя. В неглубоком окопчике стоял покореженный «максим» Варухина. Черная, с комьями белого снега ямка от финской гранаты. Кровь на снегу не алая, а потемневшая, бурая; на втором большом пятне уже виднелся след валенка. Здесь же, у снежного вала, лежали трое убитых финнов. Вы гляньте, товарищ политрук, на ихнюю одежку, обратились ко мне стоявшие около убитых бойцы с лопатами. Рубаха нательная и кальсоны шерстяные, не толстые. Теплый свитер, суконная куртка. И штаны суконные. Заправлены не в валенки-колоды, в каких мы ходим, как ваньки- встаньки, а в кожаные ботинки с высокими ха-лявками. Пьексы это, пьексы. Сверху халявки выпущен шерстяной носок с отворотом. Видите, какой толстый носок? 82 Снег в ботинки не набьется. В таких на лыжах любо-дорого! Да и но снегу легко. Почто бежать-то по снегу? На лыжи скок, и пошел. У нас, у карелов, такие пьексы тоже имеются. Сами мужики, особливо охотники, умеют сапожничать. А на нос пьекса пришивают деревянный такой поплавок. Им зацепляешь лыжное крепление. У меня было такое, шурин сделал. Мгновение и ты на лыжах, мгновение и лыжи сбросил: падай, стреляй. Надеваешь лыжи, не разгибаясь: ударил носком, поплавок зацепился, и пошел. Руки, руки свободны для винтовки, для гранаты. Шапки, вишь, каковские? Не ватные, а меховые. С отворотом. У всех автоматы. Короткий, легкий, патронов в нем до дуры. Удобно с таким в лесу. А наша трехлинейка, да еще с примкнутым штыком? Микшиев запутался намедни среди деревьев. Сказал потом, что пилу возьмет, будет лес прореживать. Это у нас, лесников, называется рубки ухода. Все засмеялись, и у меня отошло, отпустило. Я ведь комиссар, я должен был пресечь этот разговор, вмешаться, защитить своих, обругать чужих. Должен и не сказал. Почему? Молча я отошел в глубь леса, будто посмотреть финскую лыжню. Вернулся, когда совсем пришел в себя. Документы, солдатские книжки передали в штаб?

Ничего при них не было, товарищ политрук. У одного письмо и фотография девушки. В нагрудном кармане, кровь чуть подпортила. Штабники забрали. Мертвые финны лежали, отвернувшись от нас, лица их были повернуты на запад, к Финляндии....В штабе обстановка нервозная. Да это и понятно: мы топчемся на месте, продвижение полков незначительное. Угол комдива отгородили пустыми снарядными ящиками, в виде ширмы натянули палатку, она ходит на толстой проволоке. Мы называем эту ширму «вратами рая». Там, за ней, Кондрашов распекал командиров всех рангов. Начинал он тихо, но в конце срывался на крик. И по телефону так же. Почему ты застрял, ноль восьмой? Почему, я тебя спрашиваю? 11 од суд захотел? Подними свою задницу, Медведев, и к завтрему спрями линию своего полка! Вперед и только вперед! Почему молчат твои пушки, двенадцатый? Ты что, оглох? Плохо слышно? Погоди, я тебе уши прочищу. Что значит «не можете нащупать оборону врага»? А разведка ваша на кой хрен? Плохому танцору всегда что-то мешает... Помогайте пехоте, 316-му нужна поддержка, как воздух. Рубите, черт вас дери, просеку. Да мне хоть па себе катите пушки, а чтоб к завтрему вы дали мне новогодний салют по Сюскюярви. Пошлите им «ворошиловские килограммы» со шрапнельной начинкой. Давай, 12-й, действуй! 83 Где твои танки, 381-й? Сколько в ремонте? Те два, под Уома, вытащили на дорогу из болота? Навинчиваете скобы на траки? Мне нужны танки, а не махины на железных лыжах! Прояви армейскую находчивость, забери трактор у саперов. Скажи комдив велел. До связи! Клепаков, Клепаков! Почему у тебя лошади дохнут? Ледяной водой напоили? Лунки пробили в озере и давай? Мне докладывали. Кто, кто... Не твое дело, кто! Я все знаю, что у меня творится в дивизии. Тебя такой водой надо напоить! К завтрему окочуришься! Ты скажи мне: ты крестьянский сын? Нет? А чей? Воду надо греть, дубы стоеросовые!...Появился Тойво Ранта, сияющий и гордый, будто только что побывал в Кремле у Калинина. Это его мечта, все знают, он всем о ней говорит. Ранта не было больше недели. Оказалось, что переводчик срочно понадобился в штабе 208-го полка. Тамошняя полковая разведка готовила небольшую подвижную группу для рейда по финским тылам. Подобрали карельских парней, свой-то язык они знают, могут и по-фински кое-что. Пойдут в финской военной форме. Стало быть, надо срочно подучить слова военных команд, военную лексику вовсе не знают. Там, в полку, родился у меня план, стал рассказывать Тойво. Белофинны все чаще и чаще наскакивают на нас. Ночью не спится им. Идет разведка. Заберут одного- двух наших. Меня злость заела. Говорю: надо наказать. Дайте мне документы убитого солдата, дайте мне его фамилию! Дали. Я ночью подобрался к их траншее. Нашел воронку от снаряда. Оделся тепло: валенки, полушубок. По условному сигналу наши открыли стрельбу. Потом утихли. Я стал кричать по-фински, на настоящем финском языке: «Ребята, помогите! Я Пекка Петтинен из группы полковника Юрье Валкама. Я ранен в но- ги. Выручайте, парни! Спасите, я замерзаю! Ради нашего господа Иисуса Христа!» Орал так полчаса. Наконец, ползут двое. Я их подпустил поближе и говорю: «Нате гранату, парни!» Мокрое место от них осталось. И еще раз так проделал, уже на левом фланге. Вдвоем пошел с одним разведчиком. Тоже горло драл я долго. Приползли выручатели. Двух мы финками прикончили, а третьего живым приволокли. Молчал, перке-ле! Я его в два счета разговорил, кулаки до сих пор болят..Командир полка бумагу написал Кондрашову наградить меня орденом.

Ранта закончил свой рассказ. Мы молчали, и глаза наши глядели в землю. Наконец отозвался Павел Гультяй: Что-то в этом есть этакое, чмокнул он губами и повертел пальцами перед собой. Нехорошее, да, неджентльменское? зашептал Ранта, и глаза его зажглись волчьим огнем. Не по правилам воюет наш Тойво, да? Они отца моего, красногвардейца, и сестренку младшую под Тампере в 18-м году штыками закололи. Лахтари краснорожие! Это правильно? Это по правилам? За что убили? За то, что мой отец был рабочий, 84 плотник. За то, что не хотел власть буржуев, а хотел власть рабочих и крестьян. У меня, ребята, с белофиннами свой счет. Куда больше, чем у вас всех вместе......Вечером в землянке ко мне подошел Разумов, кивнул на дверь. Накинув полушубки, мы вышли. Разумов молчал, отвел меня подальше от часового. Сегодня, Коля, черный день в нашей жизни. Сегодня финны прорвались к перешейку Лаваярви и перерезали дорогу. Путь для нас на Кяс-нясельку закрыт. Несколько батальонов финнов вышли из Сюскюярви, скрытно прошли вдоль нашего правого фланга у нас там, как ты знаешь, соседей нет. Никого нет ни дивизии, как обещано, ни полка, ни роты. И вот результат. Спасибо товарищу Хабарову за то, что так*умело спланировал наступление своей 8-й армии! Финны прошли лесными дорогами, вышли к Лаваярви, там у нас гарнизон, там батальон 97-го полка. Бой длился почти весь день. Но финнов наши не смогли сковырнуть с дороги, их больше, к тому же им помог элемент внезапности. Затем другая группа финнов ударила по Уома. Телефонная связь с нашими оборвалась, видимо, провода перерезали, а по рации не выходят. Уома это наш тыл: склады продовольствия, снаряды, патроны, бензин, фураж для лошадей. Идти на выручку Кондрашов не хочет, ведь тогда надо отказаться от наступления, будет нарушен график, приказ командования. Можно снять один полк; финны это тотчас увидят и бросят в эту брешь свои силы. Тогда хана нам всем здесь, в Южном Леметти. Какой же выход? Кондрашов приказал 97- му полку встрепенуться, согнать дремоту и разбить эти две финские колонны. Комиссар 97-го полка сообщил, что они взяли пленных. Те назвали своего командира полка это полковник Эйнари Вейо. Я запомнил эту фамилию, встречал ее в разведсводках, видел в протоколе допроса финского пленного в 208-м полку. Это умный жесткий человек. Пленные говорят, что их много, что если понадобится, то в Лаваярви прибудет подкрепление. Понимаешь, Коля, не верю я, что мы в «мешке». А Кондрашов в панике, места себе не находит, Алексеева не слушает, талдычит, дескать, финны уже завязали веревкой мешок сверху. Пока молчок об этом. Пусть Кондрашов придет в себя, пусть сам объявит. * Там ведь пошла машина с ранеными, еще до обеда! Знаю, знаю. Целая колонна, машин восемь за мукой, за снарядами, за зимним обмундированием. Ну да Алексеев умница, хитрюга: распорядился дать им два танка и направил их не на Кясня-сельку, а на Питкяранту, в 168-ю дивизию, к соседям. Чутье у старого штабиста, он догадывался давно, что финны перережут дорогу, намекал мне не раз. Намекал со смыслом, чтобы я повлиял на Кон-драшова. С Кондрашовым у них нет ладу. Да и у меня тоже Вчера только узнал, что 23-го декабря к нам прибыло пополнение 800 человек. Это новогодний подарок Черепанова и Серюкова. С ними шли две душевые установки на спецмашинах. Одна подорвалась на мине близ Лававярви, другую финны подбили уже на подходе к Леметти. Два банщика и девушка-санобработчица погибли. Ничего, проживем и без бани.

...Сегодня видел страшную сцену, как две обозные лошади ели ольховый кустарник. Безумные огромные плачущие глаза и тонкое прерывистое ржание, обращенное ко мне, стоящему рядом. Оскал длинных желтых зубов, зеленая пена на пораненных окровавлен- ных губах декабря На прошлой неделе наконец-то пришли морозы. Днем 8-12, ночью до 20 градусов. Существует приказ: в мирное время при -15 градусах учений не проводить, войска на плац не выводить. Этот приказ засел у многих в голове, и надо признать, что в наступление, в разведку наши бойцы идут уже не с той прытью, как это было вначале, когда не было морозов. Сказывается усталость и, конечно, наш фронтовой быт. В палатках, даже двойных, наружная сторона брезентовая, внутренняя байковая, не очень тепло, не хватает печек, всякие самоделки не греют или, наоборот, накаляются так, что горят портянки и валенки, разложенные вокруг. На днях от самодельной трубы, а точнее, от того, что вверху к выходному отверстию не приладили жестянку, палатка вспыхнула и сгорела в считанные минуты. Ребята зайцами выскочили на снег; хорошо еще, что никто не обжегся и не обморозился. Бойцы спят в шинелях, валенки сбрасывают, чтобы просушить, складывают штабелями у печки, портянки раскладывают, развешивают на еловом лапнике. Дрова, как правило, сырые, дневальные ночью засыпают у печек, а утром, глядишь, у дневального синяк под глазом гонорар за «отличную» службу. Где-то на злосчастной дороге застрял интендантский обоз, который везет полушубки, валенки, ватники. Вот и щеголяют наши некоторые парни в ботинках с обмотками, их стараются не назначать в караульную службу, не ставить на лыжи. Странное дело, эти ар- мейские грубые юфтевые ботинки бойцы почему-то между собой называют «большевиками».Почему?Попытался выяснить и вот какой ответ услышал. «Большевики» потому, что большие. Берут, оказывается, на три номера больше, чтобы не было тесно, когда заворачиваешь две портянки бязевую и фланелевую. Подошва резиновая, сразу промерзает, к тому же сильно скользит. Умельцы набивают на подошву 42 гвоздика, так, чтобы шляпка торчала. Обмотки ребята называют «страдание». Это понятно почему. Пока намотаешь, пока размотаешь вечером перед сном... А если подъем по тревоге или обмотка размотается в бою, в атаке, тогда сущая беда. Охрана наших штабов, танкового парка, медсанбата, пекарни, ремонтных мастерских требует все больше и больше часовых. Иногда получается так, что после ночного караула подразделение, бывшее в наряде, отправляют на разведку боем. 87 Много раз я звонил в редакцию «Боевого удара», просил прислать фотографа, и вот сбылось: редактор прислал лейтенанта с новеньким блестящим «ФЭДом». Лейтенант передал мне толстый пакет, в нем лежало письмо редактора; тот расхваливал мои статьи и в качестве гонорара прислал мне две больших шоколадки. В пакете лежал конверт от Светланы, без почтового штемпеля передала письмо, видимо, с нарочным. Фотограф снимал по моей указке экипаж братьев Грязновых, доктора Вознесенского с медсестрами, пулеметчика Тэнхо Нюгарда (о нем напишу позже) и, разумеется, наших награжденных командиров. Снимал на дворе, на натуре, ибо пленка низкой чувствительности. Кондратов в накинутой на плечи длинной шинели стоял с картой в руке у белой толстой березы и смотрел то на карту, то на серое небо, будто раздумывал, куда направить свои полки. Разумов был в полушубке, в буденовке, в валенках с глубокими калошами; он встал в снег на колено, а в правую руку взял новенький автомат Дегтярева с рожковым магазином

личный подарок товарища Жданова. Я сказал Алексею, что он похож на бегуна перед стартом, а Разумов заметил, что это он всматривается вперед, как будто вот за этой сосной прячется его ненаглядная дочурка. Мы ходили с фотокором по другим моим адресам: он грел «ФЭД» на груди и с любопытством глядел, как бойцы кололи дрова в одних нательных рубахах, как танкисты таскали туда-сюда Т-26 и никак не могли его завести. Новостей особенных лейтенант не принес. То, что наше наступление остановилось на линии Маннергейма на Карельском перешейке, то, что 168-я дивизия не может полностью овладеть Питкя-рантой, мы и сами знали. Как-то невнятно, скороговоркой он обмолвился о том, что командир корпуса Черепанов, а заодно с ним и Серюков стали злыми и грубыми. Все у них в штабе пожимают плечами, когда получают приказы по 8-й армии. Сегодня одно, завтра другое. Все недоумевают по поводу снятия с поста Хабарова, пусть даже тот ничем себя не проявил. Не понятны и другие кадровые замены. Лейтенант спешил, даже отказался отобедать, он уезжал через час с той же попутной машиной, но не на Кяснясельку, а на Питкяранту. Мы тут же на ходу принялись писать письма. Я просил Свету прислать чистое теплое белье, шерстяные носки, а лучше суконные портянки и теплый шарф, что связала мне год назад любезная Маргарита Аверьяновна. Странно, но здесь, сегодня, теща не кажется мне чудовищем, врагом нашей семьи. Она просто человек вчерашнего дня. Дама с лорнетом на спектакле, который играют на чужом языке, и поэтому ей ничего не остается иного, как разглядывать молоденьких актеров в белых лосинах. Эти рассуждения по поводу Маргариты Аверьяновны я облек в удобоваримую форму и в конце письма как бы дал понять, что подчас 88 мои эскапады в ее адрес, видимо, носили дерзкий и непозволительный характер, о чем я сейчас, пребывая в голубых снегах буржуазной Финляндии, весьма сожалею. Помимо письма домой я передал еще небольшой очерк для «Красной Звезды» о танкистах Грязновых и две зарисовки в Петрозаводск в «Красную Карелию» Орлову. Долго растолковывал лейтенанту, какие фотографии приложить к моим статьям, тот записывал мои напутствия в записную книжку. Ценю людей, которые записывают, а не уговаривают тебя: «Да что я, не запомню? Чего там, сделаю завтра же!» Кстати, фотокоры этим и не нравятся мне, народ они, как правило, легкомысленный и хвастливый. Лейтенант обещал напечатать снимки завтра же и послать Свете (кстати, меня он тоже снял с тем же разумовским автоматом), жене Кондрашова, жене Разумова. И вот здесь я узнал, что жена Алексея живет в Петрозаводске, в военном квартале на Горького, параллельно Дому Красной Армии, и что зовут ее Шура, Александра Павловна, что она учительствует, воспитывает дочечку Алю, Альбину. Но ведь помнится, что Разумов говорил мне, что он коренной москвич, из профессорской семьи... Экий вы перец, товарищ Алексей!...Два слова еще о Михаиле Варухине. Он работал в сапожной мастерской «Кустпромкож» на Голиковке и сшил мне сапоги по заказу прошлым летом. Самые лучшие, самые мои любимые сапожки. Я в них хожу только в театр, берегу для поездок в Москву. Нынче Миша пулеметчик, первый номер «максима». Был дважды в боях, стоял на охране нашего Южного Леметти. Я пообещал, что когда он вернется из госпи- таля, то приду к нему в рогатулю, и мы отведем душу, вспоминая мирную жизнь. Меня интересует, как оборудована его боевая точка, как они сумели закрепить на лыжах свой станковый колесный пулемет. Хорошо бы поскорее написать об этом в «Боевой удар», а то и послать в «Красную Звезду», там ребята дельные, должны заинтересоваться. Под вечер зашел в типографский автофургон, где печатается наша дивизионка. Тепло, уютно, давний запах краски. Валентина спала, скрючившись на рундучке, наборщик Степа тихо щелкал толстой стальной линейкой, сбивая в колонки столбики шрифтов.

Я присел у лампы и начал писать дневник. Проснулась Валентина. Спросила, где я был, что делал. Рассказал, что писал письма, что приезжал лейтенант. Черт меня дернул! Валентина обиделась, обозвала меня деревянным Буратино, и поделом мне. Сколько раз я говорил себе: не болтай, коль белка ускакала! Потом Валентина согрела воду в ведре на примусе и выстирала мою гимнастерку. Спросила о моей язве. Странно, но, кажется, ежедневный глоток спирта плюс кусочек шпика помогают! Боль отступила. К Вале пришла подруга из медсанбата Оля Жлоба и сказала: сегодня она делала перевязку пленному финну. Пленный плох, у него большая температура, и он пробудет у них под охраной еще день-другой декабря, воскресенье Настроение неважное. Все подтвердилось. Однако верить не хочется. Где-то там под Уома топчется 97-й полк, Кондрашову надо поскорее послать его на прорыв, а наши ударят с Кяснясельки ему навстречу, и все тут, лопнет веревочка на мешке. Ничего не выйдет у вас, господа генералы, кишка тонка! Сходил в дивизионную типографию. Помогал править стихи одного заместителя политрука, фамилия его Высотин. Стихи для печати выправил, а себе оставил все как есть, как у него, Высотина, написалось: Опять запахло порохом... Нам приказал Нарком Громить врага без промаха Гранатой и штыком. Коль кочка есть горбатая, Ложись огонь вести, Коль нет своей лопатою От пули защитись! В окоп рванися вражеский Поддержит целый взвод. Пусть нерв и жилка каждая Тебя зовет вперед! А если ты под пулею Падешь на скользкий лед. Другой твое оружие С решимостью возьмет! Иди ж под пламень пороха, Как приказал Нарком: Громи врага без промаха Гранатой и штыком! Очень мне понравился наказ, наставление: «своей лопатою от пули защитись». И про жилку с нервом свежо, не заиграно. Только вот вопрос: как жилка позовет вперед, каким образом? И про решимость взять оружие павшего. Кто-то может подумать, что у нас нет оружия... Ну да это так, жалобы турка Повидался с Валей Андриенко. Помогла вымыть голову. Потом опустил ноги в ведро с горячей водой, сидел и млел, закрыв глаза. Блаженство. Будто вновь родился. Ноне Новый год, Николай Иванович! Слышал, слышал, как же.

Что год грядущий нам готовит? спросила Валя, положив теплые ладони на мои костлявые плечи. Пришел редактор дивизионки Александр Михайлович Шульгин, сияющий, как начищенная мелом пуговица. Оказывается, 316-й полк при поддержке нашего 381 -го отдельного танкового батальона занял Руокоярви. Шульгин встретил у ремонтников знакомого танкиста Трегубенко. Он и механик-водитель после боя приехали к нам в Леметти на своем танке ремонтировать поврежденную башню. Укрепрайон в поселке Руокоярви оказался крепким орехом. С ходу взять не удалось. Три раза танки с пехотой ходили в атаку. Без танков ничего бы не вышло. Трегубенко подбил финскую пушку. Все экипажи действовали напористо, с огоньком. Финны открыли сильный огонь из противо- танковых пушек, один снаряд попал в башню, командира танка насмерть, башню повредило, заклинило. Но в мастерской удалось заменить башню, и Трегубенко подался к своим в Руокоярви....Сегодня 31-е декабря. Вечереет. Блеснуло солнце и осветило наше Южное Леметти, наш притихший поселок с палатками, с землянками по обе стороны дороги. Вчера случилась оттепель. Я сбросил валенки, полушубок. Хожу в шинели, в сапогах. Куда ни зайдешь, разговоры о погоде, как в старые мирные времена. Некоторые брюзжат: подавай им мороз! Валя говорит, что бог не отвернулся от нас, что он не осуждает нас и посылает нам теплую зиму. К полуночи в землянке штаба дивизии собралось много народа. Только не было командиров полков. Зато пришло командование 34-й танковой бригады: Кондратьев, Гапонюк, Смирнов, Хлюпин. Они принесли полный вещмешок мандаринов, яблок, лимонов! Это привез на днях помощник по хозяйственной части командира бригады Иван Сергеевич Данилин, который ездил небольшой колонной в Салми за бензином. Бывают же чудеса на свете: там заведующим армейской нефтебазой оказался однокашник Данилина по военному училищу, грузин из Сухуми. Так вот, к этому грузину как раз в этот же день приехала делегация из родного города с подарками. Как тут не поделиться со старым другом! Это мне позже рассказал Гапонюк, с которым у меня почти дружеские отношения. Я его называю «золотой парень с серебряными зубами». Так же, как в прошлый раз, сдвинули столы, составили ящики псе-все в один длинный ряд, возле них расставили табуретки, скамейки. Под потолком растянули гирлянду самодельных флажков, вырезанных из красной бумаги и блестящей фольги. 91 В уголке мурлыкал баян, распевались медсанбатовские девушки. Раскрыв дверь в предбанник (дверь сделали недавно, из толстых досок), курили старшие командиры, младших же капитанов и лейтенантов женщины выставляли на вольный ветер, благо морозец на дворе был чуть больше пяти градусов; когда я шел сюда, то глянул на термометр у редакционной машины, где мыл голову. Землянка преобразилась. Батареи водочных бутылок с белыми сургучными головками, рядом литровые банки с толченой брусникой. Черной икры не было, зато высились красные горки тешки соленого лосося. В открытых банках с загадочной надписью «Снатка» белели в мокром пергаменте кусочки дальневосточного краба с красными прожилками. В тарелках покоились холмы косо нарезанной твердой копченой колбасы с белыми глазками жира. Темнели открытые консервы бычки в томате, шпроты в масле. Пластины сыра с гладкими, будто пулевыми, отверстиями лежали поближе к командирскому месту во главе стола. Замкомдива капитан Нестеров, интендант по снабжению, знал, что пуще всего Григорий Федорович любит твердый «российский» сыр с дырками.

Были также бочковые соленые огурцы нежинского посола, моченые антоновские яблоки, квашеная капуста. Запах копченой колбасы, копченого сала, присыпанного молотым перцем, чесночный дух огуречного рассола, разлитого в кружки для запивочки настоящим мужчинам, забивали забытый благородный аромат лимонов и мандаринов, покоившихся на хлебном подносе посреди стола. Принесли спецзаказ теплые буханки формового черного и белого хлеба. Резали скоро, спешили на часах уже без пятнадцати двенадцать, резали толстыми кусками, складывала сама Катя Андреева высокими фигурными горками. Военные со шпалами и кубарями в начищенных сапогах (нехитрый расчет: вакса забивала въевшийся запах пота), в относительно чистых длиннополых диагоналевых гимнастерках, вынутых из обозных чемоданов и сидоров, в скрипучих портупеях (у многих пояс оттягивали светло-желтые кобуры револьверов, темные пистолетов ТТ), нервно поглядывали на длинный стол, на Кондрашова и Разумова, о чем-то тихо говоривших в красном углу. Без пяти двенадцать двое дюжих бойцов внесли три небольших оцинкованных ведерка дымящейся вареной картошки. Кондратов встал во главе стола, медленно налил себе стакан водки. Товарищи командиры! Братья по оружию! Давайте выпьем вначале за уходящий год й год был годом напряженных учений, годом натянутых нервов, ежедневных ожиданий. Наконец терпение нашего народа и нашего правительства лопнуло, и мы пошли в бой. Весь декабрь стал для 18-й дивизии победным месяцем. Мы разгромили все 92 укрепления белофиннов, расчистили дорогу и вышли к основной линии обороны Кителя Сердоболь. То бишь, говоря по-новому, Сортавала. Выпьем за наши победы, за уходящий исторический победный год! Выпили, и сразу же, без закуски, Кондратов поднял второй стакан. Второй тост я предлагаю за новые, завтрашние победы. Противник пытается спутать наши карты, он набрасывается, как голодный пес, на нашу дорогу. Но мои бойцы стойко обороняются, и финны слезут с дороги. Я их заставлю драпать! Ну, а если 97-й полк и 4-й полк пограничников не овладеют ситуацией, из Кяснясельки придет помощь. А наша задача передового головного отряда идти вперед и только вперед! Еще немного, и белофинны выдохнутся. Победа близка, выпьем за нее! Выпьем за наркома товарища Ворошилова, за товарища Сталина. Они пристально следят за нами, как сказано мне в сегодняшней шифровке нашего нового командарма товарища Штерна, и ждут от 18- й только хороших вестей. За победу!...Тосты следовали один за другим, все будто спешили на поезд. А ехать-то некуда... Быстро захмелели, и голоса певцов забивал гомон тех, кто держал друг друга за пуговицу нагрудного кармана, других, кто «помогал» артистам, стараясь их не перепеть, а перекричать, третьих, кто вырывал у музыкантов гитары и пытался играть сам. Лишь когда в пляс пошел Кондрашов с медсестрой Машей Строк, товарищи командиры попритихли, и в этой паузе отчетливо послышался вой летящего к нам снаряда. Разорвался он позади землянки, но земля под нами качнулась. Всего прилетело три снаряда. Во имя отца и сына и святого духа! закричал страшным голосом Кондрашов. Ну держись, Тухляндия! Схватив полушубок, комдив рванулся к выходу. За ним подхватились: Разумов, Гультяй, Смирнов, Нестеров, батальонный комиссар Ромашов и даже больной Израецкий. Невозмутимо, как ни в чем не бывало, сидел на своем табурете трезвый Зиновий Нестерович Алексеев и пил из блюдечка чай с лимоном.

Профессиональное любопытство взяло верх, и я тоже вышел из землянки. Сквозь тучи пробивалась пятнистая луна, похожая на диск дегтяревского пулемета. У входа в землянку двое часовых ели мандариновые корки, выброшенные в снег медсанбатовскими разгоряченными девушками и их кавалерами. Кондрашов, а за ним и все наши политотдельцы бежали влево по дороге, туда, где стояли пушки, где горбатилась штабная землянка 12-го гаубичного полка. Кондрашов приказал часовому поднять по тревоге артиллеристов. Часовой перепугался, увидев разъяренного комдива, и не знал, что делать. Разумов успокаивал Кондрашова, но не тут- то было. На шум из землянки выскочили артиллеристы. 93 Заряжай! Десять артналетов по вероломным белофиннам! кричал комдив. Григорий, Гриша, не надо, прекрати! уговаривал его Разумов. Ночная стрельба бессмыслица! Нам сейчас дорог каждый снаряд! Опомнись! Бойцы смотрят! Комдив, набычившись, шагнул вперед, оттолкнув Разумова, рванул у часового пятнадцатизарядную автоматическую винтовку, передернул затвор и стал яростно стрелять с вытянутой руки туда, откуда прилетели снаряды. Кондратов стоял, широко расставив ноги, рот его был открыт в бешеном крике. Разумов, Гультяй и я рванулись к нему, с трудом вырвали винтовку, Кондратов замахнулся, но его схватил Ромашов, повис на плече. Не кр-р-рутите руки, ко-ми-ссс-ары! 94 1 января 1940 года В первый день нового года откуда ни возьмись взыскался ураганный ветер. Он мчался с юго-запада, гнул деревья, валил палатки. Обычно такое случается во время оттепели, а тут ночью морозец ударил, утром солнце выскочило. Мы, политотдельцы, наметили на сегодня большую работу решили копать яму для своей собственной землянки, дабы оставить холодную палатку, где дежурили, подтапливали бочку наши денщики-посыльные. 11 року от их дневальства было мало: холод шел от земли, ветер со снегом влетал под полог, в дыры от пуль и осколков. К работе приступили после обеда. Нам в помощь дали двух пленных, тех, что подлечили в медсанбате. Работники из них оказались неважные, хотя они и старались орудовать лопатами, не отставать от нас. Вначале в ход пошли ломы, кирки. Пришлось сбросить полушубки; пар клубился над нашими спинами. Лес мы не валили: уже готовые сортименты (кстати, не очень толстые, где-то сантиметров) нам привезли танкисты из своей роты обслуживания шефская помощь Гапонюка. Наблюдал за финнами. Они с охотой делали мирную работу, оживились, повеселели. Наш второй переводчик Эрнест Туоми, канадский финн, коммунист, подшучивал над пленными, что, вот-де, закончим землянку, бросим монетку: решка отпустим на все четыре стороны, орел будете рыть новую землянку для медсанбата, вы у них в долгу. Вы нас расстреляете, мы это знаем, сказали пленные в один голос, но без грусти. Красная Армия самая гуманная в мире! Мы не мясники, как ваши лахтари. Вас отправят в тыл, как отправили многих других пленных, а когда Хельсинки поднимет лапки вверх и Финляндия станет народной республикой, вас вернут домой целыми и невредимыми. Так что благодарите судьбу, солдатики, вы хорошо отделались на этой Войне. Финны замолкли. Вдалеке застучал пулемет. Мы вгрызались в землю, сменяя друг друга.

Один из финнов, который постарше годами и званием (он лейтенант, командир взвода связи), дышал часто, хватал открытым ртом воздух, изредка незаметно прижимал руку к левому боку. Второй пленный медбрат, санитар, черноволосый, как цыган, с печальными, 95 усталыми глазами часто зыркал на меня, на мои нарукавные звезды, на шпалу в петлице. Ловлю себя на том, что мне не хочется беседовать с ними. Любопытство улетучилось, и его место заняла тупая, тяжелая вражда. Нам разъясняли, нам показывали альбомы. Звезда на рукаве это ведь комиссар, политрук? спросил черноголовый. А звание у вас капитан? Наш капитан не станет рыть землянку. У него белые руки и нос задран кверху. А это не по-христиански. Мы рабоче-крестьянская армия, сказал я. У нас бойцы и командиры одна семья, мы все одного поля ягоды. Мне бы очень хотелось поговорить с вами, господин капитан. Я человек верующий, протестант, состою в церкви христиан адвентистов Седьмого дня. В учении Христа и в вашем учении, учении коммуны, есть много общего. Не убий, не укради, не прелюбодействуй, усмехнулся Гультяй. Меня заинтересовал этот медбрат, заинтересовал как верующий человек. Об адвентистах я ничего не знаю, не ведаю. Усталые, но довольные, как пишут начинающие рабкоры, мы пошли пить чай. Пленных вместе с часовым оставили долбить землю. Пока шли, над лесом низко пролетел финский «фоккер» и вывалил на наш поселок мешок листовок. Как и в прошлые разы, они были двух видов: бей комиссаров и сдавайся в плен. У меня уже набралась солидная коллекция. Написаны листовки примитивно, но я видел, что бойцы, несмотря на запрет, читают их украдкой. Вечером я испросил разрешения у Разумова и Алексеева поговорить с пленными. Алексеев дал своего переводчика: авось финны скажут что-то такое, чего не сказали раньше на многочасовых допросах штабистов. В перкалевой одинарной палатке, где содержались пленные, холодно и неуютно. Печка сложена из старых кирпичей, трубы нет, дым выходит в дыру вверху.. В самом начале я сказал, что это не допрос, а разговор по душам, сказал, что уважаю чужое мнение и прошу говорить не таясь, что в руках у меня не плетка и не кистень, а пачка хороших папирос. Но пленные отказались от «Казбека». Забегая вперед, скажу, что получилось так, как я хотел: больше говорили они, и мне показалось, что им очень хотелось выговориться. Мы, адвентисты, не курим табак, не пьем водку и вино, мы не хотим брать оружие в руки, рассказывал черноволосый. Поэтому я стал санитаром, и вместо винтовки у меня носилки или лодоч ка с лямками. Когда ранило вот его, лейтенанта, бок ему левый пуля зацепила, я повел его в санитарный взвод. Сначала он шел на лыжах с моей помощью. Потом я тащил его на себе, заблудился, к вашим вышли. Лично я мало что знаю. Никаких секретов мне, рядовому, не сообщали. Мой отец говорил: «Не любопытствуй, не суй нос в чужие 96 дела». Отец для меня все. Он привел меня мальчиком в церковь, он научил меня читать, он подарил мне Библию. Позавчера была суббота, вся наша семья пошла в церковь. Они стояли на коленях и молились обо мне. Наверное, мама уже плачет ночами, получив похоронное уведомление из нашего 4-го корпуса. А я живой, и ко мне относятся по- божески. Я спросил, чем отличается их вера от нашей, православной.

В Библии сказано: помни день субботний, и мы ходим в церковь по субботам. Мы постоянно изучаем Евангелие жизнь Христа, мы поем псалмы и верим в новое пришествие Иисуса. В церкви нашей скромно и просто, нет икон, нет свечей, нет священника в золотом облачении, зато есть скамейки. Но христиане для нас всегда братья. И каша церковь, у нас ее называют ортодоксальной, пользуется уважением. У нас нет вражды к вам. Христиане должны жить в мире. Бог запретил людям убивать друг друга. Вы больше похожи на проповедника, чем на санитара, усмехнулся я. Что вы думаете об этой войне? Война это горе. Война отбирает у человека самое дорогое жизнь. «Не убий», сказал Господь, и я не хочу убивать, я не буду стрелять. Но ваши правители решили за вас, а Маннергейм приказал: «Убей «рюсся»!» Господин капитан, вы пришли в наш дом, вы хотите забрать земли, политые потом дедов и прадедов. Зачем вам нужны хилые леса и комариные болота? У вас столько своей земли, богатой и плодородной, господин капитан. Тут в лесах нет ни золота, ни нефти, заговорил вдруг тихо лейтенант. Я сам учитель ботаники, люблю все живое, люблю цветы, детей. Но год назад я бросил все и поступил в военную школу. Мне приходилось бывать в других странах, там тоже есть цветы, но ландыши и незабудки Суоми лучше их. Так уж мы устроены, финны. Сосновый бор, земляничная поляна, маленькая черная ламбушка, клюквенное болото, серая замшелая скала у дома это моя Родина, и я ее никому не отдам. Я умру за нее. Но ведь мы жили более ста лет вместе, сказал я. Еще совсем недавно Финляндия входила в состав России. Жили дружно, мирно. Почему ваши правители вступили на тропу войны? Неправда. Вы напали на нас. В Майнила стреляли не мы. Никто в мире не верит, что крохотная Финляндия решила завоевать Советский Союз. Все смеются над вами, вас исключили из Лиги Наций за нарушение международных правил, за агрессию. Посмотри- те на карту. Муха и слон! Но есть муха цеце, ее укус вызывает сонную болезнь, столбняк, паралич мозга. Живите себе, как вам хочется, стройте колхозный коммунизм, но не насаждайте свою красную религию другим странам. 97 Мы не насаждаем, мы приходим на помощь, мы помогаем сбросить пелену с глаз. Теперь запомните главное: в советском обществе никто не живет за счет другого. Никто не наживается, не набивает карман. Поймите это громадное достижение. Во всех языках есть слово «мое». Это страшное слово, и мы в Советском Союзе уже забываем это понятие, мы выкорчевываем его, вырываем, как гнилой зуб. Сегодня мы гордо говорим «наше». Земля всех, всех. Леса всех, всех. Заводы, фабрики, магазины всех, всех. Долой омерзительное «мое», да здравствует «наше»! Многие народы мечтали и мечтают об этом. Великие умы планеты англичанин Томас Мор, итальянец Томмазо Кампанелла писали, грезили о счастливом будущем, когда не будет богатых и бедных. Наш Михаил Ломоносов сказал: материя вечна; сколько в одном месте убудет, столько в другом месте прибудет. У вас, у простых тружеников, убывает из кармана, уплывают ваши кровные, заработанные денежки и прибывают в кошелек банкира, фабриканта, лавочника, фермера. Никто не должен жить за счет другого! Никто! Я фермер, неожиданно ответил санитар. Живем на хуторе большой семьей, нас три брата, отец, племянник матери. Мы работаем на себя, трудимся от зари до зари и не хотим иного, не хотим вашей насильственной прививки. Ради бога, не трогайте нас... А зачем вы создали правительство Куусинена в Териоках? подхватил лейтенант. Какая миссия у вашей Финской Народной Армии? Сначала революционеры, потом миссионеры. Не надо нам Демократической вашей Советской Финляндии! Вы пропагандисты чуждых нам идей, сказал я фразу, услышанную на курсах в Ленинграде из уст товарища Мехлиса, когда тот растолковывал нам корни заговора

Тухачевского, Якира, Уборевича, Примакова... Я с вами не согласен, добавил я веско и встал, чтобы мое слово было последним. Так я всегда делаю, когда не знаю, как про- должать разговор дальше. Только я поднялся, чтобы гордо уйти, как в палатку стремительно вошел Константин Воронцов, помощник Алексеева. Ну, как тут у вас? Вижу, все на мази. Уже завершили? Вот и славно. Погодите, Николай Иванович, пойдем вместе, от вас секретов нет. Срочный приказ: задать пару вопросов лейтенанту. Господин лейтенант, ответьте мне, как офицер офицеру. Верьте, верьте, я служил в старой царской армии. Ответьте, сударь, знаете ли вы нашего земляка, русского эмигранта Владимира Богоявленского? Вы могли его встречать где-нибудь, скажем, в Сортавале, в Лахденпохье. Он ваш коллега, связист. Состоит, как мне думается, в офицерском звании, но, возможно, ходит в штатском. Не встречал, не слышал о таком, ответил сразу же пленный. А кого из русских эмигрантов вы знаете на пеленгаторных радиостанциях в Сортавале и Лахденпохье, помимо Богоявленского? 98 Никого я не знаю. И Богоявленского не знаю! Я служу в роте проводной связи, я телефонист. Тогда ответь мне, шкура, в каком месте, на какой улице находятся эти пеленгаторные станции? Не скажу! Жаль, очень жаль, лейтенант. Видимо, заплачет скоро твоя ма-гушка, заплачет горькими слезами. Очень жаль, очень. Впрочем, я ещё забегу на беседу, продолжим. Стесняюсь политрука немножко. Последнюю фразу не переводи, Воронцов толкнул в бок переводчика который начинал клевать носом. Приказ сверху: достать из-под земли этого Богоявленского, «короля» радиоперехвата и взломщика наших шифров, пояснил он мне, запахивая полушубок. Нас расстреляют, господин капитан? спросил санитар, обращаясь ко мне. Вы же сами сказали разговор по душам. Мы не варвары. Будете жить. Долго-долго будете жить, и наступит такой день, когда вы своими глазами увидите, что мы, коммунисты правы, что наш самый справедливый советский строй воцарится на всем белом свете! Может быть, вы и не варвары, господин капитан, но вы, политруки – слепые поводыри слепых го января наши заняли хутор Рухтинаанмяки. Впереди рубеж Питкяранта Сортавала. Ходил на главную радиостанцию. В фургоне тепло, уютно. Повидал Веснина, попросил его отстучать морзянкой небольшую заметку для «Красной Звезды» о танкисте Алексее Трегубенко. Странное дело, но здесь на станции от Володи я узнал, что сердечное поздравление с Новым годом, пожелание скорой победы прислал нашей дивизии Генна- дий Николаевич Куприянов. Почему же о его радиограмме ничего не сказал Разумов?...Третий день нашей работы у землянки. Заколачиваем колья по Вокам, чтоб земля не осыпалась. Завтра, видимо, будем стелить пер-ш.щ накат сверху. Думаем сделать в три наката, если хватит бревен. Кондрашов пришел в ярость, узнав, что мы строим землянку. Орал, что политруки должны быть с бойцами на передовой, а не просиживать галифе в тылу. Почему он так не любит комиссаров?...Пошел снег. С болота, от Сюскюярви, прилетел злой ветер, бил смежными зарядами в лицо, валил с ног.

Сооружение землянки пришлось приостановить, ночуем, как и прежде, в холодной палатке. Но я там околеваю! Значит, опять придется глядеть преданными собачьими глазами на Разумова и проситься заночевать в штабе под политотдельским столом. Завтра Разумов едет н 316-й полк и обещал взять меня. Свет от света. Тьма от тьмы. А откуда мы, советские? 99 Дописываю поздно ночью в штабной землянке. Разумов подкормил меня и тайком показал копии двух страшных радиограмм, посланных Кондрашовым 31 -го декабря в штаб корпуса. Одна ушла утром, другая вечером. Алексей разрешил мне переписать эти шифровки: «Атаки противника не ослабевают. Люди измотаны. Продолжаем обороняться». «Положение критическое. Командные пункты полков беспрерывно атакуются. В ротах осталось по человек. Тылы еще не прибыли. Требуется срочная эффективная по- мощь, иначе будет поздно» января В 316-й полк пошла целая колонна. Впереди «бэтэшка», за ней девять ЗИСов. Везли снаряды, патроны, муку, крупы, концентраты, солёное сало. Замыкал группу тоже БТ-5. В центр колонны поставили машину со свежим хлебом ночной выпечки постарались ребята Кати Андреевой. Головная «бэтэшка» завелась почти сразу это все восприняли как чудо, ибо при двадцатиградусном морозе танки можно считать полумертвыми. Так и случилось со второй машиной: таскал-таскал ее первый танк на прицепе по нашему Леметти больше получаса. Наконец завелась. Поехали. До Северного Леметти рукой подать, каких-нибудь пару километров, и дорога тут есть неплохая, зато и мин достаточно: финны ночью ставят регулярно. Ехали осторожно, медленно. Останавливались раза четыре, саперы, уходили вперед по дороге, тыкали щупами в подозрительные холмики, снежные наметы. Все обошлось. В Северном Леметти сделали небольшую остановку, разгрузили часть хлеба тут стоит рота 208-го полка. Но главное здесь база, здесь танки 34-й бригады. Странное дело. Мы ведь один организм Дивизия и танковая бригада, а живем по принципу «дружба дружбой, а табачок врозь». Кстати, вот подтверждение сказанному. Везли мы пять ящиков махорки, моршанской и прилукской. Еле-еле уговорили интенданта второго ранга Соколова выделить один ящик махорки танкистам. Тут уж моей власти было мало: кто я для них? Тогда я подключил Разумова, тот настоял, поддержал меня, спасибо ему. Отсюда, из Северного Леметти, танкисты выходят, когда требуется, на передовую. Направо к Сюскюярви, в 208-й полк, налево в 316-й. Расстояние по мирным меркам смехотворное километров 5-8, можно за час пешком дойти. Ну да это летом, по хорошей дороге. А тут война, кругом засады, ехать надо по прорубленным просекам, ми заброшенным лесовозным дорогам. Да еще по снегу, а его намело Почти по пояс, даже в лесу. Я пошел к танкистам, шел с виновато опущенной головой, так как у них здесь еще никогда не был. А уж давно надо бы. Порасспрашивать, подбодрить, рассказать газетные новости, написать о бойцах. Только подошел к первой рогатуле, как оттуда вылез похудевший, черный с лица Алеша Грязнов. Мы обнялись, и он потянул меня под крышу. 101 Рогатуля это яма, устланная лапником. По углам вкопаны четыре столба, на них уложены сосновые поперечины, на поперечины настелен брезент, поверх него набросан еловый лапник, а сверху он присыпан снеговой подушкой. Брезент прогибается в середине, и его подпирают шестами. Посреди рогатули печка: обычно это бензиновая

бочка с дырой на боку и дырой вверху для трубы. У танкистов же стоял сварной ящик с самодельной дверцей; от него вверх, в щель, прорезанную в палатке, шла жестяная самодельная труба. Рогатуля троюродная сестра землянки. Ее делают за пару часов, и предназначена она на одну-две ночевки. Тут же, у раскаленной печки, сидели на чурбанах и два других брата Сергей и Владимир, тоже похудевшие, со впалыми воспаленными глазами. Они не жаловались, но я видел, что живется им неважно. Грязный котелок с засохшей кашей, разбитое зеркальце, воткнутое в распорку острым краем, мятые и рваные газеты, на которых вместо тарелок лежали черствые куски хлеба, крупчатая соль, кусок сала. У Владимира, командира семейного экипажа, над переносицей розовела полоска свежего шрама. Я угостил их папиросами, доложил, что послал статьи о них в три газеты, но почты уже нет давно, а посему не ясно, кто и когда напечатал «Три танкиста, три родных брата». Младший, Алеша, сбегал в штаб и привел четвертого брата, самого старшего, Виталия, которому, как выяснилось в беседе, послезавтра исполняется двадцать восемь лет. Знакомимся Виталий Алексеевич Грязнов, лейтенант, помощник начальника штаба 76- го танкового батальона 34-й бригады. Хорошее лицо, чистые глаза, складная речь. Сели братья предо мной на чурбаки, «летучая мышь» освещала их лица красным светом, и мне на секунду показалось, что они чудо-богатыри, вышедшие из оранжевой кровавой пены войны. Украдкой я попросил Алешу дать мне пустую фляжку и влил в нее весь спирт подарок доктора Вознесенского. Там, в моей фляжке, оставалось еще порядочно, так что сумеют отметить день рождения Виталия......Через пару часов тронулись мы дальше, на Руокоярви. Только выползли из Северного Леметти, как позади захлопали взрывы. Грязные букеты вылетали из снега, веером ложились один за другим. Шофер нашего ЗИСа, с которым я ехал в кабине, говорит, что финны накрывают нас минометным огнем, что у них где-то тут есть наблюдатель-радист. Ехали опять-таки медленно. Наш ЗИС полз сразу за передним танком, в котором сидел Разумов, и вдруг за поворотом к танку из леса полетела связка гранат, бросал ее человек из-за дерева, это я видел отчетливо. Гранаты не долетели, но танк и нашу автомашину тряхнуло так, что я выпал из кабины. 102 Дорога вилась среди леса; правда, наши ее расширили, свалив ряд деревьев для лучшего обзора, и все же финны были совсем недалеко: я видел, как они перебегали от дерева к дереву на лыжах и стреляли из автоматов. Палить из моего револьвера было смешно слишком быстро скользили белые призраки. Рядом со мной плюхнулся боец охраны, он сполз с кузова наконец-то, тернул рукавом по прицелу винтовки и принялся не спеша, деловито стрелять в глубь леса. Вот и услышал я наконец-то совсем рядом музыку боя, услышал Пенье прилетающих пуль. На что это похоже? На свист синицы. Синица прилетела, нежно пропев «сю-юсь». Пуля вошла в матерчатую авезду на буденовке моего соседа, голова его резко дернулась назад и тут же упала в снег. Подтянув к себе его винтовку, я так же, как и он, неторопливо, старательно стал следить за белыми куртками. Выстрелил раз, другой, третий. Вдруг ахнули враз обе танковые пушки спереди и сзади колонны, затем застучал пулемет из танка Разумова. Финны растаяли в лесу, но на снегу остались лежать несколько их товарищей. У нас погибло шесть человек, в основном те, кто не спрыгнул, а прятался в кузове. Одну машину пришлось взять на прицеп, у нее оказался пробитым радиатор. До Руокоярви добрались через час. Нас еще раз обстреляли. Были ранены два бойца, сидевшие в кузове. Стрельба велась невесть откуда, Казалось, что со всех четырех сторон, но выстрелы были одиночные; скорее всего, это дружно работали снайперы-«кукушки».

316-й полк растянулся вдоль озера. В бетонном добротном подвале сгоревшего хуторского дома разместился штаб полка. Разумов нырнул в штаб, а я вместе с интендантом Соколовым пошел искать танкистов 381 -го танкового батальона. Танкистов мы нашли быстро. Настроение у них неважное, чувствовалось, что люди вымотались, устали. Да это и понятно: беспрерывные бои, броски вперед, ремонт на холоде, ночевки в промозглой палатке или в рогатуле, часто еда всухомятку, месяц без бани, без свежего белья. Однако танкисты бодрились. Спрашивали о планах комдива, как будто я его доверенное лицо, спрашивали, не отведут ли 316-й полк, а вместе с ним и танковый батальон на отдых. А если отведут, то кто заменит. Я сказал, что недавно прибыло пополнение, о котором, видимо, уже прослышали тут, в Руокоярви, пополнение солидное 800 чело- век, а куда его направят, мне неведомо. Танкисты спрашивали, почему нет почты, почему не привозят газеты. Нет, дивизионку они получают, но хочется читать «Красную Карелию», «Правду», чтобы быть в курсе больших новостей. На еду и на командиров не жаловались. 103 Вскоре меня разыскал комиссар полка Емельянов, быстроглазый шебутной паренек с биноклем на груди, и попросил сочинить текст обращение к финским солдатам. Вы здорово выступали у нас в полку, перед самой войной, в Колат-сельге. Вы писатель, видный журналист, помогите. Такой, понимаете, текстик составьте, чтоб задело за живое, бормотал он мне. Чтоб там, в текстике, была и мягкая кошачья лапка, и волчья пасть. Текстик мы ваш переведем, у нас имеются два красных финна, переводчики при штабе. Они и читать будут ваш текстик по-фински. Мы ночью на передок громкоговорящую установку подтянем и будем охмурять. Пластинку запустим, патефон заведем, ну там «Катюшу» или «Волга, Волга, мать родная». Это вначале, а потом текстик читаем. Мы уже пробовали. Песню они слушают, а когда читка производится пальбу учиняют. К слову, они тоже такую же хреновину против нас ставят, они первые начали обработку наших дружных рядов. Ну, мы иногда песни запретного гражданина Петра Лещенко и мещанского певца Вадима Козина слушаем, тут уж, как говорится, вали кулем потом разберем, а когда их чтец-декламатор выступает, мы минометчиков подключаем. Один тут повадился по вечерам беседчик. Биографию свою рассказал: мол, из крестьян, православного направления, служил на крейсере «Сибирский стрелок», революционный матрос-балтиец, Ленина встречал на Финляндском вокзале Черноус Сидор Карпович, фамилию его тут многие запомнили. Так вот, выясняется, что он участник Кронштадт- ского восстания, не мятежа, понимаете, а восстания! Он такое тут рассказывал! Разложил, стерва, все по полочкам, почему и как они подняли восстание. Они, вишь, не захотели на флоте комиссаров, потому что те измывались над братишками-матросиками, не давали им вольницу. В общем, постарайся, Николай Иванович, прожги каленым словесным металлом их черствые финские души! Остаток дня и вечер я писал текстик. И сочинил не один, а целых три. Отшлифовал, переписал набело, четко, буковка к буковке. Там было и прф «мое» и «наше», было о том, как в одном месте убудет денежка, а в кошельке богача, купчишки прибудет. Рассказал, что жить у нас стало лучше, стало веселей, что в магазинах у нас есть все, что мы любим классическую музыку Чайковского и Сибелиуса, любим джаз и танцуем фокстрот. Особенно нажимал на классовый характер борьбы и на то, что мы несем свободу трудовому народу-соседу. Я писал о том, что финский рабочий не должен стрелять в советского рабочего, а крестьянин в крестьянина. Призывал не слушать своих спесивых офицеров-

капиталистов, а втыкать штык в землю и переходить на нашу сторону, чтобы в старости не было мучительно больно за трагические ошибки, совершенные в годы военной молодости. В конце я дал несколько строк Маяковского, про тех, кто там шагает правой и кто шагает левой, но переводчики заупрямились, так как перевести стихи они толком не могли. 104 Ну вот, это другой коленкор! Не то, что у нас было. Это их проймет. Генетики любо-дорого, первый сорт! Придут Вейкки сдаваться, куда денутся, радовался, как ребенок, военный комиссар полка Емельянов. «А что, может, и проймет, может, и пойдут Вейкки сдаваться», стал думать я, глядя на потирающего руки замполита. Повидал командира артполка Ильченко, тот кручинился, что снарядов осталось мало, что зачастую огонь приходится вести по плохо разведанным целям, что финны перехватывают наши разведгруппы, Ведут в свою очередь довольно меткий огонь из минометов разного калибра. Жаловался на плохое питание. Я сказал, что мы привезли муку, крупы, жиры. Ильченко только махнул рукой, добавив, что этого всего Хватит максимум на неделю, ведь тут у них почти три тысячи ртов. Попрощались по-братски, что было неожиданно для меня, ибо я мало знал командира полка. Ильченко долго тряс двумя своими лапищами мою замерзшую пятерню. Ни мины вам, ни фугаса, Николай! Ни пули, ни шрапнели, нарочито бодренько ответил я привычными словами нашего армейского заговора... Разумов остался недоволен всем увиденным. Полк, по его словам, растерял наступательный дух и постепенно перешел к глухой обороне, а это никак не вписывается в планы Кондрашова. И еще он сообщил мне на ухо, что, по данным полковой разведки, к финнам прибывает подкрепление. Забрав раненых, больных, а также трех военнопленных на отдельную машину, мы двинулись назад. Добрались домой без приключений. Два дня на передовой, два дня в ином, страшном мире, где до финских дзотов, до их линии обороны, не хочется верить, что неприступной обороны, каких-нибудь триста метров. Мы в своем Южном Леметти живем не тужим, а тут... Рогатули, чумы, сараи, погреба из дикого камня, подвалы сожженных финских хуторских домов все забито угрюмыми, неразговорчивыми бойцами. Обледеневшие негнущиеся полы длинных шинелей, будто эти шинели сшиты из фанеры, заношенные буденовки, рваные ботинки на резиновой хо- лодной подошве, грязные обмотки. У командира отделения разведроты одна обмотка утеряна в бою, вместо нее кусок серой простыни. В рогатулях зловонный дух давно не стиранных портянок, дрожащий свет свечного огарка, у печки на веревке сушатся рыжие бинты. Впрочем, не все так дурно одеты. Полушубки, валенки, шапки, суконные буденовки экипировка командиров, танкистов, пушкарей. Правда, полушубки есть и у рядовых бойцов. Эти счастливчики в кавычках, поменявшие свою ватную фуфайку на командирский полушубок вступили в игру со смертью. Финские снайперы знают: полушубок значит, командир; вот и падают первыми, обагряя кровью белый снег, белый полушубок, щеголи и мерзляки. 105 Каски плохо держатся на буденовках, мешает шишка, «чертов палец», а шерстяных подшлемников нету, не хватает на всех. Многие бойцы небриты, руки черные, как у углекопов.

Четверо бойцов бесславно подорвались, остались без рук, без ног, позарившись на трофеи, на чужое добро. Один взял новый велосипед, спрятанный под сеном в риге, второй нашел в подвале «забытый» патефон, третий потянул в противогазную сумку целлулоидную куклу, четвертый пачку финского фанерного хлеба. Неужели это национальная черта русского характера брать чужое, воровать, стремление умыкнуть, экспроприировать? Командиры разрешают снимать валенки с наших убитых и пьексы с финнов. Валенки есть у большей половины бойцов, но при ближайшем рассмотрении видишь: дыры с желтой каймой значит, сушил у костра; трещины на сгибе то ли фабричный дефект, то ли от лыжных креплений. Те бойцы, у кого нет фуфаек, обрезают низ шинели, чтобы легче было идти по снегу, чтобы шибче бежать на лыжах. Лыжи длинные, тяжелые, меж деревьев не развернуться, крепления времен очаковских и покоренья Крыма, сплошь и рядом веревочные или из фитиля. Там, в Руокоярви, мне приснился Вовочка, летящий ко мне на прозрачных стрекозиных крыльях. 2-е января 1940 года. Эту дату я обвожу черной рамкой. В этот день я впервые в жизни стрелял в человека. 3-го января, как только стало смеркаться, на наш хутор с трех сторон пошли финны. Они рвались к двум штабным землянкам, видимо, уже знали, кто где сидит. Бой был коротким, но горячим. Мы, политотдельцы, тоже заняли места в своей траншее. Пуля, пробив шапку, обожгла мне ухо. Атаку дружно отбили. Финны своих убитых утащили с собой, наши остались лежать на месте. Отбились мы дружно потому, что буквально накануне Кондратов по согласованию с танковым комбригом Кондратьевым издал приказ об организации круговой обороны Южного Леметти. Создан стрелковый батальон, в основном на базе 34-й танковой бригады. В него вошли бойцы саперной роты, отдельной роты связи, разведчики. Всего набралось около пятисот человек. Командовать этим сводным батальоном назначен командир 224-го отдельного разведбатальона танковой бригады капитан Шевченко. Зовут его Григорий Иванович, он из Сумской области. Хлопец странный: угрюмый, неразговорчивый, медлительный, а в деле, в лесу, в разведке быстр и хитер. Ловко ходит на лыжах, прямо как карел, метко стреляет из трофейного автомата «Суоми» января Пробилась, прошмыгнула к нам, горемычным, полуторка с почтой. Свершилось истинное чудо: ранним утром машина вышла из Салми, и вот теперь, в полдень, она у нас, в Южном Леметти. Проскочила через блокированную Питкяранту, обстреляли ее пару раз финны на Сортах кузова белеют рваные дырки. Сразу образовалась очередь,но почту забрали наши политотдельцы,чтобы рассортировать по батальонам, по полкам. Мы с Пашей Рультяем хапнули две кипы газет и поволокли их в свою г горем пополам достроенную землянку. Первым делом стали искать свои статьи. Нашел только в «Боевом ударе». Почему не печатают? И вообще, во всех газетах царит какой-то ш I иль. О войне почти ни слова. Переписываю из газеты в дневник: «Оперативная сводка штаба ЛенВО. В течение 29-го декабря на всем фронте не произошло ничего существенного». 30-го декабря тоже ничего существенного. Видимо, наступательный порыв иссяк не только у нас в дивизии. В чем дело? Разобрал газеты. Часть решил отнести в штабную землянку, а десяток понес в медсанбат. Раздал газеты врачам, лично три штуки Вознесенскому. «Правду» он вернул не глядя, взамен попросил «Известия» газету Интеллигенции, и «Боевой удар».

Пользуюсь случаем и снова прошу разрешить мне присутствовать у него на операции. Имею давний прицел написать о нем очерк. Вознесенский отшутился и отвел меня к выздоравливающим, намекнул, что тут я могу поживиться сюжетами. Случай вам подавай, батенька, да не простой, а героический, Приговаривал Вознесенский, роняя с носа очки. А то, что продукто-мую норму урезали, слыхивали? Это раненым-то? И каши меньше, и Хлеба меньше, а жиров вообще кот наплакал. Новости этой печальной уже два дня. И правильно: надо переходить на режим жесткой экономии, нечего пузо растить. В палате, точнее в палатке с белым бязевым нутром, я уселся на теплом чурбаке и слушал рассказы. От бабушки передалось, спасибо ей за науку; та умела слушать и меня учила: дескать, человеку не столько интересно то, что ты говоришь, ему интересно, что он говорит. Хочешь завоевать человека, хочешь найти друга-приятеля слушай; умей слушать, и он твой. Но я-то слушаю с интересом всегда, мне 107 нравится узнавать новое: как устроена машина, как летает самолет, как опресняют воду, как бьется сердце человека. Раненым же особенно хочется поведать пережитое, выплеснуть памятные эпизоды. Финны что? Они не выдерживают рукопашную. Мы три раза ходили в атаку. Услышат наше русское «ура» и бегут, бросают свои траншеи... Да вот беда за ними хрен угонишься. Он прыг на лыжи, только его и видели. А ты бежишь, как печка, толстый и неповоротливый. Шинель, фуфайка, балахон, противогаз. Ну и валенки, конечно... Не валенки, а колоды. Деревья подпилят, патрон какой-то бесовский туда засунут. Мы пошли на танке в разведку. Ба-бах! Спереди и сзади деревья повалились. Мы уже в капкане. Еле отбились спасибо, наши подоспели. А у нас на Уксунйоки вот как было. Мост там, ну, знамо дело, заминирован. Мы подошли к нему, залегли, финнов не видать. Наш один боец пополз к мосту, Маккоев Петруха. Тут финны не выдержали, застрочили с двух сторон. Ну а мы по ним. Петруха наш ползет под огнем. Пулемет ихний стал бить, он под мост успел скатиться и провод к шашкам толовым перерезал. Мост остался целехонек, а вот Петруху задело. Вот он в углу, спит, поди. Вы, товарищ политрук, его не будите, он всю ночь маялся, пуля в нем сидит, нонче будут выковыривать доктора. Одну на той неделе достали, а вишь, еще одна объявилась. Крепкий малый, выдюжит. Мы церковку брали. Гляжу в бинокль, глазам не верю солдат и девушка пулемет станковый катят. Она вся в черном, может, монашка какая, крепкая, высокая. Мы по ним стрельнули. Не попали. Закатили они «станкача» в церкву, потом наверх подняли. У финнов тоже «максимки» на вооружении имеются. Как они начали садить по нам, какая секучка началась, сохрани и помилуй, голову нельзя поднять. Только поднимемся, а они как дадут! Ну пришлось нам унижаться, пушкарей просить. Те сорокопятку-попрыгунью на резиновых колесах подкатили и сшибли их третьим выстрелом. Разворотили, конечно, верх церкви, ну да ничего... Во че пишут в газетах-то, перевел разговор на другие рельсы худой паренек с белой загипсованной ногой, похожей на топор, 31-го декабря. Петрозаводский гостеатр: «Большой новогодний бал». Росфилармония: «Концерт, бал-маскарад. Два джаза. Две елки. Танцы до 6 утра». Все умолкли, притихли. Я оставил в палатке газеты и пошел к Вознесенскому, показал «Красную Карелию», подчеркнул карандашом, как веселится родной город. Милый доктор достал бутылочку «разведёныша», так мы называем разведенный градусов до 50 спирт. Мы выпили за Петрозаводск, за родных и близких. Вознесенский спросил о моей

язве. Я ответствовал, что лечение по его методу пошло на пользу, болей нет. Добрый доктор снова наполнил мне фляжку. Это кстати, ибо сегодня на термометре 20 градусов мороза. 108 Бойцам выдали зарплату 10 рублей в месяц. Но военторговский ларек, кажется, уже приказал долго жить. Пирожок с повидлом, которые любит Валентина, стоил там 55 копеек. Прощай, пирожок с «повидлой»! Мороз не отпугнул гостей. Пришли поглядеть на нашу землянку Валилентина и Аня Смирнова. Аня по-прежнему хороша до неприличия, от неё даже пахнет духами. Мужа ее не было, печку (ящик на ножках, подарок танкистов) топил батальонный комиссар Василий Александрович Рыбаков.После краткого разговора Аня с Василием перемигнулись и двинулись к выходу, оставив нас вдвоем с Валентиной. Это у Нас называлось «создать обстановку». Методика прижилась, и я тоже частенько выходил, «создавая обстановку» другим влюбленным или семейным парам. Мы глотнули из фляжки и долго глядели, как в печке пляшет огонь. Та я ж не картина в музее, Микола, сказала тем дивным полуукраинским говорком Валентина, меня можно трогать руками. Я закрыл ей рот ладонью, и мы молча лежали на пахнущем Новым Годом еловом лапнике, застеленном плащ-палаткой. Валентина укрылась моей шинелью и тихо плакала. Ну чем я вас прогневала, Николай Иванович? Чи вы каменный, ми не бачите, шо вокруг робится? Да мы ж в мешке сидим, в окружении! Хочу до дому, на Украину, к маме. Увези меня отсюда, Коля! Кони стоят у порога, ответил я тихо.... Ночью я вскочил от разрыва снарядов. Почти все наши, политотдельские, были на ногах, выскакивали из землянки. Ровно стучали наши пулеметы, опадала ракета, и хвост ее дрожал и дымился. Вдали, по левую руку, там, где Северное Леметти, тоже была слышна пальба. Начался минометный обстрел, и мы вернулись в землянку. Мины стонали, а затем противно чавкали, разрываясь в снегу. Печку погасите, залейте ее скорее искры скачут из трубы до Неба! кричал Рыбаков. Это наши пошли к нам на соединение! закричал Павел Гуль-Тяй. Ребята, живем! Наши идут! Кондрашов давеча шепнул по секрету врачихе Балуевой, а она мне. От Питкяранты пойдут. Как выяснилось на следующий день, два мощных клина финских Войск, отрезав от нас Северное Леметти, взяли весь наш хутор, весь Ниш гарнизон в клещи, обошли нас и устремились к Питкяранте. Что с 316-м полком, застрявшим у Руокоярви? Что с 208-м полком, увязшим в Сюскюярви? Только что принесли страшную новость. Расстрелян командир 1-го танкового батальона 34-й бригады капитан Рязанов. Застрелил его будто бы лично особист за то, что Рязанов предложил выходить из окружения, прорываться к своим еще в декабре. Приговор оформили задним числом: казнен как трус и паникер января Все боятся идти в штаб. Подойдут и назад. Послали меня на разведку. Голос Кондрашова, похожий на рычание волка, был слышен издалека. Козырнув часовым, я подошел к толстой двери штабной землянки, которая оказалась почему-то приоткрытой. Комдив распекал кого-то по телефону.

Клепаков? Дай мне Клепакова! Это ты, што ль? Почему голос тихий? Чего медлишь? Ждешь приказа? У меня один приказ: вперед! Запомни навсегда командирскую заповедь: когда идешь в атаку, не чеши сраку! Не хотелось попадать под горячую руку, и я гордо вернулся к своим, в свою землянку. Правдами-неправдами мы выманили Разумова, но тот курил папиросу за папиросой, глядя в землю, и ничего толком не сказал, только просил не паниковать и подождать до полудня. Наша зона, наш хутор впервые обстреливается финнами почти весь день, и нам приходится уже не ходить как попало, а передвигаться короткими перебежками от дерева к дереву, от палатки к палатке. Слухи, слухи золотистые мухи, разносчики заразы. В одну палатку ночью влетел снаряд, погибли то ли двенадцать, то ли шестнадцать человек. Несколько снарядов упали рядом с пекарней, есть убитые. Наш часовой заснул, и финны вырезали пулеметный расчет, утащили «максимку». Снайперы застрелили двух лошадей, которые везли дрова для штаба дивизии, ездовые зарылись в снег и лежали там до посинения. Разумов выполнил обещанное и к полудню был у нас в землянке. У него здесь тоже есть место, но Кондрашов настаивает, чтобы начальник политотдела был рядом с ним днем и ночью. Вот что нам сообщил Разумов. Действительно, получив подкрепление, 4-й корпус Хегглунда и, возможно, еще два-три финских батальона 6-го января предприняли мощное наступление. Противник знал, что в Южном Леметти находится штаб дивизии, знал приблизительно, какие роты, подраз- деления, мастерские размещены здесь, и, понимая, что сразу, с наскоку уничтожить гарнизон Южного Леметти ему не удастся, решает обойти нас с двух сторон, частично окружить и двинуться дальше, к Питкяранте. 71 Телефонная связь с полками была нарушена,затем восстановлена; видимо, восстановили финны, и теперь, надо думать, вся наша линия Прослушивается. Оба полка, 316-й и 208-й, сообщают по радио шифровкой: финны усиленно обстреливают их из пушек и минометов, а главное, перерезали дороги, соединяющие полки с Южным Леметти. Однако ребята не считают свое положение аховым и продолжают вести даже наступательные бои. Хуже всего обстоят дела в Северном Леметти, где оказались запертыми танки 34-й бригады.Финны скрытно подтянули противотанковую артиллерию,затем 76- миллиметровые пушки и методически расстреливают сгрудившиеся наши танки. Командир танковой бригады Кондратьев уверяет: танкисты разгромят врага, вырвутся из кольца и вскоре будут с нами, ведь до нас рукой подать. На повестке дня нашего гарнизона организация обороны Южного Леметти. Что это значит? А это значит: грамотное распределение остатков артиллерии на предполагаемых участках наступления финном, устройство дзотов, пулеметных гнезд, рытье траншей и окопов. Задача нашего политотдела всем идти в войска, работать словом и ломом, рыть землю, закапываться в снег. Нас могут спасти блиндажи, дзоты, ходы сообщения, траншеи. Не забывать об авиации. Все эти дни стояла пасмурная погода, но как только прояснится, надо ждать налета. Впрочем, возможно, что налётчиков отгонят вызванные нами «ястребки». В конце Разумов сказал, что переход на урезанную норму питания не должен вселять уныние. Новый командующий 8-й армией, Григорий Михайлович Штерн, обещал

снабжать дивизию по воздуху всем Необходимым: продуктами, медикаментами, патронами. И еще сообщил нам Разумов, что сегодня Кондрашов подписал приказ о расстреле трех человек: двух дезертиров-самострелов, простреливших себе руки сквозь буханку свежего хлеба, и часового, заснувшего на посту. Вы мои коллеги, мои товарищи, обратился к нам Разумов, встав со своего места. Кондрашов решил расстрелять их перед строем. Что скажете? Я этот приказ пока не подписал. Нужна ли нам сегодня показательная казнь, вот в этой ситуации? Странное дело, все согласились до единого показательная казнь нужна. Через пару часов объявили построение, но из-за минометного обстрела отменили. И лишь когда пали сумерки, удалось собрать народ: комендантский взвод, который охраняет наш штаб, взвод охраны 34-й бригады, саперов, ремонтников. Я мог не ходить туда, но ноги сами понесли меня в чахлое мелколесье за длинным хуторским амбаром. Их вели под руки, глаза и рот были закрыты буденовками, нахлобученными наоборот, так что смотрели они последний раз на белый свет 111 затылками. Невзирая на мороз, их вывели в одних гимнастерках без пояса и ботинках без обмоток. Отделение комендантского взвода с винтовками выстроилось напротив них почему-то всего метрах в пяти. Боялись промахнуться, боялись, что рука дрогнет все-таки своих товарищей надо было кончать? Как только прочитали приказ, который кончался словами: «Смерть подлым изменникам Родины!», виновные стали кричать неистовым криком. Не все можно было разобрать, так как рот был плотно закрыт опущенной, откатанной буденовкой. Стоявший слева, с забинтованной ладонью, истошно просил: Комиссар Разумов, пощадите! Убивают вашего комсомольца, отличника......Падали они как-то неодинаково. Двое сразу опрокинулись навзничь, словно их толкнули в грудь, а этот самострелыцик, звавший Разумова, осел на колени и как будто поклонился нам всем, всему строю до самой земли, до белого притоптанного снега... Я уходил один. Рультяй брал меня под руку, но мне хотелось побыть одному. Шел я медленно, на ватных ногах, потом, будто услышав чей-то голос, вернулся. Бойцы комендантского взвода волокли за ноги убитых к дальней яме. На снегу оставался кровавый широкий след, но чем дальше он уходил, тем меньше на нем было красного цвета, а уже ближе к неглубокой яме крови на снегу не было совсем. Побрел я куда глаза глядят, пока не услышал противный писк пули над головой. Пришлось упасть в снег и лежать так, убитым, до темноты. Странно, но мне было не холодно, будто это не мое тело лежало на снегу. Не знаю, как так получилось, но ноги привели меня к пекарне. В ноздри ударил ветерок, принесший запах горячего хлеба, захотелось в тепло, в чистоту. Катя Андреева сидела за самодельным столом, заполняла какие-то накладные. Зачем? Кому они нужны? Перед кем держать отчет? Катя искренне обрадовалась, увидев меня, хотя сразу расставила точки над «i»: белых сухарей уже нет и не будет, не будет сегодня и чая с теплым хлебом, не велено. Закон для всех один, хлеба приказано не давать никому: ни рядовым, ни командирам, будь ты хоть сам маршал Ворошилов. Не за этим я пришел, Катюша, успокоил я начальницу пекарни. Не хлебом единым жив человек. Зашел погреться, оттаять. У меня душа сейчас поседела. Мне хочется закрыть глаза, и чтоб журчал, как лесной ручеек, женский голос. А ежели не ко времени зашел, великодушно простите. Хотя, помнится мне, за вами есть должок, товарищ лейтенант, вы обещали мне рассказать о себе, о секретах пекарского ремесла.

Не ко времени, Николай Иванович, не ко времени, вздохнула Катя. У нас ночью двух пекарей убило. Мы ведь и ночью работаем: опару ставим, тесто месим, хлеб печем. Хлеба, правда, печем меньше, сами знаете, по какой такой причине. Горюнюсь, ибо не ведаю, как там с хлебом у наших в Сюскюярви, в Руокоярви, в Уома. 112 Мука пока еще есть, но подвоза нет и, видимо, не предвидится. Соль кончается это уже караул. Без соли и хлеба худая беседа, как говорила моя матушка. Она тверская карелка, от земли, в колхозе передовая доярка. Я у нее любимая дочечка, вот и отправили меня учиться в Ленинград. Вы не там учились? Ну так мы с вами родня, Николай Иванович, даже как бы и больше: по одним улицам ходили, одни музеи лицезрели. Училась я в медицинском училище, опосля работала в больнице, и вдруг захотелось мне в одночасье круто изменить линию моей жизни. Пошла в военкомат, и меня взяли, присвоили звание лейтенанта медицинской службы, дали два кубика в петлицы, повезли на карельскую границу, назначили фельдшером в военно-полевую пекарню. С детства я, хоть и деревенская, а чистоту крепко уважаю. Медицина научила, какие болезни могут быть от грязи, от микробов. Быстро я навела порядок в пекарне. Слежу, чтоб халаты были чистые на пекарях, чтоб руки мыли с мылом да ногти стригли, ножницы у меня завсегда в сумке. Не хотели парни колпаки белые на голову надевать, стыдно, мол, как попы какие; ничего, заставила. Ноги научила вытирать перед пекарскими палатками, сенники такие делала, хлоркой посыпала. Семьдесят мужиков у меня: пекари, грузчики, шоферы, охрана. Нынче народу поубавилось: отобрали у меня ребят, взяли к саперам блиндажи ладить. А нам бы самим пекарню надо строить, подземную. Без хлеба пропадем, и блиндажи эти ваши никому не понадобятся. Сегодня пуль и осколков целая горсть прилетела. В тесте нашли, в хлебе. Сидишь, пишешь, и вдруг дзынь прилетела пуля, поздоровалась с месильным чаном. Вырыть бы нам землянку, поставить туда одну автопечь на форсунках, могла бы давать десять тонн в сутки, хватило бы понемножку всем. Ну, да я не паникую, ребята мои меня уважают, поддерживают. Каждый человек должен быть на своем месте. И не надо кивать на Петра, на Ивана сам думай. Заместителю командира дивизии по интендантской части капитану Нестерову подала два рапорта надо рыть землянку. Отмахнулся, говорит Кондратов не велит, люди, мол, рассобачатся в тепле, не будут справно службу нести. Мы-то вначале в пекарне жили, в палатках, где хлеб пекли. Место хорошее я выбрала, в лесу густом, под елями, чтоб сверху самолеты нас не увидели. Воспротивилась я тут не положено по медицинским правилам спать, где тесто зреет. Вырыли мы землянки, пусть плохонькие, но живём не тужим. Одно плохо: с краю мы оказались, рядом линия обороны, несколько раз самолично ходила смотреть на финскую лыжню. Финны близко подходят, постреляют и в лес. Вчерась бегу на почтой в штаб, а пули над головой вжикают. Письмецо от младшего братика Коли получила, радуюсь донельзя: поздравляет с Новым Годом, с новым счастьем, с победой над финнами....Ночью снова артналет, перестрелка, ракеты. 7-го января на термометре 32 градуса. Впервые такое. Есть обмороженные января Всю ночь и утро сыплется снег. Мороз 10 градусов. Для нас снегопад самая лучшая погода: можно шастать по хутору куда хочешь, не боясь быть подстреленным. Последние дни живу странной жизнью, что-то меняется во мне. Появилось необычное чувство неприкаянности, чувство своей ненужности. Не могу понять, куда мне идти, что делать, кому и о чем писать?

Съел кашу, ломтиком хлеба неторопливо вытер котелок так, что можно и не мыть, запил пустым чаем. Завтракали мы в своей землянке, а на обед надо идти в командирскую столовую. Пользуясь погодой, пошел в автофургон дивизионной газеты, к Шульгину, все-таки родственная душа, может, у него есть какие-то добрые вести. Шульгин спал; он и его малая команда, получив винтовки и гранаты, всю ночь делали снежный вал нашей общей обороны по окраине Южного Леметти. Валентина тоже спала, скрючившись на скамейке у крохотного оконца, забранного проволочной сеткой. Свою землянку они строить не решаются, Шульгин не хочет конфликтовать с Кондрашовым, но главное, как мне кажется, в другом в редакционном фургоне и в фургоне, где стоит линотип, куда теплее, уютнее, малодровнее, чем в промозглой землянке. И тут, глянув на сухие коротенькие поленца, затем на часы, я вспомнил, что мне как раз в сей момент надлежит быть на общественной заготовке дров. Изо всех сил я поковылял к своей землянке. Но напрасно я торопился: выходить на волю, на лесозаготовку никто не хотел, и мне пришлось применить командирский голос, возглавить команду. Для заготовки дров была отведена лесосека в левом углу, там, где не было ни войск, ни рогатуль, ни землянок. Мы старательно обтаптывали снег вокруг сосен и, согнувшись до земли, таскали тупую пилу туда-сюда. Менялись часто. Спилили пять сосен, нам этого должно хватить дней на восемь, конечно, смотря какой мороз будет. Когда пилила хлыст на двухметровки молодецкая пара Смирнов и политрук Щербаков, пила напоролась на осколок, и в ней, сердешной, вылетело два зуба. Это подлинная беда. Другую пилу нам никто не даст, и эту-то выменяли на мыло у танкистов. 114 Рыбаков сходил за лошадью, и мы перевезли свои дрова к землянке. Устали зверски, упали на постели, так что еле-еле вылезли к обеду. Снежок еще шел, и мы пообедали без боязни в командирской столовой Пилатке. Вот наше меню: суп с кониной, приторный, сладкий от подмороженного картофеля. На второе чай, не сладкий, а горький, заварен- ный еловыми веточками по приказу Вознесенского. Сто граммов хлеба ни обед, горсть сухарей и ложка яблочного повидла. Сказали, что пошла в ход последняя бочка повидла, вчера еще их было две, сам видел. Возможно, отдали в медсанбат. После полудня снег прекратился, и сразу по нашему лагерю начались пальба. Бросив топоры, мы заспешили в свою землянку. Пришлось заняться дневником. Кстати, мне намекнул Рыбаков, что наш главный особист, начальник особого отдела, не буду называть его фамилию, мужик скверный, так вот, что он проявляет определенный интерес к этой моей толстой тетради. Кто тявкнул, кто донес? Впрочем, я не скрываю, я пишу при всех. Один тут просил почитать, да я отбрил его. Это Хусконен, может, он имеет поручение зыркнуть хотя бы краем глаза... Но у особиста руки коротки по отношению к моей персоне. С первыми сумерками над землянкой раздался грохот, мы все вжали головы в плечи, а потом сообразили: над нами на бреющем полете прошмыгнул самолет. Стали гадать наш, не наш? Но выходить никому не хотелось. Самолет еще раз пронесся над нашим хутором, и рокот его затих. Мы выглянули и увидели странную картину вся наша главная улица шевелится под ветром белой чешуей листовок. Смирнов вызвался сбегать за свежей порцией вражеской пропаганды. Листовки были свеженькие, пахнущие типографской краской. Мы их рассортировали на две кучки два вида листовок кинули нам нынче финские коллеги. Время есть, и я привожу их текст полностью, тем более, что они обращены к нам лично. Впервые мы удостоены такой чести. «Бойцы 18-й и 168-й дивизий!

Вам известно, что вы окружены и все ваши связи с Родиной порваны. Почему вы продолжаете эту безнадежную борьбу против нашего перевеса, мороза и голода? Обоз 8-й армии, которого вы ожидаете, финны истребили около Салми. Предлагаем вам сдаться». «Бойцы 18-й дивизии! Не вы виноваты в нападении на Финляндию. Это затеяли ваши командиры и комиссары, поджигатели войны. Мы это знаем и не хотим проливать вашу кровь. Советуем вам следующее: СДАЙТЕСЬ! Для этого вы должны выбрать из своей среды переговорщиков, которые должны явиться завтра утром в следующие места: 1. У полотна железной дороги в Кителя; На перекрестке у Руокоярви; 3. У Рухтиннанмяки; 4. В деревне Лаваярви; 5. На мосту, 5 километров на юг от Уксу. Переговорщики должны быть безоружными и иметь кол с белым платком. Так уже сделали тысячи ваших товарищей на севере. Будьте рассудительными и следуйте их примеру. Командир и солдаты 4-й финской армии». Занятные словечки, ценные советы. Например, «наш перевес». Безменом взвешивают, что ли? «Переговорщики должны иметь кол». Этот бы кол да в вашу толстую задницу, господа хорошие! «Сдались в плен тысячи ваших товарищей». Врете нагло и беспардонно. Не было и не будет такого! А что это у вас за 4-я армия такая? У вас, поди, всего-то одна армия на всю Финляндию. Корпус, корпус у вас, врунишки, всего лишь 4-й корпус генерала Хегглунда. Где-то впереди я писал, что у меня собралась настоящая коллекция этих аккуратненьких бумажек. От нехрен делать мы время от времени проводим конкурс, оцениваем их по шкале: оголтелость, злость, издевка, юмор, грамотность, и, если можно так сказать, оп- ределяем коэффициент эффективности. Хотя степень воздействия дело весьма субъективное: кому нравится поп, а кому попадья. Один на стишки клюнет, другой на карикатуру, третий на фотографию, где наши бойцы в финском плену пьют кофий с кренделем и курят, как заправские буржуи, толстые сигары. Итак, тема первая. У финнов плохо дело с оружием, его явно не хватает. Фотография: красноармеец в шинели, в буденовке закинул за спину винтовку штыком вниз и поднял руки. «Переходите на финскую сторону. Финны не будут стрелять. Они дадут вам есть и пить и отведут в теплое помещение. Они перевяжут ваши раны, а за винтовку заплатят вам 150 рублей». Какие заботливые, раны перевяжут! А где же потом отоварить 150 рублей? «Краслет (т.е. красный летчик)! Предлагаем тебе долларов и кроме того свободный проезд за границу в любую страну, но с условием, что ты должен сделать осторожную посадку в Финляндии и сдаться с самолетом в плен». Значит, осторожную. Ну-ну. «Товарищи красноармейцы, переходите к нам. Мы дружески вас примем. Финны щедро заплатят вам за оружие, которое принесете с собой: за револьвер 100 рублей за винтовку 150 рублей за пулемет 1500 рублей за танк рублей». 75 Вторая тема стихотворная. Я их называю «стишки из прямой кишки».

...Лежит красноармеец под деревом, а вдали бедная босая жена и трое деток. «Потерял жену, детей ради горя и цепей». Какие цепи, где?...Идет снег, в атаку не хочет подниматься красноармеец, его гонит в бой командир с большим револьвером. «Мерзнешь ты среди лесов по приказу подлецов». Чудесная, выстраданная рифма, свежий, необычный сюжет. Ну, молодцы, ну, утешили!...Мордастый красноармеец в буденовке, с папиросой во рту пишет жене письмо из плена: «Ах ты, Соня, Соня свет, Шлю тебе я свой привет. Я в Финляндии живу, Молочко, хлеб с маслом жру. Приезжай, мой свет, сюда, Не прожить мне без тебя». Полный кактус, как говаривали мы в редакции когда-то. Эта штука пожалуй, посильнее, чем «Фауст» у Гете. Она у нас в землянке получила Высшую оценку. Мы по достоинству оценили рифмы, образность, новизну «Соня свет», ну и, конечно, такой перл, как «жру». А что откровенно, понятно, по-солдатски, без этих там экивоков! Самый большой, самый злобный раздел политруки, комиссары. Фотография. Лежат убитые наши ребята. «Долой эту безумную войну! Лишь политруки и комиссары и терроризированные ими командиры ХОТЯТ продолжать войну. Не слушай Их! Убей их! Этим ты сразу же кончишь войну»....На фотографии в профиль уголовник с папиросой. Такой жуткий тип действительно может пырнуть ножом. «Этот боец убил батальонного комиссара. Он оказался умным, срезал комиссарский знак отличия и с ним сдался в плен. Теперь он чувствует себя счастливым, живя в Финляндии. Сделай и ты так же. Подумай, припомни все издевательства твоего политрука над тобой»....Рисунок. Падающий красноармеец, за ним некто в черном. «Политрук хуже врага, он стреляет тебе в спину». Рисунок. Череп в красноармейской каске склоняется над мертвыми над разбитой военной техникой. «Там, где политрук, там смерть! Положите конец ужасам войны! Смерть поджигателям войны политрукам!»...Карикатура. На сучке висит человек-мешок, круглый и толстый. Впереди идет веселый, с улыбкой до ушей, красноармеец. Руки, конечно, подняты вверх. 117 «Мы похерим комиссара, Так ему, гадюке, надо! Ну и хватит воевать, Лучше к финнам отдыхать!»...Хилая ветка, на ней висит какое-то чучело в тряпье, но в сапогах. Рядом стоит красноармеец, он гневно вскинул кулак. «Как попался политрук Так тяни его на сук». Эту листовку финны уже бросали, она, пожалуй, самая многочисленная и самая толковая. Тут есть примитивный, но доходчивый сюжет, хлесткая, запоминающаяся фраза, грамотная рифма. Все у вас ладно получается, господа хорошие, только вот какое дело: не было и не будет в нашей дивизии подлеца, который поднял бы руку на политрука. Разве мы, политруки, не

от плоти своего народа, разве мы хотим зла людям, разве мы бездарные пастухи, го- нящие к пропасти свой табун? И все же, и все же я не могу сказать, что бойцы нас, политруков, любят. Уважают возможно, боятся да. А вот любить? В чем тут дело? А за что нас любить? Говорим чужим языком, талдычим только то, что в газетах, брошюрках, то, что мы, журналисты, окрестили «официозом». Говорить сердцем мы боимся и не умеем. У многих из нас нет грамотности, нет образования. Курсы, курсы, курсы... Зато есть стремление выскочить, угодить начальству. Старая школа комиссаров смыта волной недавних чисток незабываемых горестных лет, комиссары ушли, как тени, я часто называю их «ушельцами». Мы, молодые, внезапно и радостно занявшие их места, влетевшие в их кресла, в их седла, мы пришельцы, а эти ушельцы: командиры и комиссары, старые большевики, те, еще с гражданской. Командармы, комкоры, комдивы, даже комбаты. Где вы? Вокруг нет ни одного, все стали «ушельцами». Мы, как молодые собаки, бросились к барской руке, к миске. А что мы умеем еще, кроме этого, где наши знания, наш опыт? Кондратьеву, Разумову, Гапонюку, мне, да и многим другим в дивизии всего лишь по 30 лет. Всего лишь? Сколько было Суворову, Кутузову, когда вызрел их полководческий талант? Ну да, а Аркадий Гайдар, скажете вы? Гайдар командовал полком то ли в 15, то ли в 16 лет. Тот еще командир, видимо, был. Этим рассуждениям, этим беседам с самим собой, самым лучшим собеседником, как я люблю пошутить, несть числа. Эти мысли стали являться давно и недавно, стараюсь их отогнать, не пускать в сердце. Политрук, политрук, Ты глазаст и многорук Политрук, политрук, Примешь ты немало мук... Политрук, политрук, Ты умрешь от адских мук. Ищу, ищу рифмы к «политруку», но получается какая-то безрадостная картина. Ясно одно: в плен мне попадаться никак нельзя, даже раненым, а еще хуже того контуженым, оглушенным. Нет, нарукавные звезды я не сорву, не дождетесь, и другому не дам сорвать, горло перегрызу, но не дам на поруганье гордое имя комиссара. И все же почему нас не любят? Что-то здесь есть такое, на что у меня нет ответа. Силюсь вспомнить, что сказал тот пленный медбрат, адвентист. Комиссары слепые поводыри слепых... Кстати, где этот адвентист, переправили ли его в Салми?...Наши радисты-технари наконец-то наладили подстреленную финнами установку- громкоговоритель, значит, потянем ее скоро на передовую. Пишу тексты, но мне они кажутся надуманными, похожими на финские листовки: переходите к нам, у нас власть рабочих и крестьян, нет буржуев-кровососов, будете отдыхать в Крыму, купаться в теплом море. Как всегда, показал текст Разумову. Тот приписал: «Сдавайтесь в плен со своим автоматом». Их автомат «Суоми» мечта многих из нас. Все командиры хотят иметь такую штуку, особенно с диском на семьдесят патронов. У Кондратьева он есть, но с малым, рожковым, магазином; и то дело, все штабисты завидуют. Понимаю, что для финнов нужно писать не так, надо что-то искать иное, надо стучаться в золотую дверку, за которой прячется душа. Думаю, прикидываю. На голодный живот думается плохо, что ни зацепишь, какую мысль ни выдернешь из памяти, все как-то сворачивает на еду. Из услышанных разговоров.

Командир взвода люк открыл, высунулся флажками сигналит, команды нашему танку подает А финский автоматчик тут как тут за деревом прячется. Повел из автомата, взводному, как ветром, шлем сорвало, и больше ничего. Говорит, невеста у него есть, верующая молится за него... «Бэтэшки» ваши горели, как свечки! Да уж, недаром говорят: танк БТ-5 это канистра с авиацион-\{\лм бензином, поставленная на гусеницы. Вот вам хрен, а вот вам и редька, приговаривал весело, опуская небольшие хвостатые, похожие на длинную удавшуюся редьку, мины в черную трубу миномета, чумазый заросший боец в куцой фуфайке с рыжими прожженными дырками на спине. Фамилия минометчика Петр Иванович Ванин, из Петрозаводска января Об окружении никто не говорит открыто, а все шепчутся, как осенние сонные мухи на окне. Встретился мне начштаба Алексеев. Милейшего Зиновия Нестеровича словно подменили, он кивнул мне еле-еле и, бережно прижимая к груди штабной потертый портфель с документами, поплелся к нашей главной радиостанции. Для нее всем своим небольшим миром саперы 85-го нашего сапба-та вырыли котлован, закатили туда автофургон, а затем с трех сторон стали сооружать широкий снежный вал, утаптывать его, чтобы ни пуля, ни осколок не прошли сквозь него. Сверху на фургон намостили веток, присыпали снегом. Теперь даже с пятидесяти метров, если глядеть сбоку, нельзя сообразить, что тут стоит радиостанция; правда, ее выдавали антенна и труба печурки. Я пошел рядом с Алексеевым в качестве охраны. На мои вопросы он отвечать не хотел и лишь у самого капонира выразительно, со злостью очертил круг вытянутой рукой, показывая на весь наш гарнизон, на все наше Южное Леметти. Окружены полностью со всех сторон, выдохнул он....Во время обеда я сидел долго в палатке-столовой, ждал, пока стихнет обстрел. В основном стреляли короткими очередями пулеметы, сухо щелкали винтовочные выстрелы, однако пуще всего все боятся снайперов, которые сидят на небольшой горушке или, может, на деревьях, черт их знает, а разведка наша не ведает, где они. На обед все тот же суп с кониной, но уже без картошки, а с кислой капустой. Хлеба на день 400 граммов. Повидло уже съели, а возможно, припрятали про запас. Когда я уже поднимался с лавки, пришел Нестеров заместитель комдива по снабжению. На его лице красноречиво было написано дело швах. Он сел рядом, хлебал без интереса конские щи и шепотом сказал мне, что самое страшное свершилось: финны отрезали нас от 168-й дивизии, сражающейся под Питкярантой. Они создали там такой заслон, что все наши группы, которые пытались прорваться в Питкяранту и далее, в Салми, все до единой полегли под пулеметным перекрестным огнем, подорвались на минах, поставленных на дороге и на обочинах. Продукты кончаются, лошадей осталось немного. 316-й и 208-й полки окружены. Северное Леметти не может прийти им на помощь 78 танкисты бригады сидят в капкане. Кондратов сам не свой, то и дело требует спирту для дезинфекции фурункулов, которые у него высыпали на шее, как спелые вишни. Штерн, Черепанов и главный интендант армии Шуйский всячески обнадеживают: не паникуйте, продукты забросим с воздуха не сегодня-завтра, пока же синоптики не дают добро на вылет из-за метелей и пасмурной погоды. А сегодня снова шло к оттепели. Значит, самолетов не жди.

… 11 -го января ноль градусов. Метель, метель играет на органе. Снова рубим лес и щепки летят. Вечерком наше политотдельское братство несёт караульную службу у машин редакции дивизионки. Милая газетеночка «За боевую подготовку» еще выходит, еще Валя правит крепкой рукой не очень грамотные строки комсомольских вожаков, храбрых разведчиков, умелых танкистов, закопавших свои танки в снег. Событием стала статья Кондрашова, полная оптимизма, полная Уверенности в нашей скорой победе и в скором нашем наступлении на врага. Впервые я видел текст, написанный рукой комдива: стремительно летящие буквы, отсутствие знаков препинания, две ошибки в падежах. Но фразы были четкие, рубленые, хотя по смыслу далеко не новые. Позже Разумов сообщил мне, что это он уговорил Кондрашова написать передовицу в дивизионную газету. Но ведь там неправда, стал горячиться я. Лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Многие командиры знают истинное положение вещей, догадываются и рядовые бойцы. Финны нас переиграли, нам надо срочно объединить все силы, всем сгрудиться в Южном Леметти, а потом пойти с боем на Питкяранту, на соединение со 168-й дивизией. Ты прямо как профессор тактики, Николай, вздохнул Разумей). Все просто на словах, а вот на деле... Кстати, так же думает и Алексеев, так думаю я и другие штабисты. Но Кондрашов по-прежнему идет напролом. Он верит, что нас не бросят, что придет Помощь, Штерн пошлет пару полков, и нас через два-три дня вызволят из окружения. Однако Кондрашов не хочет просить Штерна о помощи; более того, он радирует в штаб 8- й армии, что справится с положением сам, при этом забывает, что боевой дух бойцов по- дорван, наступает голод, нет бензина, нет снарядов, нет патронов. Кондрашов не верит, что мы полностью окружены, все валит на плохую работу разведки. И впрямь наша разведка никуда не годится: все разведгруппы финны уничтожают, мы не можем взять в плен офицера, даже захудалого лейтенанта, чтобы кто-то знающий приоткрыл бы нам, хоть чуть-чуть, тайну финских планов. Потом Разумов ушел от этой темы, похвалил меня за тексты, которые я пишу для чтения по большому рупору. Похвалил Тойво Ранта за Омстрый перевод, за чтение го свершилось чудо. Столбик термометра показал +3 градуса. Накануне была метель, ветер, а теперь будто весной повеяло. Теплый 121 ветер с юга, солнышко вышло живи и радуйся! Хотя радоваться нечему: в полный рост по хутору не пройдешь. Скачем, как кенгуру, короткими перебежками, а кое-где и ползком жить-то хочется. Ранним утром кто-то из наших, из тех, кто ходил брать воду из речушки, сообщил, что вернулся из разведки целый и невредимый танк, что фамилия танкиста Трегубенко. Мне пришлось вступить в разговор и сказать, что башенный стрелок Алексей Трегубенко был не в разведке, а вел бои в 316-м полку в составе оставшихся танков нашего 381-го танкового батальона. Высказал я и сомнение насчет танка: как он добрался, по какой дороге? Трегубенко мне сразу не удалось найти. Он был вызван на КП в штабную землянку. Ближе к обеду у меня состоялся печальный разговор с Алексеем Ивановичем Трегубенко. Его теперь действительно можно называть по имени-отчеству: ранняя седина на висках, впалые щеки и погасшие глаза. Я зазвал его и механика-водителя Гордиенко в нашу землянку; водитель сначала отказывался, а потом все же пошел. Рассказывали они вяло, осторожно подбирая слова; очевидно, получили инструкцию в штабе дивизии не распространяться. Выяснилось, что 6-го января финны обрушили ураганный огонь на Руокоярви. Бои каждый день. 316-й полк несет огромные потери. К 10-му января полк был взят в клещи. Пять танков батальона остановили наступавших

финнов. Двое суток танки вели огонь, двое суток дали они полку для перегруппировки сил. Кончился второй день, тихо, как-то буднично повествовал Трегубенко, и кончились у нас снаряды. Четыре танка стояли мертвыми. Наш экипаж сражался последним. Два танка сгорели; танкисты бросались в снег, сбивая с себя пламя, по ним били «кукушки». Два других танка финны подбили. Остался наш. И нам не повезло: снаряд попал нам в ходовую часть, мы вынули замок у пушки, взяли оставшиеся патроны и вечером поползли к своим. Добрались, явились в штаб 316-го полка. Докладываю: «Товарищ командир полка, задание выполнено, танков больше нет. В живых остались два человека: я, башенный стрелок Трегубенко, и механик-водитель Рордиенко». На следующий день нас снова вызвали в штаб полка и сказали, что мы с группой в 25 человек должны прорваться в Южное Леметти, в штаб дивизии, взяв с собой знамя полка и секретные документы. Шли во тьме по лесу, без лыж, топтали тропу по очереди. Хорошо, что не пошли по дороге, там у них посты, там все перекрыто. Шли долго, думали заблудились. Идем, полежим, отдохнем, снегу пожуем и дальше. Тяжкий хлеб у пехоты, ничего не скажешь. Кстати, хлеба мы не видели уже поди недели две. Сухарями пробавлялись. Лежим, дыхание восстанавливаем, и вдруг навстречу нам идут гуськом лыжники, тихонько переговариваются. Вслушиваемся финны, их разведка возвращается домой. А сколько их? Подпустили, 80 считаем человек десять. Мы подползли поближе. Ползти по снегу гиблое дело, нет твердой опоры; работаешь локтями, а они проваливаются. Снег всюду набивается, в рукава, в валенки. Трудно подняться, трудно быстро прыгнуть к лыжнику, нет совсем опоры, снег мягкий. Открыли мы огонь из двух трофейных автоматов, гранату бросили. Передние ускользнули, средних мы положили, а двух оглушенных с собой взяли. И еще удача: отбили нашего бойца из 97-го полка, его финны вели с собой, затолкали рукавицу в рот, руки связали. Но он был на лыжах, на финских. Одного пленного финского солдата сильно контузило гранатой, мы на себе даже тащили его, пришлось хлебнуть с ним. Потом пальбу по нам финны открыли, да стреляли уж больно издалека, без пользы. Вскоре мы уж и к Леметти подошли. Надо сказать, что мы долго искали место, окно, что ли, всюду финские траншеи. Обложили они вас капитально. Пришли и не верим, что у своих. Подались сразу в столовку. Мы дня три-четыре горячего не ели. Хлеба с повидлом дали, чаю горячего, пей полную тарелку. Райская жизнь тут у вас! Даже хлеб был еще теплый, только из пекарни. Радуемся, как дети малые, что все вместе, что добрались и ни одного бойца не потеряли. А там, в полку, худо. Надо выручать срочно....После обеда финны начали методично бить по хутору из минометов, то ли в отместку за гибель своих разведчиков, то ли по плану, как задумал господин генерал Хегглунд. Все забились по норам. В одну рогатулю влетела мина и погубила всех, кто сидел у печурки. Осколки мин, пули дырявили палатки, расщепляли борта ЗИСов, звякали по броне танков, расставленных в сторону Сюскюярви, откуда ведут основной огонь финны. 13-го января два снаряда или две мины, не знаю точно, разорвались около пекарни; погибли несколько человек, вышла из строя одна автопекарня. Катя Андреева, к счастью, жива и невредима. 13-го января черный день: прекратилась выпечка хлеба. 13-го января на термометре было 2 градуса мороза.

15-е января. Откуда накатило ночью 48 градусов, днем 42. Дневник не писал пальцы немеют, карандаш вываливается из рук. Никуда не выходил января 16-го января был самый страшный день. Все сплелось в один клубок. Мороз до 40 градусов. Говорят, ночью было 50 градусов. Многие часовые, особенно те, кто сидят в траншеях, отморозили руки, ноги. Медсанбат переполнен. Это первая беда, а вторая бесконечный артобстрел весь день. Обычно финны выпускают за день 5-10 снарядов или мин, и у них, видно, не густо с боеприпасами, а тут прямо засыпали нас «подарками». А к вечеру добавили с воздуха. Прилетела тройка звено «фоккеров». Безобидные двукрылые кукурузники, а как зашли они на бреющем полете... Их бомбы и пулеметные очереди вплелись в общий хор, в эту адскую симфонию войны. В полдень, когда мы с Пашей Гультяем пробирались лесом на обед, мины летели стаей со стоном над нашими головами. Надо бы нам носа не показывать, но так хочется есть... Мы лежали на лютом морозе в снегу около часа, я уже начал даже засыпать... Когда обедали, снаряд разорвался почти рядом. Мы все упали под столы, палатку рвануло, вырвало стойку. Троих командиров ранило на подходе к столовой; кажется, это были танкисты 34-й бригады. У меня стучали зубы от озноба, от страха, от бессилия. Суп был совсем пакостный: кусочки мерзлой картошки, перья квашеной капусты. Лошадей уже всех съели некоторых зарезали, некоторые околели сами по себе, ибо ни овса, ни сена лошади наши уже давно не видели. Вокруг лагеря они объели, обглодали кору у сосен, съели кустарники, пооткусывали концы хвостов друг у друга. На обеде нам объявили, что столовая закрывается. Слишком велик риск передвижения людей по Леметти, к тому же нет мяса, хлеба, а оставшиеся продукты подлежат тщательному учету и будут выдаваться сухим пайком в подразделения. Мы выбрались из палатки, я решил зайти к танкистам, меня давно зазывал Гапонюк. Идти в нашу комиссарскую землянку и лежать там, горестно подперев голову, пересыпать, словно зерно из ладони в ладонь, прошлое не хочу, не буду. Кто находится в покое, тот ржавеет, говаривал мой отец. До штабной землянки 34-й бригады было не так уж далеко. Вперед, короткими перебежками. Упал, встал, побежал. Гапонюк плеснул в кружку разведенного спирта себе и мне. И я выпил. Первый раз в жизни выпил с наслаждением. Заедали сухарями, макая в рыбные консервы. Попытки выведать, что делается в Север- 124 ном Леметти, где заперты основные силы танковой бригады, ни к чему не привели. Гапонюк, не слушая меня, стал рассказывать о детстве в Донбассе, разводил длинные руки, показывая, какой величины растут у деда в «городе арбузы, какого сома он поймал еще пацаном, и будто бы был тот сом тяжелее самого Гапонюка. Полковой комиссар доказывал, что таких вареников с вишнями, какие сотворяет его молодая жена, таких голубцов, такой домашней колбасы никто на всей улице села «краше, хоч ты вбыйся, не зробыть». Потом мы тихонько запели: Сонце низенько. Венгр близенько... А когда к нам подсел комиссар Теплухин, и мы уже выпили втроем, То запели про паренька-шахтера, которого «девушки пригожие тихой песней встретили, и в забой отправился парень молодой». Исаак Гапонюк, закрыв глаза ладонью, выводил ладно, голосисто. Слова этой песни написал мой знакомый по Москве поэт Борис Ласкин. Я начал было рассказывать историю написания этих слов, но они не стали меня слушать. Пришлось выложить

козырную карту, а именно, что тот же Ласкин написал слова «Трех танкистов». Тут уже к нашему столу подсел комбриг Кондратьев, и меня понесло. Пырьев ставил фильм «Трактористы», там по сценарию должны были быть три песни. Автором стихов назначили Бориса Ласкина, музыку поручили написать братьям Покрасс. Стихи никак не шли, сроки поджимают. Иван Пырьев обозлился и сказал, что при очередном докладе товарнику Сталину о ходе работы над фильмом он сообщит, что молокосос Ласкин срывает съемку картины. Это же он сказал по телефону и матери Бо- риса, та стала заламывать руки и падать перед сыном на колени. Борис попросил разбудить его завтра ни свет ни заря. В шесть утра он уже гулял на пустынных Патриарших прудах. Первой прорезалась строчка «Три танкиста, три родимых брата», а затем... Затем пошли, полетели другие строчки, про Амур, про самураев. Через пару часов молодой поэт, веселый и довольный, сидел у Дмитрия Покрасса. Тот прочитал стихи, ударил по клавишам. Мелодия родилась очень быстро. В полдень Ласкин и Покрасс уже входили в съемочный павильон «Мосфильма». Пырьев остановил съемку, прикатили рояль, Покрасс заиграл, а Николай Крючков, артист, любимец народа, запел: Три танкиста, Ттри веселых друга. Экипаж машины боевой. Вскоре фильм вышел на экраны. Сталину он очень понравился, всем дали ордена, а Борису Ласкину за песню, которую запела вся страна, за «Трехтанкистов» объявили... Так это ж наши Грязновы! стукнул кулаком Гапонюк. 125 Пришлось внести ясность, что на Халхин-Голе или на Хасане тоже был семейный экипаж, и о нем вычитал в газете Борис Ласкин. А ты о моих Грязновых написал? яростно спросил меня Кондратьев, поднимая свою кружку к моему носу. Написал, говоришь? Только мы не читали. Нет газет, не ходят? Правильно, нет. А может, и моих Грязновых уже нет? Нет в живых! Все на свете корытом крыто, писатель. А где мои танки? Где моя бригада? Сто восемьдесят танков и двадцать бронемашин куда делись? Спят курганы темные, солнцем опаленные... В белых снегах чужой Финляндии спят мои братишки-танкисты. Почему так устроилось, писатель? Что ты напишешь, где возьмешь краски, кто заточит перо твое? Привет, люди в черном! «Люди в черном несут на броне своих танков алые розы победы!» Это ведь ты, Климов, пустил эти словечки по хутору. Фокусник слова! Вы, щелкоперы, скромно пишете о поражении, но всегда взахлеб о победах. Где они, наши победы? Почему так устроилось, Климов? Напиши о поражении, напиши о ржавых застывших танках, ставших памятниками в Северном Леметти. Ты видел обгорелые черные скелеты моих танкистов? Они и сейчас сидят за рычагами. Они мой позор, мое горе. Привет, люди в черном! Кто вспомнит их через 50 лет? Ты понимаешь, Климов, мы на балу у сатаны. Вовсю гремит музыка дьявола. Слышишь канонаду? Это дьявол добивает мои последние, увязшие в снегу, беззащитные танки. Напиши об этом, писатель. Или ты, как и все ваше племя, не обучен писать правду? Чему мы хорошо обучены, так это преклонять колени. Что написано на твоих скрижалях, писатель? Не солги! Не оскорби! Помоги! выпалил я, готовый к прыжку. И еще: Оhпе Kampf kein Sieg! Без борьбы нет победы! Ну что ты там жужжишь, политрук, ухмыльнулся Кондратьев, давишь на мою пролетарскую неграмотность? Он, видите ли, философ, Гомер. Да у нас этих Гомеров пруд пруди! Братья Покрасс: «Мы красные ка-валери-сты, и про нас...» Смехота, барабанная трескотня. А вот эту петь мне одному оставили, да? «Приду домой, а дома спросют...» Дома все, и все спросят от особиста до наркома. И Он спросит, наш Бог,

тот, что под рубиновыми звездами ночами сидит и трубку гнутую кавказскими зубами покусывает... Гапонюк и полковник Смирнов, оглянувшись на дальний угол просторной землянки, где сидели двое радистов, благо, что в наушниках, крепко подхватили командира бригады и повели его, ставшего вдруг покорным, тряпичным, на высокую постель. Ну, так что было с тем Ласкиным дальше? спросил как ни в чем не бывало Гапонюк. Нет уж, дорогие други, увольте, как-нибудь в другой раз, в другой обстановке. Ты какую такую обстановку имеешь в виду? прошептал угрожающе Гапонюк. Я давно подозревал, что ты соглядатай, рука штаба армии, глаз Мехлиса. Что, пойдешь клепать на нашего комбрига? 126 Мне так захотелось дать ему по морде, но я лишь долгим взглядом посмотрел на подвыпившего товарища полкового комиссара и выразительно покрутил пальцем у виска. Спите спокойно, наш дорогой друг и товарищ, сказал я, вставая с лавки. Не по себе ли судишь, Исаак Афанасьевич? Ну, да ты еще посиди. Ты, это, не серчай, не бери в голову, Николай. Нашему комбригу, уважаемому Степану Ивановичу Кондратьеву, нынче хуже всех. Ему и мне отвечать придется, стоять, как он сказал, на коленях перед Богом. Он не простит, не помилует, у Него один Закон, и мы этот Закон хорошо помним, всего-то два годочка прошло-пролетело. Где буйные головушки комбригов, комкоров, командармов? Посиди, не серчай. Хочешь, я расскажу тебе про танки? Хочешь? Слушай, мой дорогой Коля, слушай! Танк это напор и скорость. Танк это стальной клин, раскалывающий любую оборону. Танк создан для наступления. Но ему нужен простор: поля, широкие крепкие дороги.Ты,Николай Иванович,пехота,тебе неведомо упоительное чувство стремительного движения вперед, чувство лавины, сметающей все на своем пути, чувство братства стальных машин, идущих грозным ромбом по равнине, как это было в Западной Белоруссии. Болота, размытые грунтовые дороги беда для танков. Однако хуже всех бед война в лесу. Здесь танк не может внезапно сманеврировать, здесь он мертв, он превращается в неуклюжую коробку на ржавых гусеницах. В лесу танк хорошая мишень для врага. Добавь к этому снег. Насыпало полметра все, танк не пойдет, забуксует. В морозы гусеницы примерзают к земле, надо заранее укладывать доски Или стелить лапник. Танкисты мечтают о соломе, соломку хорошо б под гусеницы подложить, как в той поговорке... Танки для простора! Танки для равнины! Лес ловушка для Танков, в лесу мы, как мухи, попавшие в свежий мед... Вот я сижу здесь с тобой, а в моих ушах ветер. Ветер атаки! Ветер победы! Где она, наша победа? Что молчишь, писатель? Неужели жизнь человека кончается у разбитого корыта?...К своей землянке я шел не по дороге, а пробирался, аки тать, лесом, Лесными проторенными тропками, похожими на траншею. Шел и думал псе об одном и том же: почему не любят командиры политруков? В землянке на моем месте спал какой-то чужак, накрывшись с головой моей шинелью. Коллеги доложили, что это Алеша Кутюков, выбравшийся из окруженного у Сюскюярви 208-го полка. Я растормошил его, обнял и заплакал. От дорогого Лешика, моего давнего дружка по Ленинграду, остались истинно кожа да кости: кожаное командирское осеннее пальто, под которым я легко нащупал ребра, выпиравшие на боках, как лозовые прутья деревенской корзины.

Печка гудела, дрова были смолистые, однако в землянке было студено. Мы с Алешей остались дневалить и проговорили всю ночь января Мороз Красный Нос. Мороз Белый Нос. Морозяка, морозище бьет нас под дых. Никто никогда из ныне живущих не знал, не ведал таких смертельных холодов. Караулы, секреты, пулеметчики сменяются через каждый час. Два часа уже не выдерживают. Топим печки днем приказ Кондрашова похерен. Ночью тоже запрещали топить: дескать, искры скачут из труб. И на это командиры уже махнули рукой. Как же ночью без тепла, когда столбик термометра доходит до градусов? Необычное состояние природы. Тишина, скрипит снег каким-то особенным сухим скрипом. Наступишь на ветку валенком, она тут же лопается и стреляет. Сосенки звенят, как железные, если стукнуть топором. Рубим мелкоту. Пила почти пришла в негодность, да и страшно пилить: сталь может хрустнуть на таком морозе. Сил никаких нет, дыхание короткое, ибо если вдохнуть как следует, холод обжигает горло и бронхи. Я совсем «ссосулилси», согнулся и стал похож на рыболовный крючок. Намедни, ранним утром я встал, чтобы по привычке пойти за угол землянки. Страшно расстегивать ширинку ватных брюк, да и ничего уже не выливается из меня. Исподлобья глянул вокруг. Над Леметти стояли серые дымы, как кошачьи хвосты, задранные вверх. Дым из трубы это жизнь. Наш снайпер-минометчик Петр Андреев, паренек из Соломенного, сказал мне еще в декабре: Вижу в бинокль дым, вижу деревенскую трубу. Навешиваю первую мину перелет, вторая недолет, третья в трубе. Чего ж финны не попадают? Лучше от мины помереть враз, чем тебе отпилят ногу... К нашим саперам в палатку влетел снаряд, плюхнулся у печки и лежит. Все ползком, ползком из палатки. Снаряд так и не разорвался... Мы ночью ходим по хутору, патрулируем. Из одного конца в другой. Пытаюсь считать шаги, но каждый раз сбиваюсь хочется есть. Гарнизон наш в длину, по дороге, два километра, в ширину шестьсот метров. Сверху, на плане, он похож на валенок. Контур этого валенка и есть линия обороны. Не помню, писал или нет: самое главное направление юго-запад, оттуда финны ведут самый частый обстрел. Хотя начиная с 16-го января нас уже обложили со всех сторон и бьют винтовочным огнем по нашему гарнизону тоже со всех сторон. 128 Разумов позвал меня в штабную землянку погреться, выпить чаю. Здесь тоже не разговеешься. Правда, к чаю выдали два сухари. Кондратов и Алексеев сидели за столом у карты. Лампа висела над ними, но свет от печки был ярче, и тени двух командиров каза- лись огромными, как скалы. Привели пленного из финской группы разведки, одного из трех, которых схватили наши окруженцы из 316-го полка. Это был лейтенант, командир разведвзвода. Среднего роста, бледнолицый, реденькие светлые волосы, синяк под глазом. Пленный покачивался, словно задремывал в тепле, но сесть отказался. У меня небольшой чин, но я расскажу все, что знаю, начал он размеренным, спокойным тоном, поглядывая на Ранта и поджидая, когда тот закончит перевод. Рассказывайте все без утайки, усмехнулся Алексеев. И это вам зачтется, добавил Кондратов. О Т моих командиров мне известно, что 31-го декабря маршал Маннергейм отдал приказ разбить вашу 18-ю дивизию между Уома и Леметти. Командир нашего 4-го корпуса Йохан Вольдемар Хегглунд стал разрабатывать план, группировать войска так,

чтобы при наступлении они понесли минимальные потери. Генерал тщательно все Готовил, и мы, разведчики, не знали покоя. Наши войска аккуратно окружили два ваших полка под Руокояр-ви и Сюскюярви и методично долбили их оборону. Сколько войск находится в Северном и Южном Леметти, мы долго не знали. Шли дни, Хегглунд попросил у маршала подкрепление. Маннергейм был очень недоволен этой просьбой и тем, что наш генерал тянет время, по подкрепление все же дал. К нам прибыли два батальона морских сил; кажется, это были резервисты, так как они были постарше нас, но я их лично не видел. Затем к нам перебросили с Карельского перешейка 4-й егерский батальон. Это полнокровный батальон, хорошие лыжники. И все же наше наступление затягивалось. Хегглунд посылал разведку во все концы, требовал пленных. Он хотел все знать. Вскоре к нам прибыл личный представитель Ставки подполковник Вало Нихтиля. Его у нас в армии называют «око Маннергейма». Я его видел несколько раз, даже был вызван к нему для личного доклада о нашем походе к Уома. Нихтиля выступил перед строем, сказал, что настало время освободить наших братьев- карелов от большевиков. Приказ о наступлении был отдан 4-го января. Наши части пошли двумя клиньями. Задача была: окружить Северное и Южное Леметти и отрезать вашу дивизию от войск, которые ведут бои с нами и Питкяранте. 6-го января, это вы уже знаете, началось наше наступление. Ваши части оказывали яростное сопротивление. 129 Итак, наши войска наступали двумя клиньями. Одна наша колонна называлась «пчела» 6 батальонов, а восточнее шли два батальона полковника Аутти. 10 января наши части достигли деревни Койри-нойя и отрезали вас от Питкяранты. Последовал новый приказ маршала Маннергейма: отобрать у русских Питкяранту 13-го января, но у ваших там сильная оборона. К 15-му января наши войска вышли к северу от Питкяранты. Сейчас там идут сильные бои. Должен попутно заметить, что наша разведка оплошала мы долго не знали, что в Южном Леметти у вас главный штаб и что здесь столько войск. Мы думали, что в Южном Леметти тылы, мастерские, госпиталь, и не обращали внимания. Так мне кажется. Алексеев подал лейтенанту кружку с чаем и сухарь. Вот вам угощение, лейтенант, вы его заслужили. Благодарю вас. Согреюсь с великой радостью. Заканчивая свой доклад, хочу добавить: я не изменник, я не нарушил присягу и не сказал вам ничего такого, что может пригодиться вам в дальнейшем. Секретов я не выдал, да я к ним и не допущен. А по какой причине я все вам доложил, спросите вы? Мы считаем, что ваш гарнизон в безнадежном положении. Окружение полное, помощь к вам не идет. Ее нет и у ваших соседей. За этим мы и ходили в разведку. А если кто и пойдет к вам на выручку, то он не пройдет: у нас там очень мощные узлы обороны, крепкие посты. Ваши не прорвутся. Повторяю, вы в котле. Поэтому хочу сделать вам разумное предложение: не губите своих солдат, сдавайтесь в плен, к вам будет проявлена гуманность... Ну каков нахал! Отобрать у него кружку и сухарь! вскрикнул Кондратов. Не будет по-вашему! Помощь придет, она обещана нашим высшим командованием. И заруби себе на носу Красная Армия не сдается! Мы будем драться до последнего патрона и мы победим. Ты понял, я тя спрашиваю, ты понял? Увести эту белофинскую контру, этого мучного червя! Дверь землянки закрылась за пленным и тут же открылась. Запыхавшийся посыльный принес шифровку с радиостанции.

Ну вот видите! сказал враз повеселевший Кондратов, ласково разглаживая плотный лист радиограммы. Это совсем другой коленкор! 97-й полк ходил на помощь соседу. И помог! Уважаю таких мужиков. Иовлев там на месте, крепкий орешек, толковый командир. И мороза не испугался. Уважаю таких. Не то, что эти в 316-м и 208-м, забились в щели, как тараканы, и сидят. Только знают талдычить дайте помощь, дайте продуктов, погибаем. Вперед надо, вперед! В штабе, на КП, часто можно видеть неприкаянного молчаливого человека в замызганной габардиновой гимнастерке с четырьмя потускневшими шпалами на петлице. У него темное вытянутое лицо с красивым ястребиным носом. Это полковник Болотов, начальник артиллерии 56-го корпуса. Он вызвался добровольно пойти 130 с дивизией, чтобы помочь управлять огнем двух артполков, где были молодые командиры. По общему мнению, наши два артполка не оправдали надежд, не справились с поставленной задачей. Они не смогли нащупать и уничтожить мощные укрепления финнов, не могли быстро передвигаться по снежным дорогам и дорожкам: в полках и дивизионах не было толковых разведчиков, которые бы умело давали данные и корректировали огонь батарей. Кондратов во всем винит артиллеристов. Долгое время он не желал видеть у себя на КП командиров артполков, а с Болотовым демонстративно не разговаривал. Потом уж как-то смирился с его присутствием и терпит его, как терпят бедного родственника. О Болотове, человеке незаурядном и раздавленном обстоятельствами мне часто рассказывает Константин Воронцов. Костя, он же Константин Карпыч Воронцов, как его изредка дружелюбно называет Кондратов, знаменит тем, что воевал на германском фронте ещё в империалистическую, был поручиком, иначе говоря, старшим лейтенантом. Ходят слухи, будто Воронцов кому-то дал пощечину за то, что обидчик назвал его «вечным поручиком». Кстати, мы вначале тоже иногда его подначивали: мол, не продвинулся по служебной лестнице, затирают беднягу, тогда был старшим лейтенантом и сейчас в том же звании. Воронцов деревенел и устремлял свое упрямое лицо с профилем римского легионера куда-то вдаль. Константин Карпыч состоит в оперативном отделе при Алексееве, тот его ценит, советуется, особенно по делам артиллерии. И Воронцов, маленький. худой, в толстых очках типичного штабиста, говорит прямо, не виляя: Наши нынешние артиллеристы и в подметки не годятся тем старым пушкарям. Мало ума и много форсу. Нет школы! Опозорили славу русских пушек! Палят в белый свет, как в копеечку. Обкакались, штаны надо стирать! Из услышанных разговоров. Артиллеристы что? Не то, что мы. Мы винтовку веретенкой, веретенным маслом жиденьким, смазываем, а они что? Они стволы Орудий мажут пушечным салом. А между делом мажут это сало себе на хлеб, на сухарь, и хоть бы что! Хоть бы что ихним животам! Житуха у них настоящая, одним словом, не как у нас, у пехтуры. Мы в «максим» сначала заливали воду, потом антифриз, а когда Морозы страшные ударили, пошел в ход денатурат с водичкой. На морозе иногда кожух у нас разрывало. У наших пулеметов дырочка сделана лейку надо иметь, чтоб жидкость залить, а у финнов на кожухе лючок такой, туда можно и снегу напихать в случае чего. Кончится война, сам лючок сделаю. Хрен те кто разрешит... Эх, денатуратику бы сейчас стаканчик! января

Просыпаюсь и не шевелюсь, лежу с закрытыми глазами. Когда лежишь, голод не так гложет и, опять же, укутанное тело-кокон сохраняет тепло. Сплю в валенках и полушубке, на голове грязная засаленная буденовка. Мелькают кадры веселой жизни, которая была когда-то далеко-далеко. В прошлом лете. Славные друзья мои: Илья Кан, Иосиф Моносов, Станислав Колосенок. Сидим мы распаренные, умиротворенные и пьем свежее бочковое пиво: только-только выбили чоп и вкрутили насос. Закутанные в простыни, мы воображаем себя римскими патрициями в мраморных термах, на деле же мы сидим на лавке в прохладной тесной раздевалке железнодорожной бани. Неспешно пьем любимое «жигулевское» и говорим, говорим, говорим... Стасик, вытянув трубочкой тонкие губки,, бережно сдувает пену с толстой рифленой кружки, он не любит, в отличие от меня, заглатывать эти чудесные горьковатые мелкие пузырьки. Йосик, запахнув простыню вокруг мощных чресл, пытается танцевать лезгинку, в зубах у него вместо кавказского кинжала длинный вяленый синец, подарок Жоры Хорина, знатного рыбака и внештатного нашего автора из щедрого и дикого Водлозера. У Илюши от выпитого склеиваются, как всегда, веки, и он тихо засыпает. Его не тревожат звяканье вдалеке цинковых тазиков, близкие вскрики танцующего Моносова. Ас-са! Ас-са! кричит Йосик, вскидывая руки то вправо, то влево, с кулаками, опущенными вниз, и шлепая толстыми пятками по мокрому полу. О небо! Как мне хочется сейчас быть с ними, как хочется очутиться в жаркой парилке! Неужто на свете существует парилка, горячая вода? Если вернусь, буду каждый вечер водить свою милую троицу в баню и поить «жигулевским» пивом. Если вернусь... Вспоминаются прокуренные коридоры редакции «Красной Карелии». Вот стоят двое: мастер фотопортрета Гаврюша Анкудинов, понимавший меня с полуслова, и его разбитной дружок, он же конкурент Гаврилы, форсистый очкарик с неразлучным «ФЭДом» на груди Яша Роскин, который однажды, походя, придумал мне кличку Коля- Кролик. Я писал тогда свою первую повестушку, писал ночами, и глаза мои почти всегда были красными от бессонницы. Странное дело, но эта невинная кличка прижилась. Много раз за своей спиной я слышал: «Не видели Колю-Кролика?» «Коля-Кролик написал дельную передовицу...»«А вот Коля-Кролик думает иначе...» Почему прилипла эта глупость? Выходит, я похож на кролика? Трусоватый, прожорливый, похотливый? 132 Но позже мне сказал Орлов, что Яков имел в виду иное, что он подверг осмеянию мою стройную теорию, которую я иногда излагал в нашем журналистском кругу, о том, что мужчина может любить двух женщин сразу. Причем любить искренне, находя в каждой изюминку, неповторимые, милые черты характера, а затем, в итоге, складывать достоинства каждой в единое целое. Только так можно полностью познать Ее Величество Женщину, ее многоликость, ее безбрежную любовь....Неужели я когда-нибудь буду лежать на горячих сосновых досках полка, подложив под себя прохладный широкий березовый веник? Лежать и вспоминать запах мерзлого снега, будь он тысячу раз проклят! В обед я поднялся и пошел с ведром за снегом. Никто не хотел вставать, никто не хотел разговаривать. Неожиданно пуля пробила рукав полушубка, у самого плеча, а мне показалось, что меня кто-то одернул, кто-то остановил, кто-то хотел спросить меня, присвистнув: Коля-Кролик, ты еще жив? Не бойся, когда пуля свистит это мимо летит. Твоя прилетит не засвистит......Только пали сумерки, как появился посыльный. Всех нас, политотдельцев, вызывали в штаб.

В просторную штабную землянку набилось столько народу, что даже на полу не было места сесть. Причем вокруг только командиры, от лейтенанта и выше. А ноги не держали, подгибались. Под лампой на своем высоком табурете сидел Кондратов. Он встал, окинул пришедших долгим тяжелым взглядом, приказал выйти машинисткам и дневальным. Остаются только командиры. Внимание! Не разговаривать! Слушай секретный приказ Ставки Главного Военного Совета от 19 января 1940 года... И он стал медленно читать нам этот страшный документ о 44-й стрелковой дивизии, входившей в 9-ю армию. Приказ чудовищный, и рука моя, вопреки здравому смыслу, выводит слово «Приказ» с большой, с огромной буквы. Еще до начала собрания копии Приказа, отпечатанные на штабной подслеповатой машинке, нам раздал Разумов, но читать его пока запретил. Мне надлежало сегодня же ночью сходить в медсанбат и прочитать его под расписку раненым: командиру роты Чиркову и лейтенанту Ланеву. Очень хотелось оставить текст Приказа у себя, сохранить, но Разумов запретил мне это и потребовал вернуть выданный мне листок секретного свойства сразу после моей ходки в госпиталь. Вот суть Приказа. Приказа смерти. Пишу по памяти....Войдя победоносно на территорию северной Финляндии, 44-я Мвизия, полнокровная и мощная, вступила в бой у финского поселка Суомуссалми. Финны окружили эту дивизию на лесной дороге в первых числах января и стали ее уничтожать. Бойцы и командиры начали беспорядочно отступать по дороге к границе и оставили на поле боя танки, пушки, пулеметы и даже винтовки. 133 Командир дивизии Виноградов, начальник штаба Волков, начальник политотдела Пахоменко оказались паникерами и трусами. Они не сумели организовать оборону своих полков, предательски побежали к границе, спасая свою шкуру, а многие бойцы и командиры погибли в окружении. В дивизии было не на уровне политическое воспитание личного состава, не было должного армейского порядка и крепкой железной дисциплины. Военный трибунал приговорил трусов и предателей Виноградова, Пахоменко, Волкова к расстрелу, что и было сделано перед строем бойцов дивизии, вышедших из окружения. Для всех командиров всех уровней и степеней это урок. Никогда нельзя отступать, бросать оружие, надо сражаться до последнего патрона. Всем командирам необходимо срочно улучшить положение на фронте. Главный Военный Совет Красной Армии приказывает повысить боеспособность всех сражающихся частей, прекратить панические настроения, искоренять панибратство с подчиненными, четко и мужественно выполнять присягу и долг перед Родиной. Частям, попадающим в сложную обстановку, необходимо бороться до конца, оружие не бросать, дабы не позорить доблестную Красную Армию. Главное командование будет и впредь применять к провинившимся все меры воздействия вплоть до расстрела. Приказ этот объявить во всех частях всем командирам, включая командиров взводов......Кондрашов читал Приказ, и слова, словно серые камни, падали на наши опущенные головы: «позорно-предательское поведение командиров...», «виновные в подлом шкурничестве...», «при первом нажиме врага дивизия превратилась в безоружную толпу паникеров...» Рука комдива, державшая лист, дрожала, и Кондрашов то и дело перекладывал текст в левую руку, потом снова хватал его правой. Однако голос его был ровный, привычно глуховатый, четкий. Что думал Кондрашов в эти минуты? Что думал он, когда перед ним положили этот расшифрованный огнедышащий текст, принятый по рации? Приказ Ставки. Значит, подписан самим Сталиным. А готовил все это дело, как шепнул мне Разу-

мов, лично товарищ Мехлис. Уже не помню, писал ли я раньше о том, что Мехлис здесь, на фронте, что он добровольно временно покинул свой высочайший пост в наркомате обороны и в январе стал членом Военного Совета 9-й армии, сражающейся не очень удачно на севере Карелии, где-то западнее Ухты. Занял эту должность, чтобы показать всем пример комиссарской твердости, чтобы навести должный большевистский порядок. У Разумова был даже порыв послать ему шифровку, дабы он, всесильный Мехлис, указал, а может, даже приказал командованию фронта дать разрешение нашей дивизии на выход из окружения, прислать помощь. Но что-то остановило Алексея. И я знаю что! Чутье, интуиция, отличное знание психологии рассерженного начальства. К этому надо присовокупить слухи о том, какой стальной, безжалостной метлой ме- 89 тет в «своей» 9-й армии армейский комиссар 1-го ранга Лев Захарович Мехлис, Главный Комиссар Красной Армии. Алексеев при мне как-то сказал Косте Воронцову, что Мехлис наводит порядок кровью, и командующий 9-й армией комкор Чуйков не перечит ему, согласен с ним во всем и незамедлительно выполняет все его требования. Все знают, что Мехлис любимец Сталина и его доверенное лицо у нас на фронте. Я снова мысленно возвращаюсь в Ленинград, когда учился на курсах военных корреспондентов и когда к нам приехал Мехлис. Вот он стоит на трибуне: умная речь, энергичные, отточенные жесты правой руки. Окончился доклад, и мы его еще долго не отпускаем. Он беседует с нами запросто, он ведь вчерашний наш, журналист, мой коллега-правдист. Об этом я уже, кажется, писал. Мне тогда этот худощавый человек, плохо выговаривавший букву «р», с его ласково-хитроватой улыбкой почему-то показался не въедливым нахальным начальником, а удачливым охотником на мамонтов. Внешне ничто не говорило о его крутом нраве, о зазнайстве, о таком необычном взлете, наоборот душа нараспашку, свой парень, более того, гражданский парень; военная форма это так, временно... Встреча с Мехлисом была в теплом июне, и мы, курсанты, полные впечатления от доклада, от общения с таким большим человеком, пошли гулять по городу. Позже мы с Пашей Гультяем откололись от ватаги, заглянули в Морской музей, затем через мост, и мы в Новой Голландии. Как я люблю эти места! В воскресенье почти всегда я один ездил в Павловск или приходил сюда, благо наше общежитие было не так далеко, на Галерной. Новая Голландия это Петр Великий, Павловск это Курносый. Странное дело, но меня очень занимает необычный характер Павла Первого, его трудно объяснимые поступки. Гультяй называет его самодуром. Я так не думаю. Курносый император шкатулка с потайным дном, он тайна за семью печатями. Таких не любят. Потому и смерть такая. С молчаливого согласия сына... Стоя у канала, неподалеку от здания морского экипажа, я много раз давал себе слово при первой же возможности переехать, перебраться в Ленинград. А коль перееду, буду заниматься эпохой Павла!...Чиркова и Ланева я еле отыскал. Лежат в темноте, закутанные с головой, словно мумии. Оба умирают, но Приказ я им все же прочитал. Ни тот, ни другой не раскрыли рта. Поставить свои подписи на боку листа, как было велено, они не смогли, и эту операцию легко проделал я. Добрался к себе не помню, как. У печки дневалил Павел Гультяй. Ты видел глаза Разумова, когда комдив читал Приказ? спросил он. Нет, не видел. Но я видел, как дрожали руки у Кондрашова. В остекленевших глазах нашего Алексея застыл первобытный ужас. В них был отблеск смерти, прошептал Паша. Почему у нас коптит «летучая мышь», дневальный? обрезал я его.

«Ах, налейте в светильники масла, одалисок зовите сюда!» продекламировал вослед мне с издевкой Гультяй января Мой день начинается со взгляда на термометр у входа в нашу землянку. О чудо! Каленые морозы стали отступать. Сегодня, 22-го января, 12 градусов. Однако настроение подавленное. Утром саперы собирали тела замерзших и складывали их штабелями за мастерскими....Боец лежал на спине, слегка согнутые руки подняты к небу, будто что-то он просил у кого-то там, наверху. Он был в ботинках с обмотками, в шинели и в шапке. Почему в шапке, а не в буденовке, как все мы? Очевидно, парень из последнего пополнения. Шапка свалилась с молодой стриженой головы. Но самое страшное глаза. Их не было. На ме- сте глаз лежал снег. Казалось, что это ватные примочки или замерзшие небольшие белокрылые бабочки. Боец глядел в серое небо этими страшными бельмами и будто спрашивал: «За что?» Все палатки медсанбата забиты обмороженными. Обессиленные врачи пилят и пилят ноги, руки. Пилят, как мы дрова... Все крохи продуктов, которые сгребли по сусекам, переданы сюда. Варят затируху из муки, пекут пресные коржи. Вознесенский падает от усталости и печали. Хорошо, что есть бинты, йод, спирт. Вместо наркоза обмороженному дают полстакана спирта и через полчаса отпиливают ногу. Эфир для маски Эсмарха кончился на прошлой неделе. Сегодня все мы, политотдельцы, ходили рыть снежную траншею в южной части обороны. Копаем улежавшийся тяжелый снег саперными, малыми лопатками с коротким держаком. Неудобно и малоэффективно. Приказ: копать до самой земли, а то и глубже. Но земля мерзлая, и мы ее рубим ребром лопатки. Толку от этого почти никакого. Из снега, который вынимаем, сделали бруствер, трамбовали лопатками. Рассуждали, что хорошо бы с финской стороны полить водой. Финны пойдут на штурм, поползут и скатятся. Эту мою идею осмеяли. Черствые люди! Два раза финны обстреляли нас. Пуля задела Смирнова, куснула за верх плеча. Перед траншеей лежал убитый финский солдат. Он лежал головой к своим, видимо, уползал. Каска странной расцветки: по черному шли белые кривые полосы. Мне сказали, что такие носят егеря так можно назвать финскую гвардию. Винтовка, знакомая наша трехлинейка, лежала справа, а на поясе слева в желтых ремнях креплений чернела такая же, как и у нас в руках, малая лопатка. Его 90 подстрелили нынче ночью, подстрелили пулеметчики, к которым он подползал с противотанковой гранатой в руке. Что это? Ведь этот солдат понимал, что идет на верную смерть, что ему не дадут уйти назад к своим, к тому же его могло задеть осколками своей мощной гранаты. Я повел Смирнова в наш госпиталь. Вначале он шел сам, но потом упал. Голод, потеря крови. Нашел тетю Зою, помощницу Вознесенского, отдал ей Смирнова. Посидел в тепле, отдышался. Сил нет никаких. Не хочется ни думать, ни ходить, ни разговаривать....Вечером с посыльным Разумов прислал мне записку. Крупные, четкие буквы, написанные мягким карандашом на большом листе его любимого блокнота. Смысл такой: сходи в танковую бригаду к Гапонюку, там вырвался из Северного Леметти танкист Грязнов с командой. Когда стемнело, собрав последние силы, я поковылял к штабной землянке танкистов, это в противоположную сторону. Меньше километра, а шел почти целый час... Гапонюк приветлив и печален. Сунул мне в руки эмалированную закоптелую кружку, дал один черствый несоленый корж.

Библейские опресноки. Такими питался Иисус Христос в пустыне, вымученно улыбнулся Гапонюк. Вот бы его сюда, чтобы пятью хлебами накормил наше горемычное войско, наш трехтысячный гарнизон. Или сколько нас тут? Больше, меньше? Каждый день потери, потери... Отвернулся от нас Христос, совсем отвернулся. Вчера группа наших танкистов вырвалась из Северного Леметти. Выводил их лейтенант Виталий Грязнов, помощник начальника штаба 76-го батальона нашей бригады. Вот, погляди, Николай Иванович, это его короткое донесение. Нацарапал, как курица лапой, десять дней не ел, сам понимаешь. Пошлем сейчас политрука Наума Ланцета, он его приведет, побеседуем. Пойдем к нему сами, Исаак Афанасьевич, сказал я. Так лучше, как-то по- человечески будет, а тут у тебя штаб, казенный дом. Братья-то с ним, выбрались? Один погиб, храбрец и весельчак Володя, Владимир Алексеевич, командир танка. Светлая ему память. Гордость нашей бригады, на него я призывал равняться все экипажи....В большой палатке, посреди которой подрагивала огнедышащая самодельная широкая печка из толстого железа, ютился народ в черных комбинезонах. Кто сушил у печки портянки, кто просто сидел, протянув руки к теплу, кто отхлебывал что-то из кружки. На плите стояло ведро, из которого торчали гнутые кости ребер, курился пар. Знакомое дело кобылье варево. Запах прелых валенок, овчинных полушубков, бензиново-мазутный запах комбинезонов забивали этот противный дух из ведра. 137 В полутьме Ланцет мигом отыскал ложе Виталия Грязнова. Тот спал, однако как только Наум положил ему руку на плечо, тотчас вскочил и глянул на нас безумным взглядом. Плохо вижу. Темно в глазах. Дайте свет. Да ты лежи, Виталий Алексеевич, лежи, дорогой, стал успокаивать его Гапонюк. Мы чуток посидим с тобой. Ништо, ништо, сейчас мы нальем лейтенанту конского супчика, он и оживет, вклинился танкист с перевязанной головой. Доктор приказал: только бульончик с сухариком и ничего больше. Мы ночью сползали, лошадиный шкелет приволокли надо ж поддержать родимых окруженцев. Финны нас обстреляли, видели, почитай, как мы коня на волокушу положили. Из лыж сколотили, получше саней будет эта волокуша. Совесть финны совсем потеряли понимать должны, что люди голодают... Там, где была у них совесть, рог вырос. Танкисты заулыбались, повеселели. С большим трудом разлепляя черные обкусанные губы, начал свой рассказ лейтенант Грязнов. Говорил он сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Они, конечно, все просчитали. Первым делом ударили из пушек по бензовозам. Били из противотанковых, били из полевых пушек. Рубили по Северному Леметти кинжальным огнем. Поставили на прямую наводку и давай! Цистерны рвались, все вокруг в огне, снег плавился. Два танка занялись тут же. Танкисты не могли завести двигатели холодно, морозы. Прыгнули в машины, а мотор никак. Чуть сами не сгорели. Первым делом финны перекрыли дорогу у скал. На обочине пушки, пулеметы поставили. У них «максимы» на треногах и команда человека четыре, а то и пять. Слепили снежные капониры и сидят, нас поджидают. Ну, и мины на дороге всюду поставили. Потом они стали траншеи в лесу прокладывать. Мы смеялись вначале. Что нам траншея в снегу, когда пойдут машины в яростный поход? Мы, конечно, тоже не сидим сложа руки, не щелкаем семечки на завалинке, тоже ведем огонь из своих пушек, сечем из пулемета. Дни идут, видим, что дело фарш или швах, как тут лучше, понятнее выразиться, и стали мы занимать круговую оборону. Расставили танки «подковой», обкладываем их снежными стенами, маскируем еловыми ветками. Послал я ребят в разведку. Докладывают: лесная дорога заминирована. Сунулись они

влево нельзя танку проехать, сплошные сосны стоят; правее пошли там скалы, а на скалах снайперы. Вначале все мы, и командиры, и экипажи, решили: ништо, пустяк, прорвемся. А финны все обмозговали, продумали, где мы можем пойти на прорыв, и там такие заслоны из пушек поставили, что ого! Постепенно стали они сужать кольцо, уже из минометов бьют прицельно навесным огнем. Танки наши горят, как свечки, танкисты воют от горя. 92 Днем мы еще как-то живем, а ночью хана, замерзаем. В танке хуже, чем в леднике. Мотор глушим, бензин экономим. Палаток у нас мало было. Стали строить рогатули, да еще две землянки вырыли для штаба. Гвоздят нас финны из минометов, спасу нету. Нос не высунуть из танка. И в танке опасно сидеть, а в палатке еще хуже. Попадали мины и в палатку, и в рогатулю. Минометы они поставили на горушке, за березовым леском. Бах и мина уже тут. Разведчики у них хорошие, умело корректируют куда надо мину положить. Мы ведем ответный огонь, однако приказано снаряды экономить. Финны бьют по нашему Леметти уже и днем, и ночью. Танки горят, танкисты горящие по снегу катаются. Съели мы все продукты. Ремни варим; лошадей дохлых нет, как здесь у вас. Из стального коня ни черта не сваришь. Голод, холод. А кольцо сужается. Ночью финны подлазят прямо под наши танки. Они норовят по гусенице вдарить, перешибить ее. Им танк нужен. Своих-то нету, вот они и жалеют нас, не забрасывают бутылками, не лупят по бокам, где у нас тонко. А гусеницу потом за полдня можно восстановить: заменил три-че- тыре трака и пошел. Когда кончают артналет, начинают бить по мозгам, кричат по громкому репродуктору: мол, сдавайтесь, храбрые танкисты, получите хорошие деньги за танки. Мол, все равно подохнете, помощи не ждите, никто не придет, все три пехотные полка лежат побитые под Уома, под Сюскюярви, под Руокоярви, а Южное Леметти выдохлось, помирает от голода, нет у них, мол, ни снарядов, ни патронов. Снаряды и у нас кончаются, с подбитых танков сносим, штаб потом распределяет. Еще раз хочу подчеркнуть: мы не сидели, как суслики в норе. Шесть раз мой батальон ходил в атаку вместе с нашей пехотой. Первый раз пять танков мы потеряли, из них два танка сгорели с экипажами. Но мы им тоже дали жару вся поляна, сам видел, была покрыта белыми куртками да мышиными шинелями ихними. И второй раз дали по зубам. Наши три БТ-5 прорвались к ним почти на командный пункт. Шли по обочине, обошли мины, и вот вам принимайте гостей! Врезали наши ребята им! Но вскоре подбили финны эти танки, взяли их. Погоревали мы крепко, конечно. Утром глядим, а наши танкисты висят прямо перед нами на деревьях. За ноги финны их повесили. Разве так можно, разве это по-людски, по-солдатски? Ночью мы хотели их, горемычных, снять, да финны все продумали, пулемет рядом замаскировали, ракеты пускают. Одного только сняли, а остальные ребята так и висят до сих пор... Финны совсем обнахалились, ночью их разведка просачивается через наши траншеи, два раза гранатами наши палатки с пехотинцами закидывала. Двух поймали. Хотели тоже повесить, но наш политрук не допустил. Потом мы третий раз пошли в атаку, решили подавить их пушки. Затаились мы с вечера у дороги; там есть такая полянка, снегу на ней поменьше, ветром сдувает, что ли? Ждем рассвета. Вдруг видим идут их 139 лыжники. Кофе поутру попили и пошли. Идут гуськом, вышли на поляну и прямиком к нам. Оказывается, минеры, мины несут. Подпустили мы их. Я был в танке у брата Владимира. Ударили мы тут из пулеметов. Залегли они. Потом стали отползать раком по

поляне, встать боятся. Тогда Володя не выдержал, рванулся, и мы стали их давить. Человек десять вдавили в снег; правда, красные пятна не всегда получались... С каждым днем нас все меньше и меньше. Целые танки прячем за теми, кто встал на вечную стоянку у кого мотор заклинило, у кого ходовая часть разбита, у двух башня слетела. Наш раненый комбат вместе с пехотным комбатом Валерианом Кацем все дни ведут с вами переговоры по рации, шифровкой. Наконец товарищ комбриг Кондратьев разрешил нам выходить, прорываться к вам, в Южное Леметти. Но не тут-то было. Куда ни сунемся ничего не получается. Тут Каца убило, мировецкий парень был. Пешим строем еще можно как-то прорваться, а на танках никак мы ведь можем только по дороге, а там всюду мины, завалы. Танкисты наши зубами скрежещут, а кое-кто слезы рукавом выти- рает. Неужто врагам машины оставим? Стали жечь, взрывать. Около пятидесяти машин чернеют на снегу. Горе-то какое! Комбат наш кашляет кровью, совсем голову потерял. Угасает Иван Петрович Никишин. 19-го января ночью собрал он весь наш немногочисленный 76-й танковый батальон и сообщает: через час будем прорываться в Южное Леметти. По прямой тут пара километров, но мы пойдем в другую сторону, в обход дороги, лесом. Провели тут же партийно-комсомольское собрание, постановили: драться до последнего, товарища ра- неного не бросать. Впереди пойдут остатки 179-го мотострелкового батальона, они пехотинцы, они привыкшие к снежным тропам. Кто будет прикрывать отход? Есть добровольцы? Есть. Первыми сказали «я» командиры танков Владимир Грязнов, брат мой, и Владимир Терешков. А финны как будто чуют, не дают покоя бьют из минометов, постреливают из автоматов, ракеты пускают. Под этот шумок мы гранатами подорвали оставшиеся целые танки, собрались на южной стороне и пошли. Это было в два часа ночи. Финны все же нас обнаружили. Тогда стали бить поверх наших голов танки Грязнова и Терешкова. Это был крепкий огонь, он здорово нам помог. Пусть не очень точный, но финны приумолкли. Я шел впереди, так как был назначен старшим передней колонны. Очень хотелось попрощаться с братьями, но не вышло. Мы все дальше уходили в лес. Снаряды наших танков уже не падали впереди, а рвались позади, в Северном Леметти: ребята повернули башни назад, отвлекали своим огнем. Финны, видимо, сообразили, что мы выходим из котла, и двинулись на наш лагерь. Тут их и остановили два наших танка. Владимир Грязнов и Владимир Терешков сражались до последнего снаряда и держали финнов около часа. Идем-бредем по снегу, задыхаемся, падаем без сил, и вдруг узнаю: нашу колонну догнали два моих братика башенный стрелок Алешка 93 и механик-водитель Сережа. Они-то и поведали, что наш старший брат Володя, командир танка, приказал им покинуть машину и догонять основной отряд. Он сказал, что если танк прекратит огонь, белофинны догонят колонны и люди погибнут. «Если меня подобьют, я живым не дамся, сказал Володя Сергею. У меня есть револьвер, из пего укокошу сколько смогу, а последняя пуля мне». При отходе Сережа и Алеша вывели раненого командира роты Мрачко и отсекра (ответственного секретаря) комсомольской организации батальона Сулацкого. Побрели дальше. Колонны менялись, пробивали дорогу в снегу посменно. Иногда нас обстреливали. Был ранен Сережа залетной пулей. Его тащили на себе Алеша и я. Пробивались мы по глубокому снегу, по целине. Шли долго. Обессиленные вконец, вышли мы к Южному Леметти. Тут натолкнулись на финский заслон, тоже был бой, но до своих уже рукой подать. Мы воспряли духом и общими усилиями, с вашей, конечно, помощью пробились. Мы оттуда, вы отсюда, финны и раздвинулись. В моей колонне дошли восемнадцать человек, столько же погибли....Возвращались по домам уже в темноте. Гапонюк спросил у Ланцета:

Ты все запомнил, Нюма, что поведал лейтенант? Если память плохая, обратись к корреспонденту он строчил в свой гроссбух без передышки. Николай Иванович, вот какая мысль меня осенила: помоги Науму, составьте толковые реляции, коротко, но внятно напишите наградные листы, и мы, командование бригады и дивизии, представим всех братьев Грязновых к высокому званию Героя Советского Союза го января изрядно поредевшая команда Кати Андреевой попыталась печь хлеб. Финны, видимо, поняли это и открыли ураганный огонь. Есть убитые, раненые. Катя цела, хотя сильно контужена. Снаряд разорвался рядом с автопекарней, все разбито, Катю отбросило в снег, думали, что неживая. Два дня ничего не слышала и голова трясется. Выпеченный хлеб отдали в госпиталь, так мы теперь называем медсанбат, так как народу там обмороженного и раненого тьма. Поражает, как хорошо финны знают наше Южное Леметти; им известно, где и что у нас находится. Хорошая разведка, тут уж ничего не скажешь, и с самолета нас фотографируют. В штабе сказали, что финны разбили наш «валенок» на зоны и назвали их «яйцо», «колбаса». Почему? С какой стати? Ни колбасы, ни яиц у нас нет......В нашу комиссарскую землянку кто-то принес невероятную весть, кажется, Рыбаков или старший политрук Тюрин из батальона связи, будто к нам от Питкяранты пробивается одна или даже две дивизии. Наконец-то! Хотел написать «слава богу», но лучше слава товарищу Штерну, дорогому Григорию Михайловичу, герою Испании и Халхин-Гола....Никаких дивизий никто нам на выручку не послал января Сегодня чуток потеплело. Когда пали сумерки, я опять побрел в штабную землянку танкистов. Гапонюк приветствовал меня кружкой кипятка и одним сухариком. Спасибо и на том, значит, не пропал мой скорбный труд, не напрасно я топал сюда. Исаак подтвердил, что при наступлении финнов две недели назад с их стороны был задействован полностью 39-й полк и десяток батальонов из других полков. Что же получается? Получается, что против нас и наших доблестных соседей- питкярантцев стоит чуть ли не полнокровная дивизия финнов. Но Питкяранту они не взяли. Грызут, грызут оборону 168-й, и ничего у них не выходит. Нас пока оставили в покое, гудел Гапонюк. Но скоро, видать, займутся и нами. Надо выстоять! А как? Народ обессилел от голода. 26-го наш Кондратьев послал начальнику штаба 56-го корпуса полковнику Иконникову радиограмму мы голодаем, ждем сухари, концентраты, соль. Сегодня мы снова радировали. Читаю тебе шифровку. «Держались на лошадях. Теперь их нет поели. Самолеты сбрасывают мало и нерегулярно. 76-й танковый батальон имеет раненых и больных, продуктов нет, истощены. Бросили соль, но она рассыпалась. Народ истощен. Надо бросать соль. Дайте сегодня же соли, соли, соли. Примите меры». Ну, что скажешь, Николай Иванович? Молчишь. Не очень литературно написано? Может, и так, зато я писал, что есть, что на душе накипело. Пусть читают, пусть костерят Кондратьева и меня. Черт с ним, был бы результат. А как тебе эти поганцы, наши славные летчики? Хуже не придумаешь! Они что, пальцем деланные? Инвалиды по зрению? Все мимо и мимо! Ну что с ними происходит, скажи мне? Кондратьев подбивает Кондрашова послать жалобу самому наркому Ворошилову. Но это может вам аукнуться знаешь как, Исаак Афанасьевич? стал я успокаивать полкового комиссара. Тише едешь дальше будешь... Чего ты все боишься, чего дрожишь? стал наседать на меня Гапонюк. Нам с Кондратьевым уже нечего терять, наша песня спета: все наши танки мертвые, дорогой корреспондент центральной «Правды». Кстати, Николай, обратись в свою газету, большевистская печать великая сила! Обмажь черной краской авиацию, которая и врага не бом-

142 бит, и своим продукты не умеет как следует сбросить, все летит к противнику, а те зубы скалят, заразы белобрысые. Напиши, зашифруем и передадим с нашей радиостанции. Давай, хлопец, крути динаму! Гапонюк разошелся вовсю. К нам как-то незаметно подошли начальник штаба бригады полковник Смирнов Иван Андреевич и помощник по хозчасти командира бригады Данилин. У последнего все время болят зубы, и бедный Иван Сергеевич не снимает повязку, смешную и грязную, поди целый месяц. Теперь они молотили меня уже втроем, молотили, как сноп спелой пшеницы, в три цепа: раз-два-три, раз-два-три! Нашли наконец-то на ком сорвать злость. Я терпеливо стал ждать, пока они выпустят весь пар. А когда танковые командиры стали остывать, я сказал, что «Правда» подобную критику не напечатает и что лучше всего сделать нечто обратное: погладить летчиков по головке этак ласково, ласково, сказать, какие они храбрые, умелые, заботливые. Гапонюк сначала таращил на меня свои рачьи глаза, а затем зло махнул пятерней, крепко выругался и ушел в свой угол. На следующий день я отнес Разумову чирканный-перечирканный листок. Разумов и Кондрашов одобрили мою инициативу, уговорили подписать обращение и Кондратьева. «Дорогие друзья! Дорогие красные сталинские соколы! Хотя мы более месяца находимся в окружении, мы не теряем уверенности в нашей победе. Да и могут ли большевики, окрыленные заботой Сталина, об этом подумать? Мы стрелки, артиллеристы, танкисты шлем вам, гордым соколам нашей страны, боевой привет, появление ваше в воздухе увеличивает наши силы, мы видим вас и слышим, как уверенно на голову врага рушатся ворошиловские килограммы. Мы чувствуем помощь, заботу, видим смелость и отвагу и впредь надеемся на них. Не забывайте: для нас продукты имеют большое значение. Ждем на выручку! Братски вас обнимаем». От Разумова пошел к саперам. Мне хорошо у них. Не ноют, не рассказывают сказки о былой давней еде. Дружные, молчаливые, работящие. Не ловчат, всегда готовы пособить ближнему. Не ломают шапку перед начальством. Когда я среди них, у меня что-то оттаивает в душе. Я завидую им. Завидую давно, с первых дней знакомства. Вот живут же люди, говорю я себе, терпят, не скулят, как мы, политотдельцы. Муки, выпавшие на нашу долю, принимают как настоящие воины, как какие-нибудь викинги. Пока брел к землянке саперов, откуда-то взыскался злой ветер. Он срывал, подхватывал с земли мелкий колючий снег, и тот сёк мое подмороженное лицо, сёк так, словно это был не снег, а осколки битого оконного стекла. Слева горела все еще не догоревшая наша пекарня, над ней вознеслись пухлые клубы черного жирного дыма. Красный гнет пожара, и никого вокруг. Картинка ада. 143 У вас на щеках будто мелкие ягодки бруснички прилепились, сказал мне Серега Тибуев, когда я присел у печки. Пекарня горит, сообщил я, вытирая загустевшие капельки крови рукавом полушубка. Теперь хлебца уж точно не будет. Песни-то поете нынче? спросил я. Коли тоска совсем одолевает. Спойте вашу карельскую, любимую. Хочу записать слова. Долго молчали саперы, поглядывая друг на друга. А тут почти все

ребята из Ведлозера, из Спасской Губы колхозники, лесорубы. Наконец ответил младший командир Стаппуев. Не знаем карельских. Отучили нас, карелов, от своих песен. Старики еще помнят, а мы, молодые, только русские поем «Катюшу» да эту, что Чапаев любил: «Шумела буря, гром гремел». Эту можем спеть, эта к нашему положению подходит. А по мне дак и ничего, сказал боец в буденовке. Пусть вся наша страна говорит на одном, на русском языке. Любую девушку могу посватать, к примеру, скажем, грузинку или армянку. Нравятся мне черноволосые крепко Фотографии стр. 145 стр. 146 стр. 147 стр. 148 стр. 149 стр. 150 стр. 151 стр января Под вечер, как гром среди ясного неба, прилетели два ТБ. Они прошлись над нами, увидели крест из полос старой палатки, выложенный саперами между штабной землянкой и землянкой танковой бригады, и стали бросать ящики, тюки, коробки. Все это сыпалось, как из рукава, и если падало на дорогу разбивалось, а если в лес, то еще ничего. Финны вначале молчали, а потом вдогонку самолетам залаяла одна зенитка, застрочил пулемет. Вняв мольбам Кондрашова и Кондратьева, Штерн наконец-то послал помощь. Мы думали, будут консервы, концентраты, соль, а оказалось: снаряды, патроны, медикаменты, газеты. Были еще палатки, лыжи., И лишь два десятка мешков сухарей. Половина из них при ударе о землю превратилась в порошок, в пыль. Двадцать мешков на такое скопище! Хорошо, если перепадет хоть на один зуб. Кажется, их отдадут в медсанбат раненым. Сегодня на термометре 18 градусов, терпимо. В ночь пойду в секрет с пулеметчиками Тэнхо Нюгардом и спортсменом Борисом Косенко. Я буду помощником у Нюгарда, мы с ним договорились. Не знаю, как я выдержу ночь на холоде. Все во мне замерзло, тело уменьшилось, кажется, даже голова скукожилась: невзирая на отросшие патлы, буденовка ерзает во все стороны, приходится все время держать ее откатанной, застегивать на пуговки внизу. В зеркальце не гляжу печальное зрелище: зарос, волосы будто смазаны солидолом. Бриться нет сил. Надо греть воду, надо мылить впалые щеки. Обмылок розового земляничного мыла похож на язык Жюля, он настолько мал, что каждый раз я его еле нахожу пальцем в казенной мыльнице с крохотной звездочкой на крышке. Как там мой верный Жюль, что у него сегодня в миске? Вот бы ее сюда! Странное, необычное ощущение говорю ли я с кем-то, сижу ли у печки молча, пишу ли я перед глазами одно и то же: жареная картошка с луком, со свиной отбивной, красный мамин украинский борщ, шипящая, вздутая на сковороде яичница, гречневая каша со шкварками, как любил отец. Потом вижу себя как бы со стороны: жарко, я возвращаюсь с пожни и пью холодное молоко прямо из глечика. Молоко течет по шее, по груди.

В животе такая пустота, что порой кажется: ничего там нет. Будто ночью во сне хирурги все вырезали, убрали и желудок, и кишки за ненадобностью. Ловлю себя на том, что забыл о своей язве. Болей давно 153 нет, уже, поди, около месяца. Точно сказано нет худа без добра. Спирт крышечками не пью, держу на самый крайний случай. Это у меня самое дорогое спирт и дневник. Сейчас я пишу мало. Иногда, чтобы отогнать голод, а больше, чтобы не спать днем, перечитываю написанное, и мне многое не нравится; кажется, что писал не я, а какой-то другой человек. Невооруженным глазом заметна поспешность в построении фраз, скоропалительность суждений, недоговоренность. Последнее не по моей вине. Не все можно писать......Наш секрет безо всякого секрета, просто мы сменили других ребят. Светит месяц, и я видел, как они шли назад, не бежали бегом в тепло, а медленно, словно на ощупь, поплелись по проторенной стежке, почему-то широко, по-матросски ставя ноги. Послед- ний хромал, опираясь на винтовку как на палку. Итак, мы в снежной траншее. Перед нами стена, вал из плотного снега. В стене широкая дыра, туда Нюгард приладил свой ручной пулемет, по-хозяйски подложив под него старый рогожный куль, который всегда носит в вещмешке. Борис Косенко встал от нас метрах в двадцати, тоже с «Дегтяревым». Моя задача: зарядить диски (я это сделал еще в рогатуле Нюгарда), разложить их у бруствера, приготовить гранаты. Нам выдали не лимонки, а РГД зеленые, с ручкой и рифленой рубашкой. Гранаты я не люблю, они для меня потемки, причем страшные потемки. Все мне кажется, что она может рвануть в руке, еще до броска. Граната гипнотизирует, граната какое-то чуждое для меня оружие. Помимо обязанностей второго номера, я еще и наблюдатель. У меня есть свое «окно», в которое я должен пялиться не отрываясь. Плохо одно у меня слишком малый обзор, узкий сектор. Мне все время казалось, что финны могут подползти слева или справа. Стоим час, два. Разговаривать как бы не положено, но если молчать, то можно заснуть. А это беда. Вглядываюсь и даже принюхиваюсь. Запах мерзлого снега как его описать? Тэнхо я знаю года два, познакомились на первенстве Петрозаводска по прыжкам с трамплина, когда он, Аате Питкянен и Боря Носов стали героями города. Они летали, как ласточки, как стрижи перед грозой, все завидовали и гордились ими. Тэнхо работал плотником на судоверфи, член комсомольского бюро. Я написал о нем очерк для ком- сомольской газеты, и как выяснилось на днях, Тэнхо носит эту вырезку в кармане гимнастерки вместе с фотографией любимой. Вот так, товарищ Климов! Значит, не зря хлеб едят журналисты. Ради этого стоит жить и бороться! Тэнхо говорит с тем неописуемым ароматным акцентом, который я готов слушать и день, и ночь. Мне нравится его построение фраз, его неторопливость, нравится та значимость, которую он придает словам, он бережно подбирает их, как пианист трогает клавиши. 154 Высокий, худой, большце рабочие руки. Он родился в Финляндии, в провинции Нурмес, а детство прошло у Скалистых гор в Америке. Пасли лошадей, играли в индейцев. Отец его, Вилхо, работал на ферме, вступил в компартию. Тэнхо, когда подрос, записался в комсомол. Решение отца было твердым: едем строить новую жизнь в Карелии, в свою республику, как говорили бойкие вербовщики. Продали многие вещи костюм, велосипед, аккордеон, зато купили пилы, канадские топоры, дрель, сварочный аппарат.

Тэнхо в армию долго не брали не отпускала судоверфь, но горком комсомола помог, и все уладилось. Зачислили Нюгарда в разведбатальон 18-й дивизии. Ходкий лыжник, меткий стрелок, верный товарищ. Вернее нету. Как же так получается? Выходит, что я хвалю финнов, симпатизирую им? Финны вот они, там; вот сейчас финн темной тенью появится на мушке моей трехлинейки. Какие они, финны? Когда я приезжаю в Таганрог, на родину предков, школьные дружки подначивают у вас всего два финна В республике: Финкельштейн и фининспектор. Мама всегда интересовалась: завелись ли у меня друзья финны? Дружок закадычный Толя Левданский, человек, любопытный до всего на свете. Всегда меня донимает: что за люди, из какого теста? «Они не из теста, они из серого дикого камня, рассказываю я. На первое место я бы поставил трудолюбие. И еще упорство, настойчивость. По-фински «sisu». Работники надежные в любом деле. За что ни возьмутся, все сделают. Руки у них золотые, головы светлые, Сердца... Какие у них сердца? Добрые? Не уверен. В сердце свое первого встречного не пускают. Лживые, вероломные? Нет. Жадные? Не уверен. Скорее экономные. Хитрые? Никоим образом. Молчаливые? Не все. Есть такие финны, что не умолкают весь день. Любят женщин? Любят, но как-то по-своему, сурово и без сентиментов, без французского целования дамских ручек и без польского теньканья шпорами. Любят выпить? Еще как! И нашему русскому Ивану тут надо крепко глядеть, чтобы не обскакали. Могут и полведра водки выпить. Это, пожалуй, единственное, что нас роднит. Но и пьют они тоже на свой лад, напиваются медленно и верно, тихо и без рукосуйства. Детей не дерут, Жен не колотят»....Стоим мы у наших амбразур, поблескивают под луной стволы нашего доблестного оружия. Вначале запрещалось не только разговаривать, но и постукивать сапог о сапог. Валенками стучать разрешили, а вотсапоги или, еще хуже, ботинки... Это нельзя. Но теперь уже никто иг обращает внимания на эти приказы прошлого времени. Выходит, пусть ногу отрежут, а ты молчок? Не разговаривай, засыпай, пусть тебя финская разведка голыми руками берет? Где-то на днях двое уснули. Финны накинули на них простыню и придушили. А почему простыню, ведь шинель лучше, в ней потише? 155 Вот курить нельзя это правильно. Да и курева сейчас нет в гарнизоне. Как ждали махорку мужики! Мука на лице у всех, выли и кулаки к небу бросали, когда поняли, что не сбросили курева нам, сидельцам горемычным. Товарищ первый номер, прошептал я Нюгарду, можно поговорить, а то засыпаю? Шавсем тихха кавари, Нико-Никола. Ответь мне по-честному, какой у финнов характер? Тэнхо долго глядел на меня. Такой, как у всех людей. Не увиливай, Тэнхо. Говорят, финны злые. Не злые, а злопамятные. Помнят, кто и когда им сделал зло. Бог прощает, финн не простит. Тэнхо умолк. Подошел Борис, дул в кулаки, пританцовывал. До боли в глазах вглядываемся в лес. Иногда от финнов взмывает ракета и освещает белым мертвым светом наш хутор: заснеженные побитые ЗИСы, танки, пушки, двуколки. Как хочется кобыльего супчика! О сухарике и не мечтаю, а хорошо бы заложить его за щеку и бережно, медленно посасывать, как леденец. Нас сменят в полночь. Еще час. Мороз залезает под полушубок все сильнее и сильнее. Я делаю зарядку, приседаю, а встать уже не могу, нет сил. Не спасает и шерстяной подшлемник грубой вязки, похожий на кольчугу.

Тэнхо, хочешь, я расскажу тебе мою новеллу, которая называется «Финский характер»? Хочу. А ты тише говорить умеешь? Умею. Слушай. В некотором царстве, в некотором государстве, в славном городе Петров Завод живет Сеппо Халминен, прекрасный труженик, передовик производства. Его отец, по имени Леотоже наш человек, красногвардеец. Решил я написать о семье очерк в московский журнал, договорился с редакцией. Те одобрили, сказали за дело, товарищ Климов. У Сеппо двое деток Нико и Монна. Сверхзадача очерка: дети наследники славных традиций, Нико наследник деда и прадеда. Выехали мы в Матросы к деду. В Матросах много финнов обосновалось, сам знаешь. Взял я фотокорреспондента Гаврилу Анкудинова. Приехали. Вот и крепкий дом Халминенов, дед построил, когда из Канады к нам прибыл. Приехали мы с Гаврилой редакционной машиной. Анкудинов спешит, у него еще съемка в городе. Быстро собираю всю семью, разожгли костер у озера, этакая мирная пасторальная сцена. Пасторальная это когда все красиво: природа, зелень, солнышко. Ну, а у нас вместо солнышка костер. Все собрались, поставил Анкудинов треногу, приладил на нее свой «Фотокор». Внимание, снимаю! Стоп! Нет Нико. Где парень? спрашиваю я. Нико строит дом, отвечает папа Сеппо. То есть как? захлопал я глазами. Сказано: всем быть на лужайке! Почему нет мальчишки? 156 Он строит дом. Какой дом? Он под стол еще пешком ходит. Сколько ему полных? Шесть лет. Мы долго будем жевать мякину? невинно так спрашивает меня Анкудинов. Сеппо, сходи за сыном, говорю я, шевеля желваками. Нехорошо человека отрывать от дела, отчеканивает Сеппо. Он еще полчеловека, четверть человека... Я ведь всем сказал вначале: фотокорреспонденту надо срочно возвращаться в город, ты понял? А где он строит свой дом? спросил сосед Эрнест Хапаниеми, пытаясь сгладить неловкую ситуацию. Слышишь, молоток стучит? В лесу, вон там, за сараем. Все умолкли, догорает костер. Анкудинов то и дело вытаскивает часы, свою серебряную луковицу, знаменитый «Павел Буре». А может быть, мы обойдемся без Нико? говорит дед Лео. Нет, уперся я, ведь дед Лео и внучек Нико друзья. Нико будет нести вашу эстафету, уважаемый Лео Юханович. Мальчик нужен на фотографии, он будет сидеть у вас на коленях, он нужен мне для очерка, он надежда деда, любовь отца. После этих слов и долгого хождения туда-сюда по методу «тигр в клетке» Сеппо и Эрнест пошли за этим, с позволения сказать, плотником. Прошло томительных полчаса, а идти-то всего сто метров. Наконец ведут Нико. Он упирается, ревет, как паровоз, размазывает слезы по щекам. Не хочу фотографироваться! Не нужен мне ваш костер! Не хо-чу-у! Всем скопом уговаривали и дедушка, и бабушка, и мама, и тетя, и даже младшая Монна. Взбодрили костер, Анкудинов снял три или четыре кадра на большие стеклянные пластины и умотал в город, а я остался для разговоров. Разговариваем, спрашиваю, записываю, а мысль одна хочу глянуть на дом. Часа через два передышка, и я сразу туда юркнул, в сарай. То, что я увидел, потрясло меня. Что тут сказать, как описать дом Нико? На опушке леса, даже чуть вглубь его, к трем стройным елям, стоящим друг от друга метрах в трех, были прибиты толстые доски,

прибиты так, что соединялись Между собой и образовывали этакий треугольник. Доски были приколочены довольно высоко; даже если подпрыгнуть, рукой не достать. На ребра трех досок положены уже плашмя больше десятка шелевок то пол, а над этим полом стояли четыре стены: на парадной дверь, им боковых небольшие оконца. Над стенами шла дощатая крыша. Окна были застеклены, как и положено, занавески откинуты. Сверху от двери спускалась веревочная лестница. Я попробовал ее на прочность крепкая, осторожно поднялся, заглянул в окошко. В комнате стояли небольшой самодельный столик, маленькая табуретка, справа лежал матрас, на нем ватное лоскутное одеяло. 157 Поместился бы я там? Вполне. Мог бы даже сидеть на табуретке, а вот встать во весь рост... Да ведь Нико строил дом для себя, для Монны, для соседских друзей-товарищей, а не для меня, взрослого дяди... Неужто все сам? спросил я Сеппо. Месяц строит. Никакой помощи не хочет принимать. Стол, табуретки, окошко вот там у меня в мастерской делал. Топор, молоток, пилу не боитесь давать? Он давно с молотком дружит. Начал ходить взял молоток, чуть подрос взял ножовку... Вот так, дорогой Тэнхо. Позавидовал я тогда крепко Сеппо. А мы как, русские, растим своих? Куда взял топор, по ноге попадешь! Положи на место молоток, по пальцу ударишь... Как ты считаешь, Тэнхо, финны народ музыкальный? Думаю, да, музыкальный. Песни мне нравятся ваши финские мелодичные, тихие, задумчивые. Мне в детстве очень хотелось играть на скрипке. Заработал я 25 долларов: почту разносил, травы лечебные собирал в горах для аптекаря. Купил скрипку. Недорогую, конечно. Стал учиться. Отец из дому сбежал. Тогда на пастбище стал ее брать. Коров пасу и играю. А мать говорит: «От твоей скрипки на коров понос нападает». Охотой не пробовал заниматься в Скалистых горах? Не, времени не хватало: на танцах играл, за девками бегал. Ты вот по финнам стреляешь. Что думаешь при этом? Ждал, что ты с самого начала этта спросишь. Все спрашивают, как это я, финн... Понимаешь, Николай, там враги, белые финны, буржуи, а я за рабочих, за Советскую власть. Я комсомолец, понимаешь? Со стажем, еще в Америке вступил. Красивая страна, Америка, гордая история. Индейцы племени сиу, ирокезы. Томагавки, вигвамы... И тут мой тихий шепелявый говорок остановила поднятая рукавица Тэнхо. Он толкнул меня в бок и показал рукой вперед. Как я ни всматривался, ничего не различил. Тэнхо припал к пулемету, и тишину расколола пулеметная очередь. Через минуту отозвались финны. Вот уже и справа у наших соседей застучал ровно, как швейная машина, «максим». Когда от нас полетела ракета, я увидел прячущихся за деревьями финнов. Они что-то делали у этих деревьев. Вскоре выстрелы утихли, и тогда стали слышны удары топора или молотка. Вдали раздавался топор дровосека, вздохнул я и вспомнил о том, что у нас в землянке кончаются дрова. Нико строит дом! Мне этта не нрависса, сказал Тэнхо, не отрываясь от пулемета. Не люблю, когда не понимаю-ю. Зашем они возятся там?.. Дрова, дрова заготавливают. Тэнхо сверху вниз посмотрел на меня и укоризненно покачал головой. 158

В полночь нас сменили. Мы проспали три часа, как одну минуту, и снова побрели на свое место. Я тащу две тяжеленные коробки, в каждой по три диска полный боекомплект. Мороз уже с первых шагов заполз внутрь полушубка, как змея. Портянки еще теплые, хорошо. Скрип-скрип. Тэнхо несет пулемет, как малое дитя, прижимая к груди. На валенках у него пришитые проволокой две короткие палочки, величиной поменьше пальца, на манер пьексов. И у Бориса такие: сунул их под ременное крепление на лыжах и пошел. Смазку густую в мороз никак нельзя, затвор остановится,рассказывает мне Тэнхо, чтобы согнать сон. Тряпкой нельзя мазать, надо пальцем. Тонко-тонко слой надо делать. Когда сорок пять градусов было, мы в разведку пошли на лыжах. С Борисом ходили, он мастер на лыжах, и еще трое парней было. Иду и боюсь: как мой друг «Дегтярев», не подведет? В походе несколько раз смазывал. Масленка у меня в мешочке, между ног, В тепле. Масло жидкое надо. Рукавицу быстро сброшу, на палец указательный капну и тихонько так веду по затвору. От мороза пальцы прилипают, а я терплю. Тряпкой никак нельзя, только пальцем. Пальцы, понимаешь, тонкий инструмент. Правда, теперь не могу самокрутку свернуть, Кончики пальцев на правой руке как чужие. Ну да табака нету, все равно. Ребята мои курят, а я не могу до такого унижения докатиться. Терплю, за- каляюсь, как сталь. В общем, мой пулемет работал, как шасы. Если бы не «Дегтярев», так пропали бы. Два раза белофинны нас окружали. Винтовки автоматические Симонова отказывали у парней. Боря с трехлинейкой, а я с «Дегтяревым». Отбились. Как шасы швитцарские работает С пулеметом никак мне в плен нельзя попадать: «Дегтярев» у нас ошшень секретное оружие. Граната у меня всегда на поясе под куфайкой, вместе будем погибать с товарищем Дегтяревым......На следующий день мы узнали, что финны опутывают наш лагерь Колючей проволокой, весь наш гарнизон, все Южное Леметти. Прибивают колючку прямо к деревьям в несколько рядов, на разной высоте. Уже опутали подошву нашего «валенка». За пару-тройку ночей Пригвоздят колючку и вокруг голенища. Теперь мы уж точно в капкане. Теперь мы с удавкой на шее. Теперь Мы как дикие звери в зоопарке приходите, разглядывайте. Может, Кто корочку хлебную бросит... Из услышанных разговоров. - С детства пуще всего на свете уважал я лошадей. Травка зазеленеет я уже бегу на луг с косой-горбушей. Купаю, чищу скребницей нашу лошадку. При этом всегда разговариваю, рассказываю ей что-либо занятное. А вот запрячь не мог. Чтобы уж сказать точно, не хотел. Все казалось: тяжело ей, безгласной, бессловесной, тащить воз с дровами или с мешками картошки. Гляжу, как батянъка 159 ловко хомут внизу сыромятной веревочкой стягивает, ногу левую вскинет, в хомут упрется ногой-то, и глаза отвожужалко мне коня. Никогда не бил кнутом, а батя однажды пьяный по глазам кнутом сек нашу кобылицу... Слова все эти не люблю: чересседельник, супонь, коломазь, атоса. Боже праведный, что же ты сотворил нонче? Ладно мы, грешные, нам терпеть положено, а лошади-то, лошадки почто такое страдание имеют? Вот, гляди-косъ, какая у них пулеметная лента для «максим-ки». Железная, из суставчиков, вся шевелится, как живая. Ей мороз или дождь, хуб хрен, а наша брезентовая у меня вчерасъ застряла. Отсырела в оттепель, и заело ее. Ротный кричит: «Даешь огонь, Фомин, мать-перемать, видишь, какая секучка идет!» А яче, я ниче. Заклинило пулемет, и баста. Пока новую ленту вставил второй номер, финны и убегли. 160

1-2 февраля Финны продолжают обматывать колючкой наше Южное Леметти. Зона наша сжимается, как шагреневая кожа. В длину «валенок» уже где-то чуть больше километра, в ширину метров. Ширина «голенище», или у валенка не бывает голенища, тогда пусть будет халява, так вот, эта халява простреливается финнами с двух противоположных сторон. Стреляют из винтовок весь день, только кто появится в зоне: посыльные, дневальные, связисты, медсестры эти бегут в рогатули делать перевязки. Бегут не то слово. Пытаются бежать; хорошо, когда ветерок в спину подсобляет, подталкивает. Все говорят, что наш хутор финны превратили в стрельбище, что будто они устраивают спортивные соревнования, кто больше настреляет нас, тощих пингвинов. А может, куропаток? А может, фазанов? Каждый охотник желает знать, где сидит фазан... Мы теперь сидим весь день-деньской в землянках. С началом сумерек лагерь начинает шевелиться. Финны уже два дня как не бьют из пушек и минометов, но досаждают снайперы. Иногда наши устраивают дуэль, но финны, как правило, бьют с двух противоположных сторон, спереди и сзади. Один наш малый продержался лишь до седьмого выстрела. Шесть раз выстрелил, а седьмой не успел выследили его финны. Стрелял он из кабины заснеженной полуторки, в снег никак нельзя ложиться: погибнешь на таком морозе, ведь надо лежать весь день, да еще без движения......Решил я написать этакую забористую агитку для громкоговорителя. Начал с истории, как наши русские войска в марте 1809 года совершили с финского берега невиданный по смелости и дерзости переход по льду Ботнического залива и вышли прямо под носом у шведов. Храбрец Кульнев с войском вышел к Стокгольму, Багратион занял Аландские острова, а генерал Барклай-де-Толли вывел свои полки под Умео, и бургомистр Адам Стромберг вынес ему ключи от города. Все тяготы этого похода, всю радость победы разделили и финские воины, которые шли плечь-оплечь с русскими казаками. Вспыхивали жестокие схватки, и кровь русских лилась вместе с кровью финских добровольцев. Мы побратались в боях, мы стали кровными братьями. Потом я написал о Леннроте, о том, как он, подобно работящей пчеле, собирал руны «Калевалы», о том, что нас роднит прошлое, роднит общее северное небо, что мы соседи и нам судьбою суждено жить рядом. Наши дети и внуки будут жить рядом, что они скажут? Спросят: почему мы воевали? 161 Тут я остановился. В самом деле, почему мы воюем? Почему мы гибнем от голода и лютого мороза в этих голубых чужих снегах? Почему нам не дают приказа на отход? Разве отступление позорно? Великий Кутузов отдал Москву, зато выиграл Россию. Если бы сейчас собрать в один кулак все наши силы, мы бы легко прорвались в Питкяранту. Еще мы держимся на ногах, еще не до конца пали духом. Тут ведь каких-то жалких 8-10 километров. Есть еще десяток танков, десяток бронемашин; вперед можно пустить огнеметные танки, есть у нас и такие. Но приказа на прорыв Штерн не дает......Не хочется ни писать, ни думать. Хочется есть. Вспоминаю, как праздник, как мы две недели назад варили конину в ведре. Какое было волнение, какое невыносимое до боли ожидание! Скорее, Рыбаков, скорее, каптенармус! Гультяй, пошто мешкаешь, нож притупился? Вначале я сбрасывал на пол тяжелую коричневую пену, потом стал стряхивать ее в котелок. А пена шла и шла. Вначале все сидели вокруг печки и глядели на нас с Рыбаковым, сидели, подтянув тощие колени к груди и положив по-собачьи головы на эти самые острые тощие колени. Пена идет и идет, ее уже полкотелка. Пена осядет, и это будет мне завтраком, это лакомство не должно пропасть.

Мешаю ложкой, вожу по краю ведра, поднимаю деревянной лопаткой куски мяса, собираю коричневые хлопья и вижу лошадь худющую, страшную. Ездовой тянет ее за вожжи, а она, шатаясь, свернула с дороги в лес, тихо заржала, подошла к сосне, вытянула шею и, наклонив голову, стала жадно грызть бугристую толстую кору......Мясо варилось долго, но все равно его нельзя было разжевать. То ли челюсти наши ослабели и отвыкли от мяса, то ли лошадка попалась старая. Мясо мы резали маленькими кубиками и глотали, глотали, смешно, по-гусиному вскидывая голову. После еды мы все мгновенно уснули. Счастливый день. День полного живота! По вечеру к нам пришел Разумов. Он отчитал меня за добровольный ночной караул, сказал, чтобы я свои силы тратил на контрпропаганду противника, на написание текстов для громкоговорителя, Гультяю сделал замечание, почему тот не размножает своевременно радиосводки и не разносит их по землянкам и палаткам. В общем, начальник политотдела дивизии нашел каждому ласковое слово. На наши вопросы отвечал кратко и сухо: Кондратов второй раз обратился к Штерну, просил дать приказ о выходе. Штерн, штаб армии и Ставка Главного Военного Совета против: дескать, наша дивизия оттягивает много сил финнов; если отойдем, они бросят 4-й корпус на Питкяранту или на линию Маннергейма. Разумов осунулся, почернел с лица еще больше, глаза запали. Однако побрит, и будто бы от него пахло «Шипром». Я хотел его проводить, 103 но он сказал, что должен зайти еще к артиллеристам, и попросил меня завтра вечером принести ему мои наброски, мои тексты для перевода на финский. Только я стал укладываться на ночь, как за мной пришел посыльный. Меня вызывал начальник особого отдела дивизии лейтенант госбезопасности Московский. Посыльный повел меня окольным путем. Я не знал, а оказывается, у них, у особистов, была своя землянка. Просторная, чистая; правда, поменьше нашей. Московского я изредка встречаю в штабе у Кондрашова. Немолодой, крепкий, с тяжелым взглядом, молчаливый. Изредка незаметно покусывает ногти коротких пальцев желтыми конскими зубами. У Московского уже был посетитель. Он сидел ко мне спиной, а когда обернулся и глянул на меня растерянным затравленным взглядом, Я оторопел это был Василий Пяттоев, командир взвода разведки, храбрейший парень, хороший лыжник, любимец Алексеева и начальника оперативного отдела Кедрина. Недавно я узнал, что Пяттоева представили к ордену Красной Звезды. Ништо, ништо, не тушуйся, корреспондент свой человек, сказал Московский Пяттоеву, но глядя на меня. Сесть, однако, мне не предложил. Он, этта, тоже хочет знать, как ты, старший лейтенант Красной Армии, дожил до жизни такой. Он тоже хочет знать, о чем ты позавчера с финнами договаривался. Ты ведь карел, нам все известно, хорошо по-ихнему, по-фински маракуешь: «пуккала», «сиккала», «каккала». Вишь, и я могу по-вашему. О чем договаривались? Выкладывай живо! Ничего я с ними не договаривался. Иуда за чечевичную похлебку кого продал? Или за сребреники? Запамятовал, черт их возьми, этих иудеев и фарисеев, Луку и Матвея. Они кричат мне из своей траншеи: передай, мол, привет товарищу Сталину, спасибо за гречневую кашу. К ним груз полетел, самолет-то наш промахнулся. Потом стали в гости зазывать, мол, ползи к нам, у нас и кофий, и табачок есть. Я сказал, что приду, пусть кофий варят, Принесу пару лимонов к кофию. Ну и когда ты должен к ним пойти? спросил сосредоточенный Московский, глядя в упор на Пяттоева. Когда командир пошлет в разведку.

Значит, говоришь, перебежать решил? Все сходится, сигнал верный, обернулся Московский к своему заместителю Соловьеву. Зачем перебежать? Вот пойду в разведку, две лимонки им в трубу дзота опущу. Я уже так три раза делал. Ты дурочку тут нам не строй из себя. Никуда ты больше не пойдешь. У тебя шесть разведчиков не вернулись! Где они? В плен сдались? Ты нам твердишь убиты, погибли, а я, понимаешь, не верю. Каша гречневая! Спасибо товарищу Сталину! Пошел отсюдова! Завтра твою судьбу буду решать. Проводи его, Соловьев! 163 Московский отдышался, глянул на меня долгим изучающим взглядом, достал из недр синих шерстяных галифе тяжелый белый, под серебро, портсигар с тисненым сеттером, вынюхивающим добычу. Не приглашаю, знаю не курите, не любите. А что вы любите, Климов? Женщин, командиров, Родину? Где ваши статьи в центральной прессе? Не вижу, не читал. Говорят, вы человек способный, юморной, любите анекдоты, стишки. Особенно вот эти: Как: попался политрук, так тяни его на сук. Ты даже песенку какую-то по кругу пустил: Политрук, политрук, примешь ты немало мук... Я вот, глядя на тебя, тоже стихи сложил: Климов хренов политрук, от моих отбился рук. Вместо того,чтобы писать глубоко партийные,нужные нам статьи, распропагандировать по всем правилам ненавистного белофинна, ты коллекцию листовок завел. Вражескую пропаганду толкаешь в массы! Так? Людей наших хочешь против Советской власти настроить? Что молчишь? Язык от страха проглотил? Все верно, все вы знаете. Приговор уже готов. Я, старший политрук, военный корреспондент, яконтра. А лейтенант Пяттоев перебежчик. Это я, полномочный и полноправный представитель НКВД в 18-й дивизии, решаю, кто чего стоит в этом мире. Это я стою на страже интересов Родины. И про твой дневник знаю, дойдет и до него время почитаем, повеселимся. А пока вот что: полчаса сроку даю, через тридцать минут все листовки должны лежать вот здесь, на этом столе. Всю пачку, все до единой, понял ты, бумагомаратель? Вы не имеете права так разговаривать с людьми! Я советский журналист, старший политрук, член партии с... Московский поднял растопыренную пятерню к моим глазам, и странное дело, я замолк под его тяжелым взглядом. Молчание длилось долго, может, целую минуту. Московский медленно повел голову направо, не торопясь глянул вниз, за свою спину, и, поворачиваясь ко мне, произнес, чеканя каждое слово: Я тут посоветовался со своей жопой, и мы решили: если ты еще раз сделаешь мне замечание, если ты еще раз трепыхнешься, то мы тебя отправим по миру с пустой противогазной сумкой. А то еще чего-нибудь похлеще придумаем. Понял? Пшел вон, интеллигент вонючий! Через полчаса я отнес ему все финские листовки, тщательно перевязав их бечевкой и аккуратно завернув в нашу газетку «Боевой удар» со своей статьей. Ну вот и славно, прогудел враз подобревший Московский, глянув быстрым глазом на часы под засаленным манжетом гимнастерки. Я время засек, ровно полчаса, молодец. Задержись на минутку, садись, бери «Казбек». Должен сказать, тебе, писатель, повезло, что я нынче глав- 164

ный в особом отделе. А был бы тут чудо-богатырь Воронков... Он бы из тебя за десять минут душу вытряс. Слыхал небось о Воронкове? Как это нет? Никто еще тебе не вдул в уши? И Разумов не проинформировал? Боится Алешка, не хочет вспоминать прошлое. Воронков это карающий меч дивизии, легенда НКВД в Петрозаводске! В м он служил оперуполномоченным в нашем родном особом отделе. Да, да, в 18-й дивизии. Он мне однажды, знаешь, что сказал... Дело было прошлым летом, поехали мы на маевку к тихим волнам Лососинного озера. Порыбачили, выпили как следует. Стал он меня задирать, мол, кто лучше стрельнет из револьвера. Я завелся, сдернул гимнастерку, снял нательную белую рубаху, набили ее травой, мишень классная получилась, поставили на пятьдесят шагов, достали наганы... Обстрелял он меня, бестия, потом обнял по-братски и шепчет, что за два года сам лично уложил в лесу на Шелтозерской дороге столько, что... Знаешь, сколько? Нет, ну как думаешь все же? Не одну и не две сотни врагов народа. Боек нагана от стрельбы затуплялся, так точили ему боек этот почти после каждого выезда в лес. Смех, да и только они, понимаешь, соцсоревнование затеяли: Воронков с Пушкиным, начальником пожарной охраны, кто, мол, больше настреляет этих вражин за одну ночь. «Я мастер ближнего боя, Часто хвастался он у нас в отделе. Счищаю плесень с народного хлебного каравая».. Да, Воронков, Воронков, где ты? Ну, уж про «Заговор финского генштаба» в Петрозаводске ты, конечно, знаешь, если память мне не изменяет, ты что-то писал в газете об этом. Глубоко внедрились предатели. По всем правилам конспирации работали. Ирклиссекретарь Карельского обкома партии, Бушуевпредседатель Совнаркома, Голубевуправляющий Госбанком, Заводов нарком адравоохранения, дружок нашего Вознесенского. Ну и еще там. Не хочу вспоминать их гадючьи имена. В свои вражьи сети «повстанцы» умело заманили и нашего товарища Карла Тенисона, ты тоже его знаешь, он возглавлял НКВД Карелии до 38-го года. Скажи, Климов, скажи как на духу, ты веришь, что они хотели отдать финнам нашу Карелию? Молчишь. У Воронкова ты бы не отмолчался. Запел бы, как соловей, и про своих, и про чужих. И в нашей дивизии были осиные гнезда. Немного, но были. Мы их выкорчевали! Ты, дорогой товарищ, это должен знать и запомнить на всю жизнь. А корни, возможно, остались. Враги проникают повсюду, как поганая микроба. Воронкова потом убрали, говорят, на повышение пошел. К чему я это все рассказываю? Даю тебе, Николай Иванович, наказ как большевику гляди в оба вокруг себя, вслушивайся в разговоры и чуть что сразу ко мне. И тогда забудем про эти финские листовки, про эти подтирочные бумажки. Понял? Ну вот и славно. Пока. 15 этот проклятый день, 2-го февраля, на термометре минус 38 градусов февраля Обедаем мы уже давно порознь, каждый сам по себе. Меня это страшно угнетает. Мне стыдно смотреть Паше в глаза, да и он отворачивает от моих очей свой алюминиевый котелок. Хотя едим мы одно и то же: затируху из муки, противный безвкусный клейстер. Соль вымолили Кондратов и Кондратьев чуть ли не у самого Тимошенко, недавно назначенного командующим Северо-Западным фронтом. Фронт! Это звучит как пушечный выстрел. Он создан, как сказал мне Разумов, по велению товарища Сталина для успешного управления войсками, которых уже прибыло на север видимо-невидимо. Долгожданную, долгожеланную соль сбросили с пикирующего самолета. Ударившись о землю, она превратилась в пух и прах. Смельчаки, не боящиеся финских снайперов, ползают среди разбитых автомашин, танков и телег, среди мертвецов, лижут для пробы

соленоватый снег, собирают его в котелки, а затем соленную водичку меняют на муку. Я отдал им небольшой пакетик муки. Так хотелось посолониться! Вчера Смирнов и Гультяй ходили к столовой, к автокухням, ковырялись в снегу саперной лопаткой на помойке, куда раньше вываливали остатки каши. «Старатели» пришли веселые и довольные, Паша насмехался надо мной, называл чистоплюем, приговаривал, хлопоча у плиты, что хрен даст чего, но все же мне перепало солидно почти треть котелка комбинированной пшенно-пер-ловой каши, сдобренной землицей. После обеда все впадаем в спячку. Разговаривать неохота, в землянке полутьма. Кувырк на шинель, голову прикрыл, и ты уже в раю: чистое небо, росная трава, солнечные зайчики пляшут на волнах моря, яблоки висят на тонких ветках до земли, обед на солнечной веранде и котлеты, мокрые от жира, большие, шероховатые, на старинном продолговатом блюде кузнецовского фарфора... Разбудило нас теньканье телефонного аппарата. Два дня молчал, и вот, заговорили немые. Оказалось, что это Разумов осведомлялся о нашей жизни и попросил меня к телефону. К я и Рыбаков вызывались в штаб на совещание. Мы пришли пораньше. Бросались в глаза яркий свет ламп, относительная прибранность столов, убраны были котелки с печки, карты и бумаги со столов. Кондратов побрит, подстрижен. Чистый белый подворотничок, сапоги начищены. 166 Разумов тоже выглядел празднично, хотя бы уже потому, что была вымыта голова, и волосы его красиво, по-деревенски падали на глаза. Алексеев, обычно сидевший в своем углу, стоял у печки, тоже в начищенных сапогах. Пришла неразлучная троица танкистов: Кондратьев, Гапонюк, Смирнов. Прибыл запыхавшийся доктор Вознесенский, за ним командир артполка Ильченко. Пожалуй, последним открыл дверь лейтенант Московский. Нет, кто-то пришел еще. Из женского полу была одна Вера Ивановна Балуеваличный лекарь комдива. Она застелила столы газетками, поставила стаканы, на каждый положила по сухарю, а на сухари по два крошечных кубика сала. Кондратов говорил о нашем положении, о том, что помощь непременно придет, а посему все мы не должны падать духом, надо поддерживать друг друга, крепить веру у бойцов, и так далее, и тому подобное. Мне трудно восстановить его речь, ибо я, как загипнотизированный, следил за белыми ручками Балуевой, ловил глазами, где сухарь побольше, все ли кусочки сала одинаковы. Все время вертелся вопрос: почто такой бомонд, чему обязаны, и тут же его забывал, так как волновало больше главное действо, когда можно будет приступить к еде. Все в груди кричало, ноги как-то сами собой, еле заметно, без отрыва от пола двигались к столам. Приказ Народного комиссара обороны СССР. Присвоить воинское звание «полковой комиссар» товарищу Разумову Алексею Николаевичу, воинское звание «полковник» товарищу Алексееву Зиновию Нестеровичу, звание «полковник» командиру 208-го стрелкового полка товарищу Кузнецову......Разведенный спирт пошел легко, как вода. За левую щеку кубик сала, за правую сухарик, точнее, кусочек сухарика, малую дольку. Закрыв глаза, я сел на какой-то ящик и просидел так минут пять, ничего не слыша, ничего не видя. Кто-то толкнул в бок. Это был Разумов. Товарищ полковой комиссар, язык мой прилипал к зубам, в голове плыло, позвольте от имени и по поручению проздравить вас с присвоением вас... Разумов поднял меня с ящика еще крепкой рукой и взглянул на меня недобрым, не прежним дружеским взглядом. Ты чего шута корчишь? Завидуешь? прошептал он, приближая ко мне свои черные глаза.

Экую ты жеребятину несешь, вздохнул я. Ничего мне не надо в этом сказочном мире. Одну мечту, правда, имею забыться и заснуть, но, конечно, не тем холодным сном могилы... Вот, гляди, личная шифровка из Главпура. А ты знаешь, что меня еще до войны Мехлис хотел взять в Москву, в аппарат? Нет, ты читай, Николай, читай! Подписал сам Лев Захарыч Мехлис, начальник Главного политического управления РККА. 167 «Приказ НКО 0380/п от 31 января 1940 года. Начальнику политотдела 18-й стрелковой дивизии 8-й армии батальонному комиссару Разумову Алексею Николаевичу присвоить воинское звание «полковой комиссар». Когда налили по второй, слово взял Разумов. Московский сидел рядом с ним, благодушно, по-отечески смотрел на происходящее, на Кондрашова и Балуеву, и казалось, не слушал Алексея. Что говорил Разумов, я, право, не помню, ибо опьянел и обессилел окончательно. Помню, что пели песни. Пели «Катюшу», потом эту «Бродяга Байкал переехал». Танкисты завели, как всегда, про трех танкистов. Не стоял на ровных ногах не только я, но и Кондратов. Он согнал нас в кучу, взгромоздился на ящик и стал запевать и дирижировать. Комдив стоял перед нами, раскинув непомерно большие рабочие руки, стоял, как бы заслоняя нас своим крепким молодым телом. Лампа, спрятавшаяся за его головой, сотворила диковинный эффект: волосы Кондрашова золотились, вокруг головы возникло некое странное сияние, напоминающее нимб у святых. По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед... пел изо всех сил усталый комбриг, пел наш седеющий генерал февраля Ждал с нетерпением сумерек. У меня сегодня намечены три встречи: отнести тексты агиток Разумову, потолковать с Вознесенским, повидать Валентину, которую я не видел целую вечность, а повод есть: оказывается, у них появилась своя дамская землянка....Разумов одобрил тексты и тут же отдал их Ранта для перевода. Ранта сейчас обретается в штабе, тут и ночует. У него секретное задание; видимо, он сидит на радиоперехвате, слушает разговоры финских командиров. Алексей незаметно сунул мне рукописный текст радиограммы Кондрашова: «Штаб 8-й армии. Командарму IIго ранга Штерну Г.М. Люди голодают, доедаем последнюю лошадь без соли и хлеба. Качалась цинга, больные мрут, нет патронов и снарядов, выручайте. Кондратов, Разумов. 1-го февраля 1940 года». Э ТО уже не первая и не вторая, и не третья. Ответы, знаешь, какие? Не паникуйте, рассматриваем, как и куда направить войска вам на выручку. Дан приказ на выброску продуктов с воздуха. Кончайте с пораженческими настроениями. Эх, посидели бы они на нашем месте! Бойцы ропщут, раненые мрут. Ты слыхал, Коля, Хегглунд обратился к нам с предложением сложить оружие. Вы, дескать, в тройном кольце, помощь, если пойдет, мы разобьем ее за пару часов. Далее о том, что мы морим людей голодом, оборона у нас никудышная, что мы бросаем на алтарь войны бессмысленные жертвы и что никто не оценит наш подвиг, и он, как солдат солдату, по-дружески советует... Ты, Коля, верно написал о чванливости их офицеров, о том, что у них суконные морды и деревянные

сердца. Ты совершенно прав – у них совесть плантатора, они хотят превратить нас в зверей, загнать в клетку. Смешно! Не поддержат их рядовые солдаты. Но и к нам эти самые рядовые солдаты перебегать почему-то не хотят, Алеша, перебил я его. Я изощряюсь и так, и этак, обращаюсь к их человеческой совести, я даже бога упомянул и говорю, что они совершают гнусное дело, которое им, верующим, не к лицу, и что бог им этого не простит... Мы замолчали. Разумов долго глядел на шевелящийся темно-желты Й пламень «летучей мыши», медленно достал портсигар. Вот, остатки махорки смешал с ягелем. Ребята ягель поднесли, саперы. Они до земли докопались, нарвали мха, подсушили. Получилась 169 убойная штука, они назвали эту смесь «смерть Маннергейму». Хочешь? Ну да ладно, это не все выдерживают. И дьявол бы не одобрил подобное злое курево. Вот заговорили о боге и дьяволе, и я вспомнил: просит свидания с тобой тот пленный адвентист. Видимо, чувствует конец своему земному существованию. Можешь сходить, можешь не идти, поступай, как знаешь. Я сейчас бумажку черкну, чтоб тебя допустили в палаточную тюрьму. Двое уже померли, а этот тлеет еще. Кстати, ты уже пробовал суп из топора? Нам, штабникам, варят затируху из муки. А ты пьешь чай под названием «елки-палки»? Пей, спасайся от цинги, Коля. Ты никогда не говоришь, Алексей, о Черепанове, о Серюкове. Они ведь тоже в ответе. Что они думают? Почему притихли? Ведь мы в их непосредственном подчинении. Или наш 56-й корпус уже расформировали? Нас на курсах учили: командир должен сознавать, что бездеятельность тяжелейшая вина. Лучше неправильный выбор средств в наступлении, чем топтание на месте. О нас они знают. Раньше я посылал им бойкие донесения, а теперь шлю печальные депеши. Ничем они помочь не могут, в других дивизиях корпуса дела тоже хреновые. Черепанов, к его чести, признает свою вину, единственный из высшего руководства. Все же остальные дружно винят нас во всех грехах. Черепанов и Серюков порядочные люди. Слово невоенное «порядочные», ну да по-иному не могу сказать. Оказывается, на войне тоже могут быть честные командиры....Из штаба дивизии поковылял направо. Финны изредка пускали ракеты, и тогда приходилось падать, притворяться мертвым, которых вокруг предостаточно. Дамская землянка мне не понравилась. Неглубоко ушли в землю, а сруб, выходящий над землей, был из четырех венцов и показался мне слишком высоким, в него можно бить прямой наводкой, скажем, из противотанковой пушчонки. Внутри землянки уютно, чисто. На стенах вырезки из журналов, какая-то прошлая, забытая жизнь: цветы, женщины гуляют в парке, парень в белой тенниске катает в лодке смеющуюся девушку. Посреди землянки трофейная печка, красивая, длинная, с поддувалом. Труба тоже не наша элегантная, стройная. Выясняется, что это давний подарок разведчиков, лично товарища Васильева начальника разведки дивизии. К слову сказать, когда я пришел, то в землянке у трофейной печки сидели тот же Васильев и наш Смирнов со своей женой Аней, она теперь занимается партучетом в политотделе. Красота ее поблекла, лицо осунулось, но глаза в глубине мерцали немеркнущим притягательным светом. Валентина держится бодро, ничто ее не берет, лишь голос стал каким-то сиплым, чужим. Вначале сидели все у печки, девушки сварили затируху из муки, добавив туда горсть гречневой крупы и горсть гороха. Нас было то ли восемь, 108

то ли девять душ. Долго раздумывал, как мне быть с сухарем. Сунув руку и карман, я гладил его негнущимися пальцами, изучал его контуры, предвкушал, какое могло бы быть наслаждение, и все же, погладив его еще раз, пересилив себя, поставил его гордо на кон. Валентина пристально посмотрела на меня. Стали решать как быть: то ли каждому укусить сухарь, то ли измельчить его и бросить в ведро, где прела затируха. Проголосовали за последнее, проголосовали потому, что у некоторых уже шатались зубы. Рукояткой револьвера, прикрыв сухарь пятерней, я бережно разбил, раздавил сухарь, бросил в кипяток, ребром ладони сгреб крошечки. Как мне хотелось положить эти крошки в рот... Поужинав, я мгновенно как бы опьянел. Меня стало клонить в сон, тело мое согрелось и обмякло. Валентина повела меня в свой угол, и я тут же заснул. Не помню, сколько я спал, но помню сон, будто я бреду под цыганским солнечным дождем, брызгаюсь босой ногой, вхожу в яблоневый сад, спешу к шалашу сторожа. В шалаше темно, слышу чье-то прерывистое дыхание, запах яблок, гудение осы. Дыхание это сбивает меня с толку, я шарю рукой и нахожу ноги, женскую грудь. «Я твоя мама, говорит женщина, и меня так трогать нельзя». «Но ведь тебя нет в живых, Оля», обращаюсь я к матери необычно, по имени. «Тебе плохо, и я пришла. Хочешь, я тебе спою колыбельную?» И женщина начала петь. А пели-то девушки наши, сдвинувши плечо к плечу у печки. Ой, умру я, умру я. Похоронят меня. И никто не узнает, Где могилка моя. Капитан Васильев протестовал, мешал петь. Аня Смирнова плакала. Валя пошарила где- то у холодной стены и достала бумажный крошечный фунтик, точнее, сложенный листик бумаги, в который медики расфасовывают свои порошки. Там были ягоды клюквы, большие, Налитые, может, штук десять, может, меньше. Это мы могилы копали на северной стороне, за медсанбатом. До самой земли добрались, а там болотце. Я не поняла вначале, думала, кровь на снегу у меня под валенком. Глядь, а это клюква. Вот для тебя и держу гостинец, Коля. Рассказал ей сон, пока тот не погас в памяти. Валентина уткнулась пи носом в плечо, заплакала. Я продолжал, вспоминал запах белого налива, его рассыпчатость, таяние во рту. Заговорили о еде. Оказывается, Валентина в детстве тоже любила гоголь-моголь и не могла дождаться конца процесса, когда под ложкой желток, перетертый с сахаром, густел, приобретая золотисто-белесый оттенок. Вале, как и мне, приходилось часто сбивать масло в домашней маслобойке; она долго рассказывала, как мама разрешала ей съесть свежего масла сколько душа пожелает. 171 Вспомнил странное слово «лакомка», которым меня обозвала мама Оля. Я не понял его, не принял, оно мне показалось обидным, и я его, это слово, переделал по-своему «лако- мака». Валя засмеялась, дыхание ее было по-прежнему свежим, девичьим. Между нами только дыхание, сказал я. Скажи мне, Коля, ты умный, начитанный, почему все время на планете войны? Они бушуют, как лесные пожары. Они, как землетрясения, как цунами, регулярные, постоянные. Молох, требующий человеческих жертв. Причем ему нужна только теплая кровь. Жизнь человеческая ничего не стоит. Все вожди знают эту истину. Человек это звучит гордо... Чушь собачья! Что для правителя я, ты? Умрем другие будут. Убито сто тысяч пустяк, нарожаем мы, бабы, куда денемся.

Потому, что вождь жаждет войти в историю, войти во что бы то ни стало. Чтобы золотом сияло его имя, чтобы правнуки с придыханием в голосе, с замиранием сердца говорили: «Великий наш вождь, великий полководец всех времен и народов!». Кто там стоит в темноте веков? Чингисхан, Александр Македонский, Фридрих Барбаросса, Иван Грозный, Наполеон Бонапарт. Кто еще? Ну, конечно, Николай Второй, кровавый. Сколько на японской, на империалистической душ загубил? А нынче, может, даже и наш друг Адольф Гитлер, видишь, чего делает в грешном мире? Захватил Австрию, Польшу. Потому что каждый вождь хочет присоединить, присовокупить к своему отечеству новые земли, стать сильнее, богаче. Присовокупить! Ты понимаешь, какое это мерзкое слово? Совокупление, хочешь, не хочешь, а давай, отдайся! И самое страшное, что люди, тысячи людей верят своему вождю, весело и беззаботно идут за ним в огонь и воду. А почему? Да потому, что человек, всякий человек, порочный. Порок! Понимаешь? Лживость, жадность, леность, властолюбие, забвение родительских гробов, забвение родного языка. Страшные слова произносишь, товарищ Валентина. Я слов этих не слышал, ты мне ничего не говорила. Слова это ветер, который свистит мимо ушей. Коля, зачем нам эта земля? Чужая, холодная? Или мы похожи на безмозглых муравьев? Бабушка моя говорила: «Чи багато тому мурашу трэба? А вин все тягне и тягне». Куда? Зачем? А ты не помнишь слова одного бородатого дяди? Он сказал примерно так: Красная Армия полностью выполнит свою большевистскую миссию только тогда, когда мы будем владеть всем земным шаром. Карл Маркс? Молодец, почти угадала. Это изрек его идейный советский правнук, заместитель наркома обороны Ян Гамарник. Здорово сказано, но тогда спрашивается, за что пулю себе в лоб вогнал в 37-м? 110 Ой, что ты! Давай про другое, ну его к лешему, этого бородатого. И ты бородатый, похож на чахоточного. От этих разговоров я как баночка с оторванными крыльями. Знаешь, сколько мы в день мертвых выносим из медсанбата? Вчера 68 человек умерли. Без крыльев, говоришь? Значит, никуда не улетишь. А ты хочешь, чтобы я была рядом? Давай выпьем, дружба, фляжка мешает мне жить. Но так, чтобы не отняли вон те, грешники седьмого круга ада. Душа вина спирт, и пусть он побежит бикфордовым огоньком по нашим слабеющим жилам. У старика Павлова была обезьяна, которая открывала водопроводный кран, а я не могу справиться с фляжкой, пальцы не слушаются. Интересно, она бы отвинтила крышку? Если бы знала, что там спирт, то несомненно. Обезьяну звали Рафаэль. Рафаэля я знаю. В детстве я мечтала стать художником, недурно рисовала, ходила в кружок, получала за акварели пятерки. И вот однажды... Однажды я рисовала на пленэре, было жарко, кофточку белую прочь, бросила на куст. Рисую, рисую, а потом кисти стряхнула, И капельки краски полетели на руки, на грудь. Так и остались, так и живу. Ты разве не заметил мои веснушки? Вот уже сейчас проступают, Весну почуяли. Хочешь, на груди покажу? Не хочу. Валя-Валентина, что со мной теперь? Был мужик, да весь вышел. Не обессудь. Твои уста по-прежнему пахнут парным молоком. а от меня идет устойчивый запах мочи. А запах мочи это запах старости. На днях один начальствующий дядя назвал меня вонючим интеллигентом. У него прекрасный нюх! Не знаю, что ругательнее «вонючий» или «интеллигент». Ты меня слышишь? Бездомный и одинокий вонючий

интеллигент, играющий в любовь. Где найти приют влюбленным, чтоб бездомье усыпить... Читал я тебе эти стихи или НСТ? Можно, я подремлю у тебя на руке? Человек, Коля, создан для любви. Надо, чтобы его любили. Ну Хотя бы чуть-чуть, капельку. В моей душе нет тепла. Ищу тепло в об ьятиях мужчин....Проснулся я от страшного грохота. Земля качалась, мигал керосиновый фонарь на столбе землянки. Снаряды неслись то ли к нам, то ли куда-то дальше. Закрыв уши ладонями, я вжался в шинель Валентны, обнаружив вдруг, что ее нет рядом. Валентина сидела в обнимку с капитаном Васильевым и пела. Голос у нее звонкий, высокий, куда делась хрипотца? Девушки подхватили, все они сгрудились вокруг мерцающей печки, пели изо всех малых сил своих, хотели перекричать вой снарядов: Сухой бы я корочкой питалась, Холодную б воду я пила. Тобой бы я только любовалась, Лишь только б ты любил меня. 173 С безразличным видом я вылез из землянки. Луна, как вор, пробиралась между рыхлых туч. Говорят, луна посылает женщину к мужчине. В ту страшную ночь 6-го февраля у нас на хуторе были самые большие потери. Из услышанных разговоров. Парни из карельской деревни Сямозеро Алексей Костин. Петр Попов. Егор Нефедов. Иван Макаров. Андрей Белокуров держатся стайкой, всегда вместе. У них самая лучшая палатка, самая глубокая яма, самые лучшие березовые дрова. По-карельски, по-своему говорят только когда одни, а так по-русски, хотя и трудно им. Вспоминают, чего в жизни хорошего сделали: Я бабушке баньку новую поставил. Мы с Андреем рыбаков спасли. Из Алекки мужики были, лодку их разбило. Совсем немощных подняли. Помнишь-то? Учителька наша прочитала в «Пионерской правде», как парнишка из Белоруссии Ваня Савин жеребят для конницы Буденного выращивает, и мы тоже взялись в своем колхозе. Тимуровцами были, это точно. Старичкам помогали дрова заготовлять. Пожар-то. пожар в лесу загасили. Пиджаками мокрыми огонь сбивали... Потом стали вспоминать о неприглядных своих делишках: Я теткиному петуху голову отвернул. Шибко кричал поутру. Только с гулянки придешь, только заснешь, а он уже горланит, будит. Помнишь, Петя, как на пожне были, еще школьниками? Кухарке сонной за пазуху рака живого пустили. А я у тебя. Егорша. Наташку-то хотел отбить. Драку учинили с городскими... И я грешен, братцы: взял у начальника лесопункта денег взаймы, да так и не отдал в армию призвали. В камышах я любил засаду делать, девок голых разглядывал. Дно мелкое, они долго идут до большой воды. Мало хорошего сотворили, надо нам выжить, подвел черту Андрей Белокуров. Наверстаем, когда домой вернемся... Мина прилетела к ним в палатку на прошлой неделе. Сямозерские все погибли февраля Появлялись несколько раз наши самолеты, но то ли из-за пасмурной погоды, то ли убоялись они финских зенитных пулеметов (кстати, захваченных у нас счетверенных «максимов»), мешки и ящики падали большей частью к финнам.

Все же кое-что перепало и нам. Но все больше разговоров о том. что сбрасывают продукты неумехи, бессердечные трусливые люди. Наше начальство, глядя на такое безобразие, послало рапорт, и теперь мы все ждем со дня на день полярных летчиков Илью Мазурука или Мишу Водопьянова, у этих глаз поставлен, эти могут спикировать на наш пяточок, и дело будет в шляпе. Нам. политотдельцам, выдали на человека три сухаря и один пшенный концентрат. На сколько дней, никто не знает. Видел сам. когда ходил до ветру утром, как боец тащил лошадиные ноги. Обратил внимание потому, что мне что-то мигнуло в глаза: это блеснули подковы на копытах дохлой лошади. Сегодня 35 градусов. Можно плюнуть. Когда я выхожу утром на оправку. то плюю вверх, на небо. Если слюна застывает, не отрываясь от Нижней губы, значит, есть 40 градусов. Днем уже не топим, чтобы дым не курился над нашим домом, а то мина прилетит в трубу. Безделье усиливает чувство голода, рождает злость к себе, к окружающим. Ты понимаешь, что никому здесь не нужен ни начальству ни бойцам. Все свободные часы отдаю дневнику, записной книжке, начал писать рассказ. А вот мои коллеги совсем опустили буйные головы. Медленные, тягучие разговоры, все чаще переходящие в свару, все чаще перепалки, а бывает, хватаемся и за грудки. Понимаем это голод, он, он делает нас бездомными злыми собаками. Мы в замкнутом пространстве, уйти никуда нельзя, нельзя нос высунуть из землянки, можно лишь шагать, как в тюремной камере: десять шагов вперед, десять назад. Иногда ходим по кругу, вокруг печки, Гультяй назвал это «крестным ходом». Телефонный кабель, ведущий в штаб, снова перебило снарядом, доходить запрещено. Но все же по хутору бегают посыльные, связисты, саперы, сменяются бойцы, стоящие на постах, в карауле, в траншеях. Вылезают, сменяясь, из своих танков наводчики. Танков у нас около 25, и это уже не танки, а пушки, рассредоточенные за нашими снежными траншеями. 175 Бегают, бегают без былой прыти, да и падают, кто грудью к земле, кто навзничь. Мертвых уже никто не убирает, просто сталкивают с дороги, чтоб не мешали. Опять видел замерзших с поднятыми к небу руками и с белыми снежными бельмами в пустых глазницах. Заметил, что у мертвых на пальцах длинные черно-синие ногти. Говорят, что ногти растут еще несколько дней после смерти. Вчера ходил к разведчикам капитана Васильева, прочитал им сводку последних известий, записанную накануне ночью по радио из Москвы. Прочитал ребятам списанную в записную книжку радиограмму командующего армией Штерна: «Героические Кондрашовцы!Держитесь,не горюйте,к вам идет новое подкрепление. Вас скоро освободят, и все вы будете представлены к наградам!» В ответ не раздалось мощное «ура», как было раньше. Ответом было тягостное молчание. Мне кажется, ничто так не угнетает человека, как неверие в справедливость, как горькое чувство, что тебя предали, забыли. Зачем из пограничных полков создавать заградительные отряды? Что я пишу? Что я делаю? Захотелось к Московскому на беседу по душам? Спросил у Васильева о Пяттоеве, его я не увидел в риге. Разведчики первыми заняли Леметти, первыми облюбовали старую ригу, добротный овин из дикого камня, тут и остались, хотя сюда метил Кондратов со штабом. Выкопали разведчики в овине две пещеры, одну для радиостанции, вторую для телефонов все это на случай сильной

бомбежки или артобстрела. Овин пока цел, а вот дом лесника сгорел подожгли снарядом. Пяттоев вскоре появился, дружески протянул мне руку, весело подмигнув: дескать, помним, но не надо печали, пошел он, наш Московский, куда подальше. Потом он увел Васильева в дальний угол, показал ему какие-то бумаги. Я не обижаюсь разведчики любят секреты, точнее, у разведчиков должны быть секреты. Я наблюдал за Пяттоевым: совсем другой человек, спокойный, уверенный в себе, немногословный. Пяттоев навещал в медсанбате своего младшего командира, которого вынес на себе пару дней назад. Лейтенант сообщил, что финны прибивают к деревьям уже третий пояс колючей проволоки. Выходит, мы в тройном кольце, трижды опутанные. Даже четырежды, они еще уложили один ряд спирали Бруно. Дух захватывает от таких новостей. Говорили, конечно, о морозах, о том, как тяжело живут многие наши бойцы в ямах, накрытых брезентом, в пробитых пулями палатках, в рогатулях. И тут выяснилось, что рогатули это переделанное на русский манер карельское слово «ракотулли», что значит костер из двух бревен. 176 Я попросил Пяттоева рассказать, как устраивается настоящий «ракотулли». Буквой «А» ставятся колья, на них кладется длинная скрепляющая жердь; на бока шалаша, на скаты, настилают широкий лапник в несколько слоев. Но верх, гребень, по всей длине шалаша не застилают, оставляют щель, через которую уходит дым. В середину шалаша, на всю его длину укладывают две сосновых сушины, Вкладывают бревна, хлысты друг на дружку, по бокам бревен делают затесы топором, чтоб пламя цеплялось. Снег в шалаше лучше не убирать на нем теплее, чем на мерзлой земле. Наложили слой елового лапника, завесили попоной вход... Поджигаем нижнюю сосну берестой, поджигаем по всей длине, риссказывал тихо Пяттоев. Занялась она, снимаем валенки, ложимся ногами к огню и спим. И сосны будут гореть до утра. Никакой мороз не берет. Мой дед ходил на охоту, отец ходил, и я с детства ходил. Втроем мы за пару часов ракотулли ставили. Перво-наперво, сушины, сухостой надо высмотреть, да чтоб ельник был вокруг. А в войну, любо дело, огня противнику не видно. Будешь в десяти метрах, а не увидишь: толстый слой лапника на боках на жердинах лежит, высота шалаша гасит искры, их почти не бывает кочергой-то не ше-шлишь, сосны горят себе потихоньку и горят. Я, когда в Леметти пришли, стал показывать мужикам нашим. Не все приняли, не всем по душе. Долго возиться надо, палатка быстрее. Так там же печка нужна, а из печки искры скачут, а по искрам миномет ударит. По-фински это изобретение называется «раковалкеа», а у нас ракотулли... В тот же вечер, упросив Пяттоева быть переводчиком и показав ему разрешение Разумова, я пошел с ним на гауптвахту, в тюрьму. Старшим караула был Петр Осветимский из комендантского взвода, ему я и вручил записку Разумова. Пленных было шесть человек. Все они лежали, натянув на голову куртки, шинели. Осветимский толкнул ногой адвентиста. Чем их кормят? Что едят? спросил я Петра. Суп варят из ремней. У них хорошие кожаные ремни. Пьексы пообрезали, верх сняли, варили тоже. Сухарей вот им выделили, битых, порохня такая серая, по кульку на брата. Чай с ними пьют. Разговор с адвентистом вначале не налаживался. Не налаживался из-за того, что пленный заговаривался, мысль вспыхивала и гасла. Он жужжал, как муха, бьющаяся об оконное стекло. Ангелы следят за нами. Трое прилетят. Пришел час испытаний, за ним придет избавление. Праведников Христос возьмет с собой, а грешные будут мучиться страшной

смертью. Я решил, что вы не придете. Наши солдаты всегда говорили: «Рюсся выскочат там, где их не ждешь». Вы кого-либо убили в эту войну, комиссар? Нет? Ну и слава богу. II тоже не убил. И отец мой не убил никого. Он говорил: все живое 177 должно жить. Матти зовут моего отца, Матти Керонен. Отец мышь поймает в доме и вынесет во двор, мы на хуторе жили, в лесу, вот как здесь, в Леметти. Муравейник был большой у дороги. Надо ехать за дровами. Наш Матти настоящий адвентист, не разрешал нам, его сыновьям, ехать в сухую погоду раздавим муравьев на их тропе колесами телеги. Только когда идет дождь. Они тогда прячутся. В дождь и ездили. Любил отец все живое, и я люблю все живое. Двери на хуторе никогда не запирали. Заходите все. Цыгане жили целое лето, мы кормили их. Мама рукавички всем им связала. Она и сейчас где-то с веретеном сидит. Мама мне снится каждую ночь. Ее зовут Эйла. Маленькая, веселая. Отец не снится, а мама каждую ночь приходит. Молит бога, чтобы я остался жив. И я останусь жить. Останусь потому, что бог с Финляндией. Как только началась эта война, все наши люди от мала до велика, верующие и неверующие, пошли в храм и стали на колени. Они просили Всевышнего помогать Финляндии. И он помогает. Пройдет много лет, грамотные люди будут изучать эту войну, будут искать причины наших успехов. Первая, основная причина: мы были с богом, а бог был с нами. К вам, к Советской России, бог повернулся спиной. Бог не прощает разрушения храмов и запрета Библии. У вас не будет удачи... Мы помолчали. Может быть, мне нужно было что-то ему ответить, но я сказал: Мне тоже снится мама. Осветимский проводил меня, спросил, нет ли курева, хотя бы махорки со мхом. Кончать их надо, сказал он уныло. И им такая жизнь не нужна, и нам обуза....Пленных расстреляли через два дня февраля 16-го февраля печальный день в нашей осадной жизни. С утра начался навесной огонь минометов, причем били 81 -миллиметровые, мина у них такая, что уложит роту на марше или разнесет всю взводную палатку. Потом заговорили пулеметы. Им ответили наши танки, которые сегодня скорее пушки, чем танки. Дуэль продолжалась довольно долго, хотя у нас уже почти нет снарядов. Финны пошли в атаку. Зашли они со стороны болота, где их меньше всего ждали. Им удалось прорваться в нашу зону метров на сто-двести, тут они застряли, попали под наш пулеметный огонь и еле унесли ноги, оставив десяток убитых. Потом была еще атака и еще. Мы вылезли из землянки и заняли возле нее круговую оборону. Мороз достигал 40 градусов. Я лежал в снегу, почти не соображая, что происходит. Слышал, как кричали по- фински, ругались матом по-русски. Потом кто-то пел песню. Мне стало казаться, что это сон или бред, потому что я замерзаю. Затем пришла мысль, что поют наши медсанбатовские. Девушки так делают во время обстрела, бомбежки, вопреки всякому здравому смыслу, говорят, что если помирать, то с музыкой. Оказалось, что пели в лесу финские женщины, а ругались по-русски бывшие моряки, участники кронштадтского мятежа, осевшие и Финляндии. Женщины шли впереди, били в бубны и приплясывали. Братишки горланили «Яблочко» под гармошку, а из автоматов их прикрывали сосунки-юнкера Выборгской школы. Одного такого раненого сосунка наши поймали, он-то и рассказал про этот спектакль смерти.

В окровавленной руке он держал тоненькую пачечку рукописных листовок, написанных под копирку. Почерк красивый, старинный. Листы в клеточку, как для арифметики. Вырваны они из большой общей тетради. Эти листовки написал его отец, бежавший из Питера перед революцией. Отец благословил сынка на эту войну, благословил русского против русских. Вот и вышло, что послал паренька на верную смерть. Невзирая на лейтенанта Московского, я переписал листовку, дабы потешиться в кругу пишущей братии над орфографией папаши-эмигранта. Переписал и все. Неужто Московский не поймет, не разберётся, не посмеется, как и мы. 179 «Товарищи бойцы Красной Армiи! Ваши Кровавые Главари Сталин и Молотов и компанiя. На Карельском перешейке ведущiе наступленiе против наших хорошо воору- женных и укрепленных линiй. Красная армия не удалось занять наших пазицiй. Безумное наступленiе Красной армiй на наши линiй оне потеряли 50,000 бойцов молодых Русских невинных людей. За одну последнюю неделю. В это число не входят раненыя и погибши от холода. Восточнее Ладоского Озера Финскiя Герой одержали крупную победу. Ваша 18 Дивизия целиком уничтожена часть из них взято в плен. Обозы артилерiй и танки в наших руках. Этими пушками наша славная армия направит против красной армий. Там на помощь прибывшiя части все разгромлены, как и здесь. Идущiй к вам на помочь лыжная бригада полковника Долина и идущiй из Россiй Кавалерiй из нескольких эскадронов формирован лыжный отряд тоже разбит. Товарищи десятки тысячь Русских Матери жен и детей плачут от горя погибших родных. Кто виноват в этой страшной бойне, Нет Финляндiя не виновата. Мы фины защищаем родину и свою независимость. Мы уничтожим врагов кто посмеет перейти наши границы и нарушить наш спокой. Вы видите и поверите нашу крепость и стой- кость борьбы. Скоро постигнет огненный грохот если не здаетесъ. Товарищи мы не виним Вас а также и Русского народа. Мы виним ваших правителей жидов которые стремятся вызвать мировою Революцiю за щет Вашей Крови. Товарищи разве Это Ваша Свобода Которую Вы Защищаете». Тем временем в этой шумихе десяток наших танков гарнизона Митро Рускасет пошли на прорыв совсем в другой стороне. С танкистами на Питкяранту рванулись остатки двух батальонов танковой бригады: 179-го мотострелкового и 224-го разведывательного, остатки 208-го и 316-го полков, артиллеристы. Была команда и нам приготовиться, чтобы выступить вслед за ними, но вскоре, почти тут же, ее отменили. Позже мне сказал Рыбаков, что разрешения на выход из окружения танкистам никто не давал, что действовали они на свой страх и риск. Риск не оправдался: танкисты, проломив финские первую и вторую линии окружения, все же не вырвались, не прорвались к 168-й дивизии натолкнулись на завалы, на заминированную дорогу, попали под перекрестный огонь пулеметов и почти все погибли. Тысяча семьсот человек! Мертвые сраму не имут. Что это было? Безумство храбрых? Что скажут там, наверху, как это аукнется Кондрашову? Сойдет ли с рук это троице, трем танкистам: Кондратьеву, Гапонюку, Смирнову? Что они скажут в ответ? Мы, люди в черном, имеем дело со сталью, с броней, от нее набираемся силы и упрямства Вот такая камси-камса вышла, как любит повторять Исаак Гапонюк. Только что выяснилось, что группа полковника Иевлева, шедшая к нам на выручку, 14- го февраля сама попала в окружение.

...Прилетели два наших самолета. Бомбили финнов, как всегда, с опозданьем. Они нужны были, когда финны на нас перли, но и то дело, расплатились за матросское «Яблочко». Один ТБ сбросил груз: ящики, мешки, но сбросил финнам они догадались тоже выложить на поляне сигнальный крест, даже костры по углам зажгли. Вот такие «тугодумные» финны. После наших ТБ (мы их зовем «туберкулез»: тут и название сыграло роль, и звук мотора у них какой-то кашляющий) прилетел финский «фоккер», сыпанул листовки. «Храбрые красноармейцы 18-й дивизии! Заставьте Кондрашова капитулировать. Переходите к нам и тащите за собой комиссаров. Мы гарантируем вам еду и тепло. Наше командование соблюдает все правила Женевской конвенции вас никто не тронет пальцем. Кончайте бессмысленную войну, сопротивление бесполезно. Вы в стальном капкане. Вы умрете от голода и холода В Финляндии будете жить хорошо.» Сколько было таких заманчивых предложений! Но никто, как мне известно, не перебежал, не нарушил присягу. В этом деле есть и мой труд, моя комиссарская работа. Недаром финны хотят тянуть нас, политруков, коммунистов, на сук, тянуть в первую очередь....Не помню, в каком состоянии я добрался к своему логову. В землянке студено, днем не топим, боимся минометного налета, портянки сушим на груди. Заполз кое-как на примятый лапник, последним усилием вынул руно ни рукавов полушубка. Это железное правило: чтобы скорее согреться, чтобы не замерзнуть ночью, надо вынуть руки. Кое-как застегнул пару пуговиц на тулупе, получился этакий кокон; руки меж колен, и вот уже задрожала в мозгу мутная картинка. Все мое худое тело обволакивает спасительный сон. Только не умереть бы во сне... Но не заснул: ребята все еще продолжают сумерничать. Паша Гультяй никогда не говорит о еде, он держится лучше нас всех. Молодец! Но сегодня и он не выдержал пошел вспоминать, какие пышные, желтые пасхальные куличи пекла его мама. Голос его дрожал, срывался, и мне показалось на миг, что он заплакал. И я вдруг тоже увидел кулич бабушки Агафьи огромный, высокий, пахнущий ванилью, нарядный, в белой глазированной шапочке. Несет его моя милая бабушка Гаша к столу на своем девичьем приданом - старинном большом зеленом глиняном блюде, по краю которого толстыми буквами выведено: «БЕЗЪ СОЛИ И ХЛЪБА ХУДАЯ БЕСЪДА». А в центре блюда целая картина изображена: деревенская хата под вязом, на горушке ветряк машет крыльями Без соли и хлеба... Последние дни думаю о боге. Если бы он был, он не допустил бы того, что делается с нами. Нам когда-то твердили: мы дети бога. Неправда! Мы сироты! Брошенные и забытые сироты. Если бог есть, то почему он затуманил головы тем, кто начал эту войну? Из услышанных разговоров. Мы, вишь, заонежские будем, дедушко наш из Кузаранды. Дак он слово к слову умел складывать и меня сызмальства обучал. Дак и я в трудные денечки слагаю, да сказывать опасаюсь. Свои тута, хрещеные. Ну, тады, что ж, слушайте, да не несите в чужие уши. Как во эти дни холодные, голодные Приняли мы море горя-горюшка. Будто пташки были в клетку мы посажены. Будто рыбинки, во сетку изловленные. Мы бедуем, все ми- все ми позабытые. Словно нет у нас ни роду и ни племени. Не имеем мы ни весточки, ни грамотки, С нами грающие вороны братаются.

Славно, Федюшка, все верно сказано. А я вот что думаю, хрещеные. Давно хочу признаться вам, да побаиваюсь. Ну, аж коли так вышло, скажу: молюсь я по ночам. Сдается мне, и другие молятся Весь тут воздух в округе нашей наполнен молитвами. Про себя «Отче наш» читаем, просим оставить на белом свете февраля Я часто думаю о Разумове. Он да Паша Гультяй моя опора. Мне все правится в Алексее: высокий, стройный, подтянутый, всегда выбрит, всегда у него, в отличие от нас, политотдельцев, свежий подворотничок на габардиновой чистой гимнастерке, сапоги начищены и в мороз, и в слякоть. Это-то зачем, спрашиваю я себя. То ли он хочет быть примером для нашей полугражданской публики, для других бойцов и командиров, приходящих в штаб, или это у него от рождения? Говорит он неторопливо, как бы с оглядкой, дабы не сказать лишнее. Речь правильная, слова не штампованные, не затертые. И весь он не зашоренный, как другие. Может, это придет к нему со временем, и станет он «стальным» комиссаром с невидящим прямым взглядом. Алексей хорошо подкован в марксистских науках, пожалуй, лучше меня, хотя у меня высшее образование. Ловлю себя на том, что иногда в наших разговорах я вставляю что-то такое, чего он не знает, вворачиваю словечки то немецкие, то наши журналистские мудреные. Алексей опускает глаза и молчит. Много раз он говорил мне, что вот кончится война, и он обязательно попросится на учебу. Последние дни видимся редко. Меня перестали вызывать в штаб, а сам я не напрашиваюсь, взяв на вооружение солдатскую мудрость подальше от начальства, поближе к кухне. Правда, кухни давно нет, и начальства тоже как бы нет. Не нужен я им стал. Да и о чем писать? О наших страданиях, о том, что не в состоянии даже мертвых похоронить? Вот это последнее и не дает мне покоя. Я проигрываю в мыслях биографии павших, думаю о том, кто и где их ждет и уже никогда не дождется. У Алексея есть редкий дар: он умеет слушать, умеет сопереживать. И это понимают многие. К нему тянутся люди! Досадно сознавать, но и этому завидую. Когда ни придешь, у него кто-то сидит: простой боец или Ваня, взводный, или замполит роты. Он их слушает, не торопясь спрашивает, снова слушает. Его темные бархатистые глаза излучают тепло. Часто заступается за провинившихся, и я знаю, что Кондратов идет ему навстречу; при всей своей показной твердолобости иногда комдив, скрипя зубами, отменяет свое решение, ибо так настаивает его правая рука начальник политотдела Разумов. Алексей умело выступает перед строем, перед большим собранием людей. Недавно собрали комсоргов. Созывал их Самознаев, он же и открывал собрание, пытался говорить под Разумова, но получилось смешно. А вот Алексей Николаевич нашел нужные слова, и помертвевшие глаза комсоргов ожили, ребята разогнули спины. Я чуток припоздал, 183 и руки мои так замерзли, что я отказался от повседневной привычки стенографировать, думал, что запомню речь Алексея, но сейчас мозг мой так изнемог от голода, что все плывет в голове. Разумов говорил ярко и убедительно, не потерял верную тональность, и мне стало казаться, будто он не голодает, а только что пообедал в столовой, как встарь: щи, каша и на заглотку, напоследок компот. Некоторые говорят, что у них, в штабе, есть своя заначка, свой «ДП»дополнительный паек. Вот в это мне никак не хочется верить. Да и заметил бы я, глаз-то у меня шустрый. Ну, может, чуть получше у них питание, чем у всех нас, грешных. Вместо нашего одного сухаря в день им положено два. Разумов ведь первый завел разговор: отдавать часть пайка раненым в медсанбат. И отдает!

...На ловца и зверь бежит. Вчера с утра писал эти строки от нечего делать, точнее, чтобы заглушить голод, а вечером пришел к нам в землянку Разумов. Его охрана: шофер без машины Якушев, давний его соратник, и мой ординарец Жора, которого я уже давно пристроил в комендантский взвод. Давненько не брал я в руки шашек, начал было я словами из «Мертвых душ», здороваясь, но Алексей меня не понял. Ну, не читал, грех-то какой, подумаешь. Угощать начальство было нечем. Смирнов натоптал в котелки снега, вскипятили общественный чайник. Разумов выложил три сухаря. На двенадцать ртов не густо, но и за это спасибо, товарищ начальник политотдела. Разговор шел дружеский, без чинопочитании. Алексей упомянул о тревожных шифровках, которые они шлют в штаб армии, о том, что остатки дивизии заняли последнюю линию обороны и что наступают последние дни сидения, помощь придет совсем скоро. Разумов попросил нас идти к бойцам, вести беседы, устроить вместе с парторгами и комсоргами собрания с повесткой дня «Последняя линия обороны. Роль коммунистов и комсомольцев в укреплении воинской дисциплины». Потом он долго сидел с Рыбаковым под лампой, листали какие-то бумаги, что-то писали. Мы тактично отошли к печке, и по просьбе публики я читал стихи Джека Алтаузена, молодого поэта, воевавшего на гражданской. Мы зелеными первокурсниками бубнили его стихи в институтских коридорах. Алтаузен, на мой взгляд, посильнее Светлова, и по популярности бодро наступает на пятки носатому Михаилу. Уходят дни, Как: вдаль рыбацкий парус. Кривой комбриг, Мы ждем команд твоих. Налей мне щей. Кудрявый каптенармус, Полкотелка Довольно на двоих. Два года мы 184 С тобой не мылись в бане, Заели вши, И надоело мне Ногтями Щелкать их на барабане И до крови Царапать по спине... Уходя, Разумов попросил меня проводить его. На дворе стояла мохнатая ночь, ни звездочки, ни арбузной корки холодного месяца. Пошли лесом, окружным путем. Неужто остуда пала, что не заходишь? начал Разумов тихо. Не зовете, и не являюсь. Не нужен я вам нынче, Алексей Николаевич. Был бы гром победы, тогда иное дело. Да я не в обиде, чего уж там. Пушка нужна, пока стреляет. Вот иногда в наряды хожу, шею и щеки на морозе натер до крови ушами суконной буденовки. Все мне Шура снится, Коля, перебил меня Разумов. То она новое платье примеряет, то венок плетет из желтоцвета, а я у нее на коленях лежу Хочу ее приголубить, а она хохочет и отворачивается. Алька, та снится реже: «Папа, папочка приехал!» Я просыпаюсь и уже не сплю до рассвета.

Сейчас заберемся в мой медвежий угол, там покойно. Кондратов спит, он твердо усвоил командирское правило: при неясной обстановке ложись спать. Алексеев, как всегда, бодрствует, он будет тебе рад. Ну что ж, кривая вокруг начальства короче прямой, сказал я, и мы побрели к штабной землянке, до которой уже было рукой подать. Как на духу, скажу тебе, Николай, после долгой паузы, уже в землянке начал Разумов, я никогда не описывал круги или кривые вокруг большого начальства. Не знаю, не ведаю, как меня вычислил Мехлис. То ли кто-то из моих московских друзей- приятелей порекомендовал, то ли мою анкету кадровики его управления со всех сторон обнюхали и решили показать начальству; чей-то опытный глаз зацепился за биографию мою кристально чистую, рабоче-крестьянскую. Тогда, после 37-го годочки, люди молодые, с незапятнанной анкетой всюду в нашем ведомстве ох кик понадобились, сам понимаешь. Мы, юнцы, руки потирали, занимая освободившиеся командирские кабинеты. Из лейтенантов прыгали сразу в майоры. Из грязи да в князи, как говаривал мой тесть. Ну, так вот, произошло сие событие в прошлом году. Разыскали меня в Крыму, в Гурзуфе, в санатории нашего наркомата. Ты не был там случайно? Не был, конечно, санаторий этот только для военных, причем для высшего комсостава. В огромном парке красивые старинные корпуса. Деревянные, но как сделаны! Чудо! Ажурная резьба одно загляденье. Наличники на окнах, причелины, карнизы все резное. Акации цветут. От запаха голова идет кругом. Цветы у них странные, необычные, висят словно кружева, словно гроздья белые. Акации эти не такие как у нас в Ярославле, а тропические, под самое небо. Пальмы перед ними будто карлики. В центре парка фонтан. Он и фонтан, 185 и памятник тоже старинный досюльный, как бабушка бы моя сказала. Настоящий памятник женской красоте. Называется «Богиня Ночи». Место встречи влюбленных. Только вот девушек в санатории мало. А мне печали нет по этому поводу, меня это не заботит: милая Шура, красавица моя ненаглядная, в моем горячем сердце. Она такая же красивая, как «Богиня Ночи». Ну так вот. Живу я себе тихо, греюсь на солнышке, купаюсь. И вдруг прямо на пляже вручают мне телеграмму с красным грифом «Правительственная». Срочно прибыть в Москву к товарищу Мехлису. Приезжаю, захожу в приемную, докладываю: так, мол, и так, прибыл. На следующий день принимает меня Лев Захарович и с места в карьер предлагает мне работу в своем управлении, в ГлавПУ РККА. Обещал многое, в том числе и учебу в академии. Я прошу оставить меня в дивизии на годик-другой. Но Мехлис не стал меня слушать, сказал, как отрезал: осенью ждите вызов. Ну что ж, решил я, новый виток судьбы, будем жить в столице. Шура продолжит учебу в знаменитом Московском университете, Мехлис заверил, что по его приказу перевод ей тут же оформят, ну а мы с Альбинкой будем ходить, куда бы ты думал, Коля? В планетарий! Будем изучать вселенную! Понимаешь, мне этого так хочется, ну как человеку в жаркой пустыне воды напиться. Пробел у меня с планетами. Что там, в звездном царстве-государстве? Что там дальше, за звездами? Ум мой бессилен понять. Опять-таки, как все это держится, куда летит наша система или не летит она никуда? А если стоит, то почему не падает? А может, падает, да мы не ведаем? Звезды-то падают, чиркают по небу. Я всегда останавливаюсь, когда звездочка скатывается. Отчего, куда? Есть ли жизнь на Марсе или на других планетах? Как там дела? Разбогатею куплю трубу, слово тебе даю; будем с Алечкой глядеть на Марс. Надо знать нашу Вселенную, может, покорять нам ее придется, Красное знамя водружать на Марсе. Ну, не нам, так Алиным детям.

Москва, Москва... Я человек деревенский, большие города меня приводят в оторопь. Столько будет вокруг бравых мужиков с ромбами на гимнастерках, и все в длинных скрипучих хромовых сапогах, а Шура моя такая красивая... Понимаешь, какая штука: с ней нельзя на танцы пойти! Рвут из рук, нахалы, а я стою, как столб. Сколько раз так бывало в нашем Доме Красной Армии на Гоголя! К полуночи придем домой начинаю разбор учений. Другие бы бабы в слезы, а моя смеется, а то еще и на меня крикнет: «Держать надо крепче жену, комиссар!» Вот с Алей мы живем душа в душу. Не дала мне судьба мальчонку, и не жалко. Знаешь, как Аля классно играет в разведчиков? Ползет она, ползет в тыл к белым, и вдруг ее хватают враги. Это я ее цап за ноги, и вот она уже висит вниз головой, как зайчонок. Где красные? Кто командиры? Выдавай, а не то... Не выдам! кричит Алечка. 186 Потом мы едем с ней но Африке. Я то верблюд, то арабский скакун, а Альбинаа Разумова, разумеется, красная пионерка, которая тайно, окольными путями побирается в Испанию, чтобы вызволить всех деток, томящихся во франкистских тюрьмах, накормить их, обогреть и выпросить у них взамен желанную малиновую пилотку-испанку с золотистой китицей. Едем долго по всем коридорам, туда-сюда. В крайнюю комнатку нельзя: там мама курсовую работу по фольклору Поморья пишет. Кавалерия скачет! Тузит меня босыми пятками по бокам Алька моя ненаглядная, мой аленький цветочек... Падать, так с белого коня! кричит Альбина, повторяя мои словаI, сказанные однажды Шуре, когда та спорила со мной, чтобы я в такие молодые лета не брал на себя груз начальника политотдела дивизии. С какого коня я сейчас упаду, Николай Иванович, как думаешь? С хромой кобылы! И Кондратов с такой же свалится. Только вот беда: нет у нас ни меринов, ни скакунов, ни кобыл. Но особисты найдут нам лошадку, сесть верхом подсобят. У меня был разговор с Московским о тебе. Не любит он шибко умных. Запомни я разрешил тебе вести дневник. Именно я, и никто другой! Когда он это услыхал, то пена осела на его пиве. Он уже сварил свое «пойло», уже дрожжей туда кинул, уже бродить стало, уже приготовился меня угостить. Не вышло: я разрешил Климову делать записи, и точка! Они будут использованы в специальном докладе для ГлавПУ и переданы лично товарищу Мехлису. Тут Московский окончательно скис. А чтоб совсем положить на лопатки, напомнил я ему две секретные шифровки, где Московский и его. зам Соловьев радируют своим в особый отдел армии: «Погибаем, просим выплатить семьям зарплату за март. Передайте всем, что умираем, как герои, погибаем, но не сдаемся». Ну, как тебе это нравится? «Умираем, как герои!» И там, наверху, не поправилось. Знаешь, как их назвали, этих героев? Паникерами и трусами! А меня срочно попросили дать характеристику их поведения за последние дни. Мне верят, а им нет! Чудеса в решете! Однако, дорогой друг и товарищ, держи ухо востро, прикуси язык. Ведомство сие великую силу имеет. Не мне тебе толковать. Не забыл, поди, как чистили Красную Армию. Мели железной метлой, конечно, по делу. Однако, однако... А как шерстили нашу родную дивизию? Это все на моих глазах было. Лес рубят щепки летят. Только некоторым щепкам была золотая цена, сегодня ох как могли бы пригодиться те щепки! Теперь о Мехлисе. Я ведь не просто так сказал. У меня действительно есть свой интерес к твоим записям. Эти слова Разумов сказал медленно, серьезно, четко и властно.

Постигнув в меру врожденной понятливости твои способности, продолжал он, твое упорство, твое стремление дойти до сути, я не раз думал о том, что после выхода из окружения ты, Климов, возьмешь свой 187 дневник и поможешь мне написать правдивую большую докладную записку. Не рапорт, а именно страниц на сто обстоятельную записку. Возможно. Мехлис покажет ее даже товарищу Сталину. А товарищ Сталин скажет: пригласить Разумова в Кремль, назначить его... Не ерничай. Сегодня у нас все возможно, Николай Иванович. Возможно и то, что я, работая в ГлавПУ, перетащу и тебя... Я вглядывался в лицо Разумова, в его насмешливые, озорные глаза. Вот ты какой, оказывается, Алеша! Тогда я рассказал ему старую притчу. Ехал бедный цыган с цыганенком. Лошадь старая, еле бредет. Ни клочка сена, ни куска хлеба. Мать цыганенка ушла с другим табором приглянулся ей ладный цыган с золотой серьгой в ухе. Сынишка ноет, хочет хлебца с луковицей. Вечер подступился, и тут посреди широкого поля упала лошадь, и встать у нее нет сил. Заплакал тут старый цыган. Сынишка стал утешать его, дескать, ночью подкрадутся они к сельскому табуну и уведут лошадку. «И будет это непременно кобылица!» закричал цыган. «Да, это будет кобылица! еще громче отца крикнул мальчик. И родит она нам жеребенка, и я буду на нем кататься!» «Не садись верхом, не садись верхом, а то спину жеребенку сломаешь!» закричал цыган и стал хлестать вицей своего голодного сына. Разумов молчал, опустив голову. А потом, будто не было этого разговора о Кремле, о цыгане, сказал: С Московским не заедайся. Это приказ. Не знаю, слыхал ты или нет, но на стол высокого начальства ложатся каждый день три папки, три доклада. Первый командира дивизии, второй мой, третий Московского. Так и в корпусе, так и в армии. Говорят, товарищ Сталин первым делом читает доклад особого отдела. Московский государство в государстве. У него своя землянка, своя связь, свой шифр, даже своя охрана. В каждом взводе у него есть свой человек. Так-то, дорогой друг и товарищ! Конечно, моя должность тоже не хухры-мухры, но при слове «НКВД» и я чувствую вкус полыни. Они ведь давали последнее «добро» на мое утверждение начальником политического отдела дивизии. Вот так. Мне кажется, что именно по их инициативе мне поручили исполнять должность Израецкого, военного комиссара дивизии. И вот я влез в его шкуру, сел на белого коня. Скачем вместе с Кондрашовым, а где тот конь опустит копыта? Ты знаешь: у меня с комдивом сложные отношения. Вначале я думал о том, что его надо заменить, об этом мной были посланы соответствующие соображения. Но дивизия шла вперед! Дивизия была в фаворе! Меня стали воспитывать старшие товарищи, пришлось менять свою точку зрения, и я не раскаиваюсь. Понимаешь, Николай Иваныч, главное Кондратов не подлец, не ловкач, не подлиза. Он волк-одиночка, попавший в капкан. Продолжать мне стучать на него, бросить одного чистое предательство. Он правдив, доверчив. Боится ли он смерти? Боится, не раз мне говорил об этом. А кто не боится? Ты, что ли, не боишься? В общем, я принял решение идти с ним до конца Разумов замолк, и меня стало клонить и сон разморило тепло от починного полушубка Разумова, на котором я сидел. А может, надо было добиваться его снятия? продолжал свое Алексей, Может, надо было самому Мехлису сигнализировать? Назначили бы Алексеева. Но ведь отступить нам, разрешить выйти из окружения все равно не дали бы ни Алексееву, ни

кому другому. Образования, опыта не хватает нашему Григорию Федоровичу. Этот свой недостаток он компенсирует бравадой, напускной грубостью, при этом обидчив, как дитя. Туг как-то приходит ему шифровка: заполнить анкету для отдела кадров нашей новой 15-й армии. Он ко мне. Всполошился, щеки пошли пятнами. Успокоил я его, сказал, что, видимо, готовят ему еще один ромб на петлицу, и тут же говорю, что надо писать правду и только правду. Он согласно кивает головой. В графе «какими языками владеете», советую ему писать: командирским, матерным и русским со словарем. Дна дня не разговаривал со мной. С юмором у него туговато. Но потом как-то сказал, что замечание политорганов, то есть мое, принял к исполнению. Чудак-человек! Любит, чтоб ему в рот смотрели, чтоб вертелись перед ним на одной ноге: «Слушаюсь», «Бу сделано», «Разрешите исполнять»... Разные мы. Я не такой. Мне не хочется жить по формуле «куда ветер, туда и дым». Или вот еще был случай... Но тут Разумов оборвал свой монолог. Тихо подкравшись, к нам подошел Алексеев. Безо всяких предисловий он включился в разговор. – Хороший человек это не профессия, не командирская профессия, и зря ты его защищаешь, Алексей Николаевич. В нем больше плохого, чем хорошего. Он самодур и нахал. В энциклопедиях написано: офицер интеллигент. А какой он, к черту, интеллигент? Неуч. Ну, не умеешь, так учись! А он мне спохмела утром изрекает: «Начштаба, где мое решение?» Молодой начальник, а уже усвоил эту командирскую наглость. «Мое решение»... Я всю ночь прикидываю, планирую, как быть с 316-м полком, а он – «мое решение». Никогда не назовет по имени-отчеству, а все «начштаба». «начштаба». Кругозора нет, не знает, как выйти из сложной ситуации, сразу в крик. Покричит, выпьет и спать. Спит и днем, и ночью. Я ему толкую: надо идти в полк, надо изучать уставы, наставления. А он в ответ: в армии еще никто не умер ото сна, а от чтения уставов еще никто не поумнел. Знаток армейского фольклора! А скажи такое взводный командир, так уж точно бы получил в свой адрес и в бога, и в боженят, и мать-перемать... Ударили страшные морозы. Я говорю: надо давать людям по сто граммов. Он ни в какую: опьянеют, мол, начнут бузить. Цинга пошла, зубы, как живые, ходуном ходят. Давай, говорю, бойцов заманим водочкой, чтобы пили горький хвойный настой. Мол, кто выпил эту горечь несусветную, тому тут же сто граммов водки давать. Нет, ни в какую. Ты, Алексей Николаевич, по первости тоже меня не поддержал, потом уж... На глупое дело скор наш комдив, а когда пошевелить мозгами надо «где мое решение». Не доказано ведь, что командир взвода Сидоров из 381-го нашего 189 танкового батальона «голосовал». Не доказано! У него флажок в руке был, он команды своим танкам отдавал. Сидоров толковый смелый парень, и вдруг «дезертирство, выставил руку из люка, стал «голосовать». Пуля, снайперская или неснайперская, и попала. «Самострел, дезертирство, к стенке!» Как это Московский не учуял? Загадка. Еле отбили парня. Спасибо тебе, Алексей Николаевич, к слову сказать, а так бы погиб танкист ни за понюшку табака. Да, были у нас случаи, Зиновий Нестерович, чего уж там, когда из траншеи наши «голосовали»... То другое дело, тот случай доказан, соседи видели. Двое землячков додумались... Помогать надо комдиву, помогать, Зиновий Нестерович. Этим и занимаюсь день-деньской, товарищ Разумов. А выпить комдив не зовет? Хрен там! Не дождешься.

Разумов принес котелок с кипятком, бросил туда концентрат «суп-пюре гороховый». Как потом выяснилось, это была завтрашняя дневная норма на Кондрашова и Разумова. Алексеев принес свою старую фляжку, стеклянную, в грязном чехле. Ну что, вздрогнем, военные? улыбнулся Разумов. Выпили, не дожидаясь, когда сварится суп-пюре. Второй раз приложились к кружкам уже перед супом. Три танкиста выпили по триста, А четвертый выпил восемьсот! пропел быстро захмелевший Алексеев. Четвертый это тот, кто храпит, кивнул он в дальний угол, где спал Кондратов. Хороший супец, а где каша? Неторопливо ели, все трое из одного котелка. Алексеев еще плеснул в кружки, но плеснул немного экономил. Вы раньше будто уклонялись от выпивки, Климов? усмехнулся начштаба, не глядя на меня и называя по фамилии, а не по имени-отчеству, как бывало. Приходится. С вами научишься не только водку пить... С горя, значит? стал откровенно задираться Алексеев. Нет. Язву лечил. И вылечил? Так точно, товарищ начальник штаба! выпалил я, и что-то взыграло во мне. Неверный тон выбрали, друзья мои. Петушиные бои в моде были при царизме, а сегодня у нас беседа единомышленников, вклинился весело Разумов. Где перешедшие к нам финны, распро-распро-про-гандирован-ные вашим золотым словом? зашептал, сузив глаза, Алексеев. Ты, Климов, прилипала! Вот идет пароход, к его дну как-то сами собой 190 прилинают разные там ракушки. Ход корабля тормозится. Мне нужны пленные, нужны данные! Ну хоть один финн перешел? Перебежал и нам? Хочу все знать, мне, начальнику штаба, надо все знать! Где ваши статьи о нашем сиденье? Я думал о тебе лучше, Климов. Ты умеешь забить баки, произвести впечатление. А что дальше? Где суть? Кто мы? Кто узнает, где могилка моя? Кругом не те люди, не те... Я с вами согласен, сказал я бодро. Эти мысли мне созвучны. Они грызут меня пуще язвы желудка. Опять врете, как и все журналисты, писатели. Вам, между прочим, тоже придется отвечать, Климов. С вас тоже спросят, все больше и больше распалялся Алексеев. И тут я решил сказать им все, что копошилось в моей голове. Да, отвечу, пусть даже перед самым высоким судом. Отвечу по закону совести! Скажу, что был барабанной палочкой, а возможно, и барабаном, а еще того пуще, был даже барабанщиком, отбивал лихо победную дробь: «Едет дон Алонсо де Рибейра!» А когда знаменитый дон Алонсо пил падать с белого коня, списали со счета и славного барабанщика. Экая досадная близорукость, экую жеребятину вы несете, товарищи командиры! Барабанщик нужен именно вам! Один лапу на мои записи положил и хочет на чужом хребте в рай въехать, другой вообще хочет отдать мой дневник в НКВД, третий приклеил ярлык бесполезного прилипалы. Не выйдет у вас ничего! Верю придет такой час, когда можно будет сказать правду, и люди захотят узнать правду, какой бы горькой она ни была. И я, Николай Климов, возьму на себя эту великую ответственность, поведать о нашей гибели, о подвиге простых бойцов и бездарности командиров. Кто мы? Брошенные и ошельмованные! Слова, слова, словно разозленные пчелы, роились в моей воспаленной от голода, от разведенного спирта голове, затем ловко складывались друг к дружке, как это часто

бывает в ночную пору перед сном. Ну, сейчас я вам дам перцу, родные отцы, сейчас я вас отхлещу по щекам и по заднице, сейчас я все скажу, что о вас думаю, что на душе накипело! Да вы мизинца моего не стоите, вояки-закаки! Куда завели дивизию, сколько душ погубили имеете с дружком Кондрашовым? Ничего, ничего, с годами они, мертвые, будут приходить к вам во сне и наяву. Все будет, как в старой английской сказке, где к охотнику приходили души убитых им птиц... Я все больше распалялся, вулкан клокотал во мне. Вот сейчас, сию секунду вылетит раскаленный пар с камнями, но совершенно неожиданно в моём мозгу сверкнула молния: что я делаю? Ведь один из них, возможно, завтра станет командиром дивизии, другой обещает взять в Москву... Зная, что начштаба все время мурлыкает за своим столом с амбарными книгами какие-то мелодии, я вдруг тихо и ласково попросил Алексеева спеть любимый романс Кондрашова «Ночь светла». Когда я запеваю, мне говорят: давай лучше выпьем, неожиданно усмехнулся Зиновий Нестерович своей былой доброй улыбкой и, покачнувшись, потянулся к фляжке февраля Как только стемнело, я взял Сашу Самознаева, он покрепче меня, вытянет, если подстрелят, и мы поковыляли на радиостанцию. Сашазаместитель Разумова по комсомолу. Я в нем давно души не чаю красивый, обаятельный, начитанный. У него молодая жена осталась в Петрозаводске, зовут ее Таня, она завотделом школ и пионеров горкома комсомола. В каждом письме Саше она передает приветы мне, но я ее смутно помню. Я приметил такую особенность: фотографию Тани Саша достает перед сном, садится в угол, в полумрак и долго сидит, держа снимок в руке. О чем он с ней разговаривает? Что рассказывает ей, большеглазой, белозубой, улыбчивой? Гультяй сначала подшучивал над ним, а теперь и сам вздыхает, поглядев на задумчивого нашего главного комсорга дивизии. Добрались до радиостанции благополучно, взяли аккуратно записанные на листках сводки последних известий. Когда собрались уходить, меня незаметно поманил старый знакомец Владимир Веснин, кивнул на столик, где лежали несколько еще не зашифрованных радиограмм. Лихорадочно читаю, стараюсь запомнить строки. «Штаб армии. Ковалеву. Почему морите голодом? Дайте продуктов. Помогайте, выручайте, иначе погибнем все. Кондратов, Разумов». «Положение тяжелое. Несем потери, здоровых 360, больных 750. Ослабели окончательно. Срочно помогите. Держаться нет сил». Последняя была от командования 34-й танковой бригады. Слушаешь ли Петрозаводск, Ленинград? Что нынче передают? спросил я Веснина. А то у нас в штабе батареи питания сдохли. Про войну ничего. Будто и нет ее. Да вот листики-то у вас в руке, прочитали? Ледокол «Седов» где-то застрял, стахановцы рубят уголек, мартены плавят. Что они плавят там, сталь или чугун? В общем, плавят, металл дают стране. Карельские лесорубы тоже на стахановской вахте. А о войне ни гу-гу. Я покручу приемник, Володя? Покрутите, товарищ старший политрук, посидите, погрейтесь. Самознаев подсел рядом. Мои онемевшие пальцы рывком толкали рифленый кругляш на боку ящика; пересекая черную ниточку, ползла шкала. Приемник подвывал, пищал, и вдруг совсем рядом мужской интеллигентный голос доверительно заговорил: 192

«...Он зверски расправился с подлинными революционерами, расстреляны и замучены первые большевики,ближайшие соратники Ленина:Бухарин,Рыков,Каменев, Тухачевский и десятки тысяч... Товарищи ленинградцы! Вы знаете финнов, знаете их железную выносливость, их высокоразвитую технику, их меткость в стрельбе. На стороне финнов сейчас сочувствие и поддержка всего цивилизованного мира: Америки, Англии, Франции, наших соседей в Скандинавии. Под Ленинградом в захваченном у нас городе Териоки комвласть образовала для Финляндии поддельное правительство красного палача и предателя финского народа Куусинена. Это значит, что всем тем ужасам и гнету, который вы испытали от большевистской власти, московские комиссары собираются подвергнуть и нашу Финляндию. Сбросим сталинских палачей! Товарищи красноармейцы! Вы знаете, куда должны быть направлены винтовки: не в сторону братского финского народа, а в сердца сталинских псов...» Товарищи политруки, прекратите! закричал Веснин, отталкивая меня от приемника. Это вражеский голос из Хельсинки. Мы знаем эту скотину. Гонит волну с утра до вечера. Но я его не слушаю. Вы поняли? И вы не слушали. Вы поняли? Махровый вражина, сказал весело Самознаев. Да уж, поддакнул я. Из радиостанции мы пошли с Сашей в блиндаж саперов. У них славная трофейная печка, подарок разведчиков, добротная землянка, лучшая в нашей зоне; если долбанет снаряд, то есть все шансы уцелеть. В землянке стояла страшная вонь. Мерзкий запах шел из ведра, стоявшего на печке. Саперы варили лошадиные кишки, варили то, что раньше выбрасывали прежде всего. Видимо, кишки были промыты плохо с водой у нас совсем туго. У лунки, где мы берем воду, финские снайперы уже положили человек десять. Разговор шел вяло. У Саши тут много знакомых, активных комсомольцев. Он пытался растормошить их, говорил о скорой подмоге, о том, что скоро прилетит знаменитый Водопьянов и точно положит на крест у штаба долгожданный груз. Кто-то пошутил в темном углу, что скоро всем нам будет крест. Саша, молодец, не завелся, а обратил все в шутку. Затем пошли вопросы: будет ли Англия помогать Финляндии и что думают об этой войне в Германии. Высокий паренек с упрямым большим подбородком поинтересовался: Адольф Гитлер наш друг или нет? Конечно, наш верный друг и союзник, ответил бойко Саша, а я кивал головой, поддакивал. Товарищ Гитлер по-братски поздравил Товарища Сталина с юбилеем. А что ему ответил товарищ Сталин? Вот что: «Дружба между народами Советского Союза и Германии, скрепленная кровью, имеет все основания быть крепкой и продолжительной». Кто-то из саперов все же засомневался: товарищ Гитлер есть в самом деле товарищ нам? 193 Разумеется, товарищ. И уж никак не господин, отвечал Саша Самознаев, он признанный вождь рабочей, социалистической партии. Рабочей, понимаете? Как же иначе... Потом разговор свернул на другое, на наши дела. Почему мы тут застряли, и вообще, чего мы тут не видели, на кой ляд сдалась нам эта земля, эти болота, эти скалы. Нет здесь ни нефти, ни золота. В этот момент я хотел было разинуть рот, но меня опередил Самознаев: Здесь вокруг русские древние земли, ребята. Какое чудесное слово Сердоболь! Сердце и боль! Финны перековеркали на свой лад Сортавала. Ну а если и не так, если я что-то присочинил, то все равно эта земля теперь истинно наша, здесь пролита наша

кровь, здесь погибли наши боевые друзья. И вообще, мы винтики большой машины, мы должны верить нашему родному правительству, любить по-сыновнему товарища Сталина за его мудрое руководство... Не дослушав Самознаева, бойцы стали черпать из ведра в котелки вонючее варево. Зачерпнули и нам. Я глотал горячую темную жидкость, стараясь не дышать. Думал, что сейчас меня вот-вот вырвет. Но живот мой просил дай еды! Первые пять ложек вливал в себя силой, а потом как-то пошло, все выхлебал. Кишку, похожую на велосипедную камеру, вывалили на доску. Ножом разрезать не выходило, она выскакивала из рук, нож скользил по ней. Тогда порубили ее на мелкие куски топором. Мне дали три куска. Я стал жевать серый упругий шмат, но размельчить его зубами никак не получалось. Я катал кусок кишки с одной стороны рта в другую, пока не заломила, не сомлела челюсть. Остановился, передохнул и снова принялся жевать. Наконец, закрыв глаза, я поднатужился и проглотил ее. Подкрепившись, побрели лесом к себе. Нам с Сашей предстояла тяжкая работа заготовка дров. Сил хватило только на дорогу. Повалявшись на постелях, передохнув, мы все же взяли пилу, топор и поползли наружу. Подмораживало. Красный столбик термометра показывал 40. Что же это делается? Почему так? Почему морозы бьют нас без передыху? Висела белая плоская луна, и наш расстрелянный лес выглядел так, будто его подстриг неумелый парикмахер. Распилили три сосновых вершинки, напоролись дважды на осколки, хотя пилили чутко. Распилили березовое бревнышко. Березовые чурбаны кололись легко, разлетаясь со звоном, будто были из стекла. Таская пилу, я падал на нее всем телом и, чтоб отогнать слабость, думал о словах Саши, сказанных саперам. Порывался спросить, от сердца ли эти слова. Думал: вот еще раз потяну на себя пилу и спрошу. Не спросил, побоялся. Все дни вычисляю кто из наших служит боярину Московскому? Кто тявкнул про листовки, про дневник? Все свои, все хорошие ребята, чуткие, неглупые. Только не рвутся заготавливать дрова. Одна и та же отговорка: лес спилим, где прятаться будем? Лежат, вставать никак не хотят. Некоторые все же ходят в ночной наряд, несут патрульную службу по хутору, караулят у землянки. 194 Что приумолк, Николай Иванович? встряхнул меня голос Самознаева. Небось, думаешь, какой я дуболом? Или еще чего хуже? Я ведь знаю, что тебя вызывал Московский. А что касается вопросов, которые подбрасывали нам саперы, то, надо признать, ребята зрят в корень: на кой ляд нам эта земля, что это Крым или Кавказ? Я похлопал Сашину рукавицу, и мы снова, согнувшись до земли, до скрипучего снега, стали таскать пилу. Каждый к себе. На часах было девять вечера, когда мы закончили колоть дрова. Странно, но мои кировские часы идут «как шассы», так бы сказал Нюгард. Лег, ворочался, спать не хочу, точнее, боюсь. Боюсь умереть во сне. Уж лучше в бою со всеми. Подговорил политрука Ильинского сходить в медсанбат, там у него кто-то помирает. Почему я пошел? Да голод меня погнал, подленькая мысль: авось главврач, точнее командир медсанбата, а еще лучше мой милый доктор, покормит меня. Мороз отступает перед голодом. Вознесенский спал. Услышав мой скрипучий голос и голос дежурной медсестры, откликнулся. Другой бы послал меня куда подальше, а он даже обрадовался. Кто я ему? Родня, друг? Сомысленник сказал он мне однажды, чем очень порадовал меня. Сомысленник! Какое дивное, емкое слово! Пили чай с хвойным настоем. Для сладости доктор капнул немного глицерина. Затем, поколебавшись, видя, как я морщусь от хвойного пойла, Вознесенский достал из шкафчика темную бутылку с толстой притертой пробкой. Странное дело, мне так

захотелось выпить! Я вдыхал веселый, неповторимый запах спирта, и этот запах показался мне лучше аромата любых цветов. Хмель развязал язык, и я поведал о своей ходке к Московскому. Милейший Николай Иванович, вы не первый и, смею думать, не последний, стал утешать меня доктор. Имел честь и я быть у него ни аудиенции. Видите ли, ему кажется, что у нас слишком много обмороженных, а это своего рода дезертирство. И дескать, в каждом случае надо разбираться, а не лечить всех подряд. Тут я изрек, что лечил и буду лечить всех: больных, обмороженных, раненых. Московский мило проглотил это и начал меня наставлять, как отличить рану самострельную от боевой, что, мол, стреляют через две фуфайки, через буханку хлеба. Ну, насчет хлеба я тут сказал все, что думаю о голоде и холоде, и Что заветную буханку можно найти, видимо, только в особом отделе. Потом Московский стал винить меня в плохом лечении: дескать, у нас в медсанбате высокая смертность, красноармейцы мрут, как мухи, и что в недавние времена такое лечение могло бы запросто считаться вредительством. Ну тут я тоже ответил подобающим образом, разъяснил товарищу лейтенанту, что если кто-то и совершает подвиг нынче здесь, на хуторе, так это врачи и сестры нашего медсанбата. Московский, разумеется стал меня пугать, напоминал о недремлющем оке и карающем 195 персте НКВД. На что я ему изложил спою точку крепил, приблизительно в такой форме: «Вы и наше ведомство чужды мне, как чуждо лошади вложенное ей в зубы железо удил». Мсье Московский хлопал глазами и, как мне показалось, не смог осилить своим дерзким умом сию тираду и указал мне на дверь. Кстати, вы знаете, что у них свои звания? Себя они ценят выше нас. Лейтенант НКВД это чуть ли не майор. Ежели что, я и в узилище буду врачом, даже очень хорошим врачом. У меня самая лучшая профессия на земле: я помогаю людям в беде, я лекарь. Люблю, грешный, это слово. Лекарь это действительно звучит гордо, перефразируем советского классика. Ничто не может сравниться с тем чувством радости, когда ты извлек осколок из головы, и вот чудо человек выздоравливает. Я вынимал пули у самого сердца, я зашивал разрубленный осколком желудок. Но страшно, когда человек умирает. Вы знаете, милейший Николай Иванович, сколько мы в эти морозы теряем каждый день? Около тридцати-сорока человек. Зачем это все? Что мы хотим доказать Европе? Я не знаю, что будет дальше в моей жизни, но знаю одно: большего ужаса, большей печали мне не доведется увидеть нигде и никогда. Вы помните рисунки Гойи? Черные вурдалаки войны... Гляжу я на вас в этой промозглой полутьме и пытаюсь прочитать ваши мысли. Дескать, почему доктор так смел, так боек на язык? Знаете, я даже не боюсь, если вы запишете мой монолог в свой дневник. Только лишнего не прибавляйте, Николай Иванович, я не такой уж добренький и смелый, как пытаюсь казаться. Дело в том, что мне был знак. Как это вам сказать? Не знаю, поверите ли вы. Голос был, что я вскоре погибну. Не перебивайте меня и не утешайте. Значит, так надо. Надо, и все. Давайте выпьем еще, милостивый государь. Ночевать вы будете здесь, никуда я вас не пущу, и будем говорить, говорить. Когда говоришь, не так сосет в животе. Как вы переносите голод? А как относитесь к измене? Видимо, вас обошел 37-й год? Обошел. И слава богу. А вот они обрадовались, наши молодые командиры. В 37-м были лейтенанты, а сейчас генералы. Приветствовали, сотрясали криками «распни». Вот и свершилось: распяли маршалов, командармов, комкоров, комдивов. Мальчики пришли к рулю. Едва 30 лет исполнилось, а он командир дивизии. Что может, что умеет? Ну и страх,

естественно, в нем сидит, как осколок под сердцем: чуть не так повернулся, не туда пошел конец. Он-то видел, как взяли того старого комдива, героя гражданской. Образы Тухачевского, Якира, Примакова, Гамарника всегда должны быть перед глазами. Никак им этого нельзя забывать, иначе Голгофа, мученическая смерть. Не должны забывать! И они это знают. Не забывают... Видимо, следует помнить и наших местных правителей: Эдварда Гюллинга, Густава Ровио, Василия Куджиева. 196 Я знавал их. а с Куджиевым был дружен одно время. Василия Михайловича мы в нашем врачебном кругу звали «заботливая умница», посмеивались над его золотым пенсне, которое он лихо водружал на свой изящный нос. Куджиев, будучи заместителем Гюллинга, ездил к Ленину в Кремль, когда в 20-м году возник яростный спор об установ- лении границы между Карельской Трудовой коммуной и Олонецкой губернией там карелы, здесь, в Олонецкой, русские. Вам слово. Пять минут, сказал ему Ленин на заседании Совнаркома. И Куджиев, конечно, не уложился - уж очень сложным был тот странный спор. Ленин, то и дело поглядывая на свои карманные часы, оборвал его. Я часто думаю о Ленине. Что было бы, если бы... Если бы он был сегодня жив... Мне думается, что Гюллинг, Ровио, Шотман не легли бы в сырую землю. А где Куджиев со своими воспоминаниями? Поистине, они просили хлеба, а им сунули камень, просили рыбы, а им дали змею, как сказано в одной мудрой книге. Кстати, никак не могу понять, каким образом они хотели присоединить нашу Карелию к Финляндии? Ведь сей грех им вменялся, сие преступление они замышляли. Впрочем, бог им судия. Но позвольте оставить эту тему и перейти к нашей, к нашему тягостному сидению в Леметти. Думаете, кто-то ответит за гибель нашей дивизии? Виновного не будет. А если и будет, то назовут Кондрашова, он, дескать, главный погубитель, на дыбу его! Кондратов и Разумов козлы отпущения, на них отыграются Штерны и Мехлисы, Ковалевы и Мерецковы. Ну откуда у нас эта беспечность, это шапкозакидательство, это уменье делать все спустя рукава? Этот русский «авось» противен мне до привкуса меди во рту. Я как доктор истинно говорю вам это болезнь, да-да, болезнь. А теперь еще присовокупилась боязнь взять на себя ответственность, вселился повседневный страх. Особенно там, в верхах. Ну, отдайте вы приказ, и мы выйдем, вырвемся, выползем. Случись такое в январе все было бы по-людски. Мы бы точно вырвались! Даже без помощи извне. За пару недель отдышались бы, зализали раны. Я бы не отходил от раненых, вытянул бы многих, дышащих на ладан. А так, признаюсь вам по-братски, у меня опускаются руки, наступает какой-то паралич воли. Нет лекарств, нет дров. Мне хочется лечь, укрыться и заткнуть уши, чтобы не слышать стоны моих больных. Нынче пребываю в таком состоянии, что могу принять смерть не дрогнув. Мне не хочется цепляться за жизнь, хотя я и люблю ее. Я боюсь подходить к раненым. Врач похож не минера: ошибся смерть. Только не твоя, а человека беспомощного и жалкого, у которого в глазах собачья вера в тебя, во всесильного и всемогущего врача. А я не могу! Силы мои истаяли, и мозг мой замерз и одеревенел. Вот и выходит, что я преступник. Карл Маркс писал о том, что государство 197 калечит самого себя, когда оно делает из порядочного гражданина преступника... Преступник. Это человек, который что-то преступил: закон страны, материнское слово, обманул деву, позарился на землю соседа...

«Не передвигай межи давней», сказано в одной старинной мудрой книге, имя которой Библия. А мы что делаем? Зачем нам эта чужая земля со смешными названиями: Леппясюрья, Рускасет, Сюскюяйоки, Катитсалампи. Вот перешли мы межу и получили по морде. Ну да ничего, нам не привыкать, утремся и к завтрему, как водится, забудем. И все же, и все же чертовски хочется проснуться этак лет через пятьдесят. Как там у них будет? Помнят ли нас или предали анафеме? Скорее всего будет приказано не помнить, вычеркнуть из военной истории нашу 18-ю дивизию, эту горемыку, эту неудачницу. А вдруг помнят, и еще чего доброго благодарные потомки надели на наши вшивые головы лавровые венки, так, кажется, писал неврастеник Достоевский. Вы любите этого господина? Какое совпадение я тоже не люблю. Длинно и занудно. У вас не сложилось ощущение, что он хочет быть Пророком, Мессией? Красота спасет мир! Чушь собачья! Доброта вот что спасет мир. А может, ГПУ или НКВД? Еще может спасти дружба, но это, скорее, разновидность доброты. Я очень дорожу нашей дружбой, Николай Иванович. Стыдно признаться, мне уже немало лет, и у меня к вам отеческие чувства. Истинно говорю вам. И возможно даже не первый раз. Давайте выпьем еще по глотку за нашу вечную дружбу. Вдруг мы уцелеем, выкарабкаемся и спокойно доживем до старости. Вы моложе, вам хоронить меня. Дайте слово, что придете на похороны. И будет это лет этак через тридцать. Я врач, я знаю, сколько мне отпущено природой. Почему все время думаю о смерти, эта мысль бьется во мне, словно пчела в волосах. Думаете ли вы о смерти, Коля? Надо думать об этом как можно чаще, тогда будешь добрее. Кстати, вы, сударь, читали библию? В детстве, в школе. Это не то. Библию надо читать в зрелом возрасте. И не выискивать сюжеты и глотать их нежеваными, а надо искать мысли, сгустки мысли, неплохо бы запоминать. Сия книга суть великий кладезь мудрости человечества. Мой отец, старый земский врач, говаривал, что интеллигентом можно стать, прочитав в жизни всего лишь одну книгу. И эта книга библия. Во как я разошелся, прямо ведите меня под белые руки... Почему я к вам питаю доверие, Николай Иванович? Понимаете, вы производите впечатление порядочного человека. Не спорьте, это видать тому, кто зрячий. И давайте выпьем за зрячих и страждущих. По глотку, по единому глотку, больше нет. Понимаете, я не люблю общего прозренья. Но я люблю говорить людям приятные вещи. Вы, сударь, обладаете редким даром: вы любопытны, вы умеете слушать, вам все интересно в этом мире. Это славно. Понимаете ли, я страшно не при- 198 емлю людей, которые все знают. Многие стыдятся спрашивать, думают, что вопрос их унизит. Экая глупость! Надо спрашивать и не надо стыдится, что ты чего то не ведаешь. Мой сын всегда радуется несусветно, когда я чего-то не знаю, а он, видите ли, знает. Мне правятся ваши новеллы, вы мастер устного рассказа. Это сейчас умирает, все под одну дудку пляшут, читают одно и то же, под одну гребенку стригутся: волосы вверх, вверх и без пробора, как у Него. У меня была любимая чашка севрского фарфора. Она треснула, и я очень огорчился. А разве нельзя пить из треснувшей чашки, разве чай перестает быть ароматным, горячим? Да нет же, но я не могу привыкну и. к разбитой чашке, к разбитой жизни. Но перейдем из одной светлой комнаты в другую. Самое страшноеэто насилие, которое совершает человек, а ведь он мыслящее существо. И вообще, человека нельзя понять до конца. Впрочем, твердо знаю злоба живет в человеке всегда. И знаю, что ненависть убивает душу. Мне кажется, что многие наши однополчане одинаковы, они напоминают мне строй из стожков на пожне. Все похожи. Вы особняком. вы зрячий, вы уже прозрели. А может ли зрячий прозреть? Понимаете, мы можем погибнуть, а вы должны выжить, вы должны будете сказать людям правду. Чем ночь темней, тем ярче звезды. Нет, это я не то что-то сказал, меня

уносит в сторону. Я хотел изречь, что обязательно взойдет солнце, и на обломках самовластья напишут наши имена. Вы их напишете. Вы рождены для этой миссии. Возможно, я передам не точно слова старого-старого поэта Тредиаковского: «Стих дело невеликое, а пиит в человечестве есть нечто редкое». Вы не должны рисковать, Николай Иванович. Умно ведите свои записи. Не рискуйте головой, не шастайте по хутору без великой надобности. Я вас не пущу! Есть хотите? Я тоже дьявольски хочу есть. Но увы ничего нет. Мы улеглись рядом, легли «ложками» спина одного к животу другого, и спали так до самого первого утреннего снаряда. Из услышанных разговоров. Санитар Иван Прохоров из Беломорья рассказывал в рогатуле своим: Ночью застукало, заходило. Утро встало. Стук-гром еще пуще. Разлилась река огненна от земли до неба. Смертно платье где взять, чтоб на себя надеть, где живую воду найти да молодилъных ягод для ранетых? А в сосняке густом чудище прячется, к нам крадется, пасть разевает: Всех схамкам! Почто землю чужую православной кровушкой запрудили? Мне помирать, граждане-товарищи, никак невозможно, как.заклинание бормотал артиллерист 3-го артполка Саша Лавров, дружок Николая Васильева. 199 У меня во, пятеро деток, подносил он к глазам растопыренную огромную трудовую пятерню. И лесу в леспромхозе еще видимо-невидимо осталось. Кто детей подымет, в люди выведет, кто лес для новостроек страны поставит? Кто пятилетку в четыре года выполнит? Я стахановец, Александр Васильевич Лавров. Нас из Ладвы 8-го сентября 39-го года семнадцать душ взяли. Все мы, резервисты, в эту дивизию гуртом и попали, а глядъ-поглядъ нынче, где землячки мои, кореша мои, никого и не осталось. А меня пуля вражеска миновала, снаряд вот так рядом бухнулся не разорвался, из окружения живым, хотя и обмороженным, выполз. Нет, мне надобно к деткам вернуться. Пятеро, мал мала меньше. Как же по-иному. Надобно мне выжить. Выли деточки мои, как покинутые волчата. «Папенька, не ходи на войну!» кричал Сашенька, сынок мой любимый. Я его на руки вскинул, к сердцу прижал, и слезы ко мне враз подступились. Катятся будто горошины огненные. Никогда прежде такого не случалось. «Папенька, родненький, не ходи!» А как не пойдешь. Надоть Родину защищать го февраля убил снайпер красноармейца Лаврова. Убил с первого выстрела. Убил, когда Саша входил в свою землянку. Два еврея договорились покрасить корабль. Через день приходит комиссия готово! Глянули, а у корабля только один бок покрашен. Почему так? А вы читайте: «заключили настоящий договор о покраске парохода, с одной стороны предприятие, с другой стороны два еврея». Все бойцы смеялись так, будто ничего смешнее никогда не слышали февраля Дни катятся, как камни с горы, тяжелые, круглые, похожие друг па друга. Наступило полное безразличие ко всему вокруг. У многих опухли лица, и я не узнаю своих давних знакомых. Стал плохо видеть, голова опущена вниз, и мне тяжело держать ее прямо; взглянуть на небо почти не могу, что-то случилось с шеей. Одолевают вши. Когда утром я выползаю из землянки, первое, что делаю лихорадочно расстегиваю ватные штаны, затем с трудом одолеваю большие белые пуговицы на байковых кальсонах. Невзирая на мороз, я изо всех своих немощных сил

встряхиваю грязные, заношенные кальсоны. Вши устилают снег, как льняное семя, шевелятся секунду и коченеют. Тело расчесано до крови. Иногда сидим у раскаленной нашей печки и делаем мерзопакостную работу. Сняв нательную рубаху, я выворачиваю ее и неторопливо большим пальцем правой руки продвигаюсь но шву. Левой рукой тяну рубаху, а отросший ноготь, как скребок, счищает их, толстых, копошащихся, на плиту. Вши падают, подскакивают трещат и лопаются. Глянул на себя раздетого и вздохнул кожа да кости. А когда снял ватные брюки, коленки стукнули друг о дружку каким-то странным деревянным стуком. Без ветра мы высохли и без солнца завяли......Говорят, к нам пробивалась какая-то кавдивизия. Кавалерийская, что ли? Кони на лыжах. Ура, наша берет! Нет, лошадей они оставили, а сами, бедолаги-неумехи, встали на лыжи. Финны подпустили и устроили им секучку, как говорил танкист Алеша Грязнов. У них, у танкистов, совсем плохи дела. Приказано слить бензин для движка медсанбата и движка радиостанции. Теперь танкисты замерзают, когда садятся дежурить у танковых пушек. Танки поставили «подковой», и они очень помогают отражать атаки финнов. Правда, атак этих стало меньше. Видимо, финны берегут своих солдат, экономят патроны, считая, что мы и так вымрем от голода и мороза. Иногда все же танкисты заводят мотор, ибо нет сил сидеть в ледяном гробу. Завели двигатель, на зад танка, на его корму, накидывают брезент, и там греются пехота, саперы. Греются свободные танкисты и часовые, которые сменились в траншее, кладут на решетку онемевшие руки, сушат на ней рукавицы, а некоторые молодцы даже портянки. Великое дело сухие, теплые портянки! Это мечта всех Приковылял из штаба старший политрук Мельников. Заикаясь, сообщил невероятную новость 16-го февраля часть 97-го полка, которая сидела в Лаваярви, прорвала окружение и вышла к своим. Вывел их неугомонный Иовлев. Такую шифровку для поддержания нашего духа прислал нам дорогой Александр Дмитрии Серюков из корпуса, о котором мы, политотдельцы, почти забыли. Редко дает о себе знать Серюков. Досадно. Позавидовали мы, повздыхали и повесили свои буйные головы еще ниже. Самые дюжие, Рыбаков и Самознаев, пошли вечером пилить сосну. Пошли за зайцем, а добыли медведя: нашли, наткнулись на лошадиную шкуру. Все внутренности и кости давно растащили, а шкуру оставили, ее припорошило снегом. Вот такая удача! Шкура была похожа на кровельный лист железа мерзлая, рыжая, негнущаяся и погро- мыхивающая, когда ее тащили через порог землянки. Шкуру разрубили на двенадцать частей, каждому по куску. Хвост был разыгран по жребию, выиграл Кутюков. Он прикладывал хвост к буденовке (Алеша называет нашу шапку принципиально, как положено по уставу, шлемом) и декламировал что-то вроде «Гусары с конскими хвостами все побывали тут и ели с нами до отвала кобылий суп, кобылий суп». Когда шкура отошла, каждый принялся за дело: почистил, попытался побрить ее, но не тут-то было. Волос будто железный. Стригли, брили чем могли. Затем, разрезав на ленты, стали варить. Малость поварив, вытаскивали и уже до конца соскребали шерсть, затем резали на кубики и снова варили, варили... Шкура разбухала, размягчалась и к концу процесса, которого никак нельзя было дождаться, напоминала домашнюю самодельную лапшу. Дашь себе ложку скользкой кожаной лапши, затем две ложки юшки, и тепло разливается по груди, вот уже забулькало в животе, зашевелилось что-то там, заурчало. Легким кругом идет голова. Главное не спешить, не суетиться, не пить из котелка, а ложкой, ложкой, облизывая ее каждый раз.

Поздним вечером, впервые за многие дни, я пошел по траншее за дальний угол землянки. Впервые за неделю. Возвращаясь назад, решил притащить припрятанную неподалеку сосновую вершинку, срубленную снарядом. В темноте споткнулся о мертвого. Второго мертвеца я еле разглядел. Рядом с ним будто сидел кто-то. Я попытался достать револьвер, но не смог расстегнуть кобуру, пальцы стояли колом от мороза. Наган не понадобился: это был наш боец. Он говорил русские слова, но какой-то необычной скороговоркой, к тому же очень тихо. Господи, услышь меня. Сойди с небес на грешную землю. Господи, помилуй новопреставленного раба божьего Леонида. Господи, помилуй и сотвори вечный покой и царствие небесное рабу твоему Леониду, другу моему любезному, товарищу по долготерпению. Плачу и рыдаю, плачу и рыдаю. Прости все прегрешения раба твоего Леонида и сотвори ему вечную память. Вечная память! Вечная память! Вечная память! 202 Последние слова он пропел. Пропел, не останавливаясь, хотя и увидел меня. – Нет сил подняться, сказал он мне. Дайте руку, товарищ политрук, и не обессудьте. Мы с Леней из одной деревни. Пяльма наша деревня, может, слыхали? Крещеные мы, наши матушки крестили нас в один день. Не доглядел я Леонида. Вчерась пуля вражья прилетела, как быстролетна злая птиченька. Давайте снежком его притрусим, коль землицы не достать. Хотя бы самую малость землицы! Ну, да силенок-то нету ни у вас, ни у меня. А за то, что видели, не серчайте. Все там будем. Отпевая тело, молимся о душе, ей нужна наша молитва. Мы все пройдём этим путем, говорил наш сельский батюшка. Все пройдем, рано или поздно. Помогут не слезы, слез у меня, Ленчик, нету, замерзают на лютом морозе, поможет наша молитва. Этот смертный твой час, Леонид Алексеевич, не должен быть для нас, живущих, злым и мстительным. Будем же помнить и мы всегда о своем смертном дне. Плачу и рыдаю. Поплачьте и вы, товарищ старший политрук, поплачьте, не глотайте горе. Пусть слезы идут, чтоб из сердца исток был... Не знаю почему, но я потянулся к этому незнакомому человеку в обрезанной, куцой шинели с поднятым воротником и трижды приложился к его небритым щекам. Слезы поползли из глаз моих и тут же застывали, обжигая щеки, но я этого не чувствовал. Шел в землянку, а ОНИ ползли и ползли. Это были неостанавливаемые слезы февраля Вечер у Разумова. Я все больше утверждаюсь в своем решении: Разумов должен быть главным героем моей военной повести, и поэтому мне все интересно в этом человеке. Я стараюсь записывать все его разговоры, записывать даже мелочи, его любимые словечки, поговорки. Почему-то он всегда, кстати и не кстати, говорит: «Чудесно. Просто прелесть». Мороз трескучий «чудесно, просто прелесть», танк не смогли завести «чудесно, просто прелесть». Кондрашову это страсть как не нравится. Ну, да Разумов на его замечания не «регирует», как говорит шофер Якушев. Стараюсь запоминать его жесты, трепетное дрожание длинных, прямо-таки девичьих ресниц, наклон красивой большой головы во время раздумий, резкий взмах длиннопалой ладони, и к этому особый прищур глаз, когда он стоя, и только стоя, журит провинившегося бойца или парторга батальона....Засиделись допоздна в его уголке. В штабной землянке куда теплее, чем у нас, и я не спешу уходить. Слушали радио. Далекая Москва живет полнокровной, веселой жизнью и в ус не дует. Ловлю себя на мысли, что никто там, в столице, не знает, не ведает, какие муки принимает наша 18-я дивизия. Разумов любит рассказывать о прошлых днях. Я чиркаю стенографические каракули в записную книжку, а назавтра переписываю услышанное в дневник.

Зимой дивизия стояла в Ярославле, в военном городке. На лето все мы выезжали в Гороховецкие лагеря, это неподалеку от древнего Нижнего Новгорода, теперь, сам знаешь, город Горький. Жили в сосновом бору. Километрах в двух танкодром, стрельбище артиллерийское, а рядом, в поле, стрельбище стрелковое. Бойцы живут в палатках, а для комсостава небольшие уютные домики. В самом дальнем жили мы: Шура, Аля и я. Шуре никак не сиделось дома. Быстренько нашла себе работу: пошла воспитателем в детский садик, в деткомбинат, так его почему-то у нас называли... В выходные дни мы втроем с утра шли в лес. Альку посадим в корзинку и айда! Собирали чернику, землянику. А сколько там было белых грибов! Каждая семья имела на зиму наволочку сушеных грибов. Запах-то какой, запах! Шура моя самая глазастая среди командирских жен, больше всех грибов собирала. Приготовит суп зимой объеденье, а подливочка грибная к вареной картошке, да с пивом Началась моя военная служба в 1931 году в 56-м полку, в родном Ярославле. И пошел я по комсомольской линии, как и на гражданке. Меня-то и в армию взяли с таким прицелом, потому как был я уже секретарем райкома комсомола. Многих ребят я знал, дивизия вся почти состояла из нашенских, местных, парней, потому и называли ее Ярославская. В 20-е и 30-е годы нумерация полков дивизии была иная, не такая как нынче. Работалось мне так радостно, так любо, как никогда раньше. Тут был простор, была любознательная молодежь. Утром на зарядку выбежим всем полком крепыши, богатыри, один краше другого. Футбол, волейбол, кросс с полной выкладкой всё есть у нас. А пловцы какие были! Одновременно я кружки стал организовывать: хоровой, струнных инструментов, духовой оркестр свой воспитали. Что еще? Да, политкружок среди жен командиров вел. Наладил в каждом взводе выпуск «Боевого листка». Но на первом плане, конечно, боевая учеба. Тут мы завсегда были впереди. Лучший полк в дивизии, одним словом. Я весь день с бойцами, с ребятами. Вечернюю школу образовали, для не шибко грамотных, Шура там уроки вела. Нынче в дивизии мало ярославских парней осталось. Отслужили срочную службу, ушли в запас и разъехались по домам. Карельские, ваши, прибыли на смену, тоже парни хоть куда, ну да ярославские все же покрепче, повеселее были. Подошла осень 1935 года. Стали мы собираться на зимние квартиры. И вдруг приказ: 18-я дивизия передислоцируется в Карелию. Тут все мы, конечно, носы повесили. Но приказ есть приказ. Жены пилят нас. Паня Сучкова, жена командира 2-го батальона, настоящий бунт подняла. «Не поеду на север, и баста, не поеду я в эти холода. У меня двое деток бронхитом страдают». Поехала как миленькая, а капитан Сучков выговор схлопотал «за недостатки в политвоспитании личного состава». Подали эшелоны. Стали мы грузиться; мебель всю, разумеется, соседям раздарили. В Петрозаводск прибыли дождь идет, грязь, слякоть на вокзале. Штаб дивизии остался в городе, а мы побросали наш нехитрый скарб в полуторку и покатили в Олонец, там размещался штаб нашего полка. Разбросали нас по квартирам. Мое семейство определили на постой к чудесной бабушке Маше, Марии Гавриловне Келкоевой, карелке, примерной чистюле, умелой пряхе. У меня еще в чемодане имеются запасные теплые носки из овечьей шерсти ее работы. Слушай, может их тебе передарить, а, Николай? Жили мы на самом берегу Мегреги, а полк наш двинули к Нурмолицам, в лес. Взяли мы пилы да топоры и стали прямо в лесу строить военный городок. Шура учительствует в Олонце, я пропадаю в Нурмолицах. Жду не дождусь воскресенья! Ну вот наконец и выходной. Прыг в полуторку, и мчусь к любушке своей, Шурочке-Санечке, к милой

205 дочурке Алечке. У Шуры волосы, как вороново крыло. Я ее грачом, грачиком звал. Какие ночи, какие рассветы были у нас!.. В Карелию я приехал лейтенантом, служил я тогда отсекром ответственным секретарем бюро комсомольской организации нашего 56-го полка. 14-го июня 1936 года знаменательный для меня день. На 11-й Карельской областной конференции меня, как лучшего комсорга полка в нашей дивизии, избирают членом Карельского обкома комсомола. Именно в тот день я, коренной уроженец Ярославской губернии, впервые почувствовал, что моей второй родиной становится Карелия. В конце 37-го года меня переводят в политотдел дивизии инструктором, и мы с Шурой и Алей переезжаем из Олонца в Петрозаводск. Дали нам квартиру на улице Горького, в военных домах. Штаб дивизии на той, на зарецкой, стороне Лососинки, рядом с Онежским заводом. В 38-м году у меня уже шпала в петлице, как у тебя нынче, я старший политрук, капитан, инструктор политотдела дивизии звучит как музыка! 5-го февраля 39-го года мне дают вторую шпалу и назначают исполняющим обязанности начальника политотдела дивизии. Должности тогда освобождались каждый день, сам понимаешь, какой был год. А памятного на всю жизнь 17-го февраля, через двенадцать дней, согласно предложению ЦК ВКП(б) меня утверждают в звании и должности. Теперь ты понял, чья это должность. Да и вы, «правдисты», тоже, видимо, на особом счету, в особом списке... Когда стал руководить политотделом, времени совсем не стало, уходил рано, а приходил поздно. Появился личный шофер, Ваня Якушев, появился ординарец. Не верилось, не мечталось мне, деревенскому парню, так высоко взлететь. Все мне дала родная Советская власть! Живи и радуйся! Деньги завелись, Шура тратила не глядя, пайка моего комиссарского хватало нам на троих с лихвой. Форма казенная: диагоналевая, габардиновая гимнастерки, сапожки хромовые, да и не одни. С Ваней Якушевым Шура моя подружилась. Ездила с ним за пайком на моей машине, дровишки с Ваней пилила, а он еще и поколет. Жил Ваня на улице Каменистой; там, вверху, у железной дороги, домик у его отца был небольшой, но приметный утопал в яблонях. Яблони, правда, куцые, не такие, как у нас на родине. В начале лета мы ходили к нему с Шурой, сидели в белом саду, пили чай с морошковым вареньем, и лепестки падали нам в чашки. Отец Вани бывал в Ярославле, даже улицу нашу, Большую Советскую, знавал... Было о чем нам поговорить. Ванина матушка не могла придумать, куда нас посадить, глаз с Шуры не сводила. А та в белой блузочке, белые длинные бусы под жемчуг... В 39-м, в конце июля, Ваня надумал жениться. Я ему говорю: «Не время, парень», а он свое: «Люблю до беспамятства». Шуру тайно подключил, та стала меня пилить, подарила Ивану мой любимый серый 134 костюм на свадьбу. Вот такая бойкая у меня Шурочка! Правда, костюм стал мне уже тесноват, ну да ладно. Мы и на свадьбе у них гуляли. Я чечетку так бил, что каблук у меня отвалился го сентября дивизия получила секретный приказ выдвинуться к границе. 28-го октября мы были с Якушевым в городе последний раз. Заехали ко мне, затем к Ване на Каменистую. Жена его, по ее словам, была тогда на четвертом месяце, калитками пшенными угощала, прямо из печи, с пылу, с жару. Печь у них была богатырская......Это неполный рассказ Алеши Разумова, кое-что я опустил. Опустил, как прощался он с Шурой, как досадовал, что Алю не разбудили. Опустил и детство Алексея, а там есть что порассказать. Хотя бы то, как Алёша рано осиротел, и воспитывал его дедушка, как Алеша мальчонкой пошел «в люди».

Иван Якушев умер через день после этого нашего разговора с Разумовым. Умер при мне. Не от пули, не от осколка снаряда, а от голода. Он стоял молча у штабной землянки и не узнавал меня. Опухший, заросший грязной щетиной. Он как-то странно раскачивался, будто силился сделать шаг и пойти к штабу. Потом замер, качнулся вперед, осел, и все. Странное дело, но пухнут от голода не все. У нас среди политотдельцев таких только двое. Больше всего опухают ноги. После обморожения их отпиливают вместе с валенками... Только пришел от Разумова, как вдруг вызов к Московскому. Пока добирались с посыльным в землянку особого отдела, передумал черт знает что. У Московского за столом из пустых снарядных ящиков сидел незнакомый лейтенант с измученным черным лицом. Руки в старых стираных бинтах. Беспрестанно кашляя, он сплевывал густую зеленую мокроту в мятую финскую листовку. Вот послушайте, писатель, что делают финны с нашими бойцами, прогудел Московский, небрежно подавая мне пухлую мягкую руку, не вставая с табуретки. Напишите в «Правду», в «Красную Карелию», напишите куда хотите, только не отмалчивайтесь, как это вы умеете делать. Листовку, в конце концов, сочините, подите с ней в землянки, в траншеи. Расскажите людям правду, да Гик расскажите, чтобы кровь застыла в жилах. Все, что напишете, показать мне, а потом уже своему Разумову. Поаккуратнее о том, как наши командиры попали в плен. В бою попали! А главное, сколько очутилось у финнов. Цифр, надеюсь, понимаете, никаких. Не надо, не педалируйте, а то нас совсем с грязью смешают там, в верхах. У меня у самого дырка в голове, как мудро составить донесение в особый отдел корпуса. Может, из вашего сочинения чего позаимствую. 207 Когда Белоглазое принял батальон? спросил Московский лейтенанта и тут же сам себе ответил. 15-го декабря Белоглазов прибыл в Южное Леметти. Получил приказ Кондрашова отбыть в 316-й полк и принять первый батальон. Там на днях комбата тяжело ранило. Ну ладно, откашляйся и давай теперь ты, лейтенант, да все толком выкладывай и не спеши - товарищ корреспондент должен записать слово в слово. Повтори все, что мне докладывал. Павел Федорович Белоглазов, по званию капитан, заговорил сиплым голосом лейтенант. Родом из Саратовской области, село Романовна. Род рождения 1907-й. Окончил пять классов, затем военные курсы. Прибыл в Петрозаводск с Западной Украины. Там лафа, там без выстрелов обошлось, а тут... Растерялся, понятное дело, когда увидел, как ночуем, как воюем. Костров разводить нельзя, буханку мерзлую положишь на землю, ударишь штыком винтовки, она разлетается крошками. Кровь бьется из раны, бьется и тут же на сорокаградусном морозе застывает розовой коркой. Взялся Белоглазов горячо и как-то так вышло, что люди пошли за ним, через полмесяца наш батальон подтянулся, повеселел, стал лучшим в полку. Вперед мы хорошо продвинулись, случаев самострела не было. Штаб батальона находился в старом каменном сарае, напротив него в овине санчасть оборудовали. Дома на хуторе Рухтинанмяки финны все сожгли, как водится. Я исполнял должность командира взвода связи. Так что все время рядом с Белоглазовым: и днем, и ночью. Расспрашивал его обо всем, как вы учили, товарищ Московский. Прибыл он в Петрозаводск в середине декабря. Пока командование решало, куда Белоглазова деть, он жил в военном городке в конце улицы Урицкого. И что примечательно, видел там финских пленных, было их человек двадцать. Содержались они в казарме, в отдельной комнате. Ходили строем, питались в нашей красноармейской столовой. Офицер с ними был за старшего, так тот офицер нос воротил от наших мясных щей и гречневой каши с тушенкой. Отворачивался от тарелки, ругался, а потом напрочь перестал есть. Роворит, хочу еду из ресторана. Так что вы думаете стали возить ему и

первое, и второе из гостиничного ресторана, команда такая поступила. Ну, простые солдаты, понятно, братья по классу: рабочие, крестьяне. А этот-то буржуй, индюк недорезанный, чего с ним нянчились. В кино их водили, на концерты... В январе крепко досталось родному 316-му полку. Финны половину батальона нашего выбили. В феврале еще того хуже голод, холод. Раньше по тропинке ночью к нам еду в термосах носили, потом одни мерзлые, каменные буханки, а в последние дни никто не приходил. Еще 28-го декабря мы коней начали есть. Быстро их кончили. Да на них и мяса- то не было. Потом кожу, кости варили. 208 Сражались мы до полного умопомрачения, не понимали, где день, где ночь, где свои, где чужие. Нещадно била финская артиллерия. Да метко так купила. Хорошо, что наш сарай из дикого камня, а так пиши пропало. Была у нас надежа два танка, подбили их. И две пушки, 152-миллиметровые гаубицы, но к февралю снаряды кончились. Просит наш капитан Белоглазов дать разрешение на отход остатка батальона. Долго не давали потом комполка майор Медведев передал шифровку по радио, я сам её принимал: «Выходите с техникой». Белоглазов приказал расчистить дорогу для пушек. Погнал нас, штабистов, обслугу, грозил наганом. А что толку, посуетились мы, поковырялись и упали в снег, как снопы ячменные. Сил не было подняться, отощали совсем. Вечером 17-го февраля впряглись и пушки на себе потащили. Протащили мы их метров сто, и все. Замки у пушек вынули, закопали, как положено. Кто закапывал замки, не знаю, не видел. Двинулись вперед. Впереди самые крепкие. Комбат, несколько штабных командиров с документами, я с двумя радистами и радиостанцией замыкали колонну. Прошли совсем немного, как вдруг там началась стрельба. Финны били и спереди, и с флангов. Сполохи от выстрелов, гранаты рвутся, крики раненых. В общем, попали в засаду, финны будто ждали нас. Задняя часть колонны отступила назад, к хутору. А те, кто были впереди, все погибли. Кричали они страшно, звали на помощь. Ночью финны никого в плен не взяли, всех убивали и даже тех, кто руки подымал. На хуторе комбат организовал оборону. Финны сунулись к нам, но поняв, что мы сопротивляемся, дальше не пошли, решили дожддаться рассвета. Утром нас все же взяли в кольцо. Финны подошли вплотную к нашему сараю, стали кричать «рюккиверх». Вышли мы. Человек тридцать нас осталось. Подскочил финский офицер в белой куртке, в меховой ушанке. Немолодой, по-русски справно говорит, и первым делом: «Кто у вас тут командир?» Белоглазов вышел вперед. «Где замки от гаубиц?» закричал финн и пистолетом стал махать. Белоглазов плечами пожимает. «Застрелю как собаку!» кричит финн комбату. Потом увидел лейтенанта Иванова, у него пушечки на петлицах шинели. «Где замки? Где замки спрятал?» «Не знаю!» кричит Иванов и заплакал. Офицер стал бить его пистолетом по лицу. Бил, бил, а тот только плачет. «Не скажешь застрелю как собаку! Перестань плакать!» закричал финн и выстрелил ему прямо в лоб. Распалился до нельзя, кричит нам, что отец его был капитаном III-го ранга царского флота и когда его революционные матросы-большевики кололи штыками, он не плакал, а пел «Боже, царя храни». Потом малость поутих, закурил. И вдруг снова: «Есть среди вас комиссары, политруки? Шаг вперед!». И матом, матом. Тут выскочил из-за сарая сержант Левашов с винтовкой наперевес. Пошел прямо на офицера да никак не может рукоять затвора довернуть пальцы-то отморожены. Хрипит, ругается, а ничего у него не выходит. Офицер 209 глядит, курит. Финский солдат у Левашова винтовку вырвал, хотел из нее убить сержанта, но офицер не дал, руку поднял, стоп, дескать, не тронь. Офицер тут и говорит нам, что этот парень настоящий русский солдат, и он его не тронет. Взял и дал ему папироску. Сам прикурил и дал. Так Левашов выплюнул ее.

Потом нас повели по дороге, которую мы расчищали. И ступали мы прямо по телам наших товарищей, наших бойцов, тех, кто погиб ночью. Пришли к обозу, стали бросать нас в сани, друг на дружку. Офицер опять распалился. Молоденькие наши красноармейцы просят не убивать их и начали плакать навзрыд. Финн выхватил пистолет, а Белоглазов закричал, что офицер ведет себя не по-людски, что так не поступают с пленными, что у нас нет сил держать винтовку, что все мы тут обмороженные, больные, пальцы у всех гниют. «Так вам и надо. Это господь бог вас карает. Вы захватчики. Мы вас сюда не звали!» закричал офицер и стал бить его по щекам. Однако в него не выстрелил. Видимо, потому, что хотел привести нашего комбата самолично к своему начальству и медаль получить. Командира батальона в плен взял! Капитан, не какой-то там сержантик. Сдался в плен Белоглазов, сдался, как последняя сволочь, резко перебил лейтенанта Московский. Давал же гад присягу... до последнего вздоха... пока бьется сердце большевика. Я его не видел этого Белоглазова, мимо меня Кондратов провел. А куда делся комиссар батальона, где политруки рот, комсорги? Слабовато натянуты вожжи у Разумова, слабовато. Сдача в плен комбата-коммуниста аукнется ему крепенько, вставят ему сучковатую палку в задницу... Разрешите обратиться, заспешил лейтенант. Белоглазов в последние дни очень хворал, его прямо с ног валило. Я все время рядом, видел, можно сказать, лечил его... Но он дышал? Понимаешь ты или нет, куриная голова? Он дышал! Надо было харкнуть ему в рыло, офицеру этому, хорошо бы даже харкнуть кровью, ежели у комбата действительно имеется в наличии болезнь, как ты говоришь, пусть белофинская контра умоется нашей рабоче-крестьянской кровью. Разрешите продолжать, товарищ лейтенант госбезопасности? спросил совсем оробевший командир взвода. Разрешаю. Меня тоже кинули в сани. Поехали мы. Сани наши замыкали обоз. С горушки стали резво спускаться, я с саней скатился, замер в снегу. Будь что будет. Не заметили. День я бродил по лесу, нашел тропу на просеке. И все же не знаю, не пойму, как я прибился в Леметти. И сразу же в штаб дивизии. Оттуда попросился к вам, товарищ Московский, сказал, что мы знакомы с вами еще раньше, в сентябре 39-го подружились. Ну про знакомство зря ты сболтнул, перебил его особист. Что скажешь, Климов, впечатляет рассказ? Бери сюжет, есть завязка, есть 210 развязка, есть стержень. Бери даром, а живы будем, гонорар вместе пропьем. Добавь сюда еще один свежий вполне достоверный факт, как одного нашего командира за то, что молчал и секреты военные не выдал, финны привязали за ноги к двум машинам и разорвали пополам. Теперь о том, сколько наших в плен попало. Не ведаем мы тут сидя, а посему цифру опустим. Запомни: в нашей дивизии нет и не было массовой сдачи в плен. Понял, Климов? Завтра вечером жду с текстом. Не задерживаю. Будь здоров и не кашляй. Честь имею. Руку к каске, мой лейтенант, прошептал я, пригибаясь перед низкой дверью землянки....Ночью нас подняли по тревоге. Накрутив кое-как портянки, влез в валенки, снял винтовку, висевшую в изголовье. Бежать нет сил, побрел к траншеям на левом фланге, это место закреплено за нашей землянкой в случае наступления финнов. Пока добрел, перестрелка стала затихать. Остался на посту до утра. Прилетела по радио телеграмма из Москвы. Редколлегия «Правды» поздравляла меня с Днем Красной Армии и желала больших творческих успехов. Самым лучшим подарком для меня была бы сейчас баня, пусть не наша любимая железнодорожная, а самая что ни на есть захудалая деревенская, но жаркая банька. Из услышанных разговоров.

Беседовали бывшие возчики, бывшие ездовые. Мы вместе ладили снежный бруствер над траншеей. Этот-то, самый главный финский командир, сказывают будто русский. Маннергейм это у него кличка такая, ежели перевести, то получается «лихой казак». Служил в царской кавалерии, продвинулся аж до генерала. Крестов наполучал полную шапку. Храбрости отчаянной был. А почему? Да потому, что русский, тут уж что ни говори... Он с царем был в корешах. А потом незадача вышла. Высокий он и лицом пригожий. На него и положила глаз царица. Она немка, и Маннергейм тоже немец. Никакой он не русский. Враки это. Они по-своему гергочут да все в темных калидорах. А царь Николай не понимает их разговора, и выдворил он его вон. Энтот и подался в Финляндию, а потом со зла стал отгораживаться от нас, линию Маннергейма пошел строить. Один шофер из соседней дивизии овес фуражный к нам привозил п декабре, так говорил, что там на этой линии Маннергейма целые подземные города. Всюду бронеколпаки из секретной стали, их ничто не берет а земля устелена толстой резиной. Наши снаряды падают бац о резину и назад отскакивают февраля Сегодня в пять утра финны напали на наш лагерь. Те из нас, кто мог, кто держался на ногах, побежали в нашу траншею. Мы уже давно знаем свои места. Рядом связисты. Финны просочились у разбитой пекарни, бросали гранаты, строчили из автоматов. У них такая метода: швыряют гранаты во все стороны, чтобы создать панику, дескать, мы вокруг, мы повсюду. Прямо против нашей траншеи горланил громкоговоритель: «Рюсся! Вот тебе пряникка, вот тебе конфекты к празникка!» Говорят, что было пять атак. Для меня все слилось в сплошной бой. Страшно было только вначале, а затем наступило безразличие, и я методично стрелял по своему сектору. На правом фланге финны даже ворвались в траншею. И все же мы отбили их. Помогли наши самолеты, которые вызвал Кондратов. Летчики бомбили финские позиции, летали на бреющем, палили из пулеметов, к тому же умудрились как-то сбросить нам патроны, мешки с продуктами, валенки, бинты и спирт. Все говорят, что этот сброс, хотя и мизерный, придал нам силы в бою. К обеду интенданты поделили съестное, но мы, политотдельцы, свою долю забрали лишь вечером. Вышло по пять сухарей, по ложке чая, по две ложки соли на брата. И еще каждый получил порцию сала, обвалянного в красном перце. Кусочек величиной с туалетное мыло. Прислали газеты. В «Боевом ударе» было напечатано бодренькое письмо Ивана Дмитриевича Папанина, нашего знатного полярника. Он поздравлял нас с Днем Красной Армии, слал нашей дивизии слова утехи, желал бодрости, храбрости и отваги. Напомнил, что надо мужественно переносить все тяготы воинской службы. Вот такие подарки ко Дню Красной Армии. Не густо. А мы-то думали, а мы-то ждали! Ждали мы, конечно, приказа на выход. Но получили предложение от финнов. Весь день по громкоговорителям то с одной, то с другой стороны хороший, крепкий, слегка прокуренный голос с каким-то еле уловимым петербургским дворянским говорком об- ращался к Кондрашову. Я обращаюсь к вам от имени нашего командира полковника Аутти. Коллега! Сдавайтесь, иначе вы погубите себя и ваших людей. Это не должно быть вашей целью. Ваша цель остаться в живых. Если не вышлете парламентера, то мы завтра в одиннадцать часов открываем огонь тяжелой артиллерии. Вы окружены тройным кольцом. Сопротивление бесполезно. Сделайте себе подарок к вашему солдатскому празднику. 138

Потом финны ставили пластинки, и белоэмигрантские певцы заводили «Ой ты, ноченька», «У самовара я и моя Маша», «Мама, я за летчика пойду», «Вдоль по улице метелица метет». И впрямь, к вечеру мороз резко упал до пяти градусов, пошел снежок, пополз полотенцами по главной улице нашего хутора. Вдоль по Лсметти метелица метет... Свинцовая, губительная. Мы сидим, как обычно, облепив печку. Шахерезадой сегодня по графику, заведенному уже недели две, выступает Кутюков. В своих мыслях он еще там, со своим 208-м полком, и, в отличие от нас, вспоминает не довоенную чепуху, а то, что стоит у него перед глазами. Хуторок Сюскюярви похож на другие финские хутора: три-четыре домика, сараи, овины. Поодаль, ближе к дороге, пахотное поле. За полем у финнов дзотик и траншеи. Ну, пошли наши танки, а пехота боится. Поднял их политрук, потрухали бойцы по дороге, в снег пошли и увязли. Снова политрук вскочил с револьвером: «За Родину! За Сталина!» Поползла по снегу пехота. Сбоку финский пулемет застучал. Пехота замерли, а танкисты три снаряда саданули в сторону пулемета. Замолчал. Вот уже и полю конец, ползут наши, впереди политрук. Ударили тогда финские автоматчики. Пехота пятится раком, отползает. Выползли бойцы на дорогу, спрятались за танками, закуривают. Политрук же, прижатый очередями, лежит в снегу, и ползут к нему финны, причем с двух сторон: дескать, кто быстрее сцапает красного командира. Начал отползать политрук, попытался встать, но пули веером легли у самой головы. Что делать? И тут вперед медленно по полю пошел наш танк. Финны, что к политруку ползли, приготовили гранаты, но танковый пулемет их отрезвил: двоих насмерть, а трое отползли. Танк, пыхтя и буксуя, пробивается к политруку, который выгреб себе яму в снегу и лежит, не поднимая головы. Автоматчики бьют по танку, да без толку, танк лезет вперед и прямо на лежащего политрука. Открылся люк, из танка закричали, чтобы политрук зарывался глубже, рыл яму до земли. Прошло минут десять, и танк наехал на политрука, но так, что тот оказался между гусеницами. Танкисты открыли нижний люк и втащили его в машину. Похоже на сказку. Высший балл. Ты настоящая Шахерезада, хмыкнул Рыбаков. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, пропел Самознаев. Вкусный эпизод для фильма, сказал Паша Гультяй. Разумеется, фамилии командира танка и политрука не известны, добавил я. В боевых донесениях мне этот случай не встречался. Танкист Владимир Терешков. Он был за командира. Ну а политрук... Политрук это я, Алексей Кутюков. Все стали разглядывать моего дружка, будто видели его впервой. Грязная бороденка, угольками мерцающие цыганские глаза, скрипучим черная кожанка, невесть как попавшая к нему. 213 Ты теперь должен Терешкову ведро водки поставить, Алеша. И поставлю! Слышал я, что погиб Терешков твой. Не верю. Такие храбрецы не умирают. Вот кончится это великое сидение, и поведу его в «Онегу» или в лучший питерский «поплавок», знавал я такой в студенческие времена у моста лейтенанта Шмидта. Оченно я любил заходить с дамочкой одной туда, мы называли это «слушать плеск невской волны». Дамочка обычно заказывала... И снова, перебивая друг друга, затараторили: А ты знаешь, что такое «рыба фиш»? Лучше галушек с вишнями ничего не бывает.

К цыпленку табака нужен специальный чесночный соус. Вот в «Арагви» умеют делать. Кто бывал в «Арагви»? Это тебе не «поплавок» на грязной Неве, это Москва. Сие любимое занятие прервал топот ног в предбаннике, и в нашу кают-компанию ввалились нежданные гости: Аня Смирнова, Маша Строк, Лида Коврайская. Замыкала строй Валентина с гитарой, укутанной простыней. Прошли девушки, проскочили, не убоялись. Мы подбросили дровишек, подкрутили фитиль лампы, рассадили дам. Валентина устремилась ко мне. Все мужики взбодрились, загалдели и как бы радовались по-настоящему, хотя каждый понимал, что надо ставить на кон не один, а уже два сухаря. Заварили чай. Валентина размотала медсанбатовскую простыню. Струны гитары обвисли, пальцы загрубели, настроить гитару никак не получалось. Накинув полушубок, я пошел к артиллеристам, благо их землянка была недалеко. Там у меня был давний знакомый, Николай Васильев, точнее, он меня помнил, признал уже здесь, на хуторе. Говорит, что несколько раз у себя в петрозаводском ДРСУ заправлял нашу редакционную машину и будто жаловался мне на непорядки в их дорожно-строительном участке, а я обещал тиснуть об этом критическую статейку. А теперь бывший дорожный кладовщик лучший наводчик и первый гитарист в нашем южном околотке. Артиллеристы точь-в-точь, как и мы, сидели у печки, выставив ладони, и тоже трепались о еде. Васильев с готовностью согласился настроить гитару, понимая, что у политотдельцев ему обломится, чем-то угостят. Угостить пришлось, выдали сухарь, кружку чая уж больно хорошо звенел в его руках этот нехитрый гишпанский инструмент, любимый инструмент парикмахеров, как прозорливо заметил великий пролетарский писатель. Девушки принесли чекушку спирта, его быстро и умело разбавили водой, перелили в поллитровку и решили не расплескивать по кружкам, а пустить бутылку по кругу. С горла! крикнул Гультяй. Это мы запросто, отозвалась Валентина. 214 Вдалеке ударила длинная пулеметная очередь. Товарищи милые, дорогие! Давайте выпьем за нашу будущую встречу, сказала красавица Аня. За нашу первую встречу свободных людей, как только нас выручат. Где бы мы ни были, куда бы ни забросила нас судьбина, мы должны собраться через месяц после войны. Девушки наденут свои лучшие платья, завьют волосы, обязательно наденут туфельки-лакировки. Мужчины побреются наконец-то, отгладят брюки, повяжут галстуки на белые рубашки. Сядем за стол, обязательно с белоснежной крахмальной скатертью, поставим алые розы, и напоминать нам об этом проклятом чужом Леметти будут лишь выстрелы бутылок шампанского. Всем выжить! Пью зато, чтобы выжить! Ни мины вам, ни фугаса! Ни пули, ни шрапнели! гаркнули мы в ответ. Ах, как виртуозно играл Николай Васильев! Пальцы его трепетали, как стрекозиные крылья, будто не они прилипают каждодневно к стальному промороженному замку пушки, будто не они хватают горячие, сизые от нагара снарядные гильзы. Николай наклонил крепкую голову с чуть заметными залысинами, сжав тонкие губы, искоса зыркал на свой безымянный палец левой руки, который скользил по ладам то вверх, то вниз. Видна была школа два года по вечерам ходил Николай в струнный кружок клуба лыжной фабрики. Пели так душевно, так стройно вели свою партию женские голоса! Голос Валентины, крепкий, еще не обессилевший, выделялся, и тут ничего не попишешь: она была лучше всех. Дан приказ: ему на Запад,

Ей в другую сторону. Уходили комсомольцы Да на «финскую» войну. Пели «Катюшу», «То не ветер ветку клонит», «Вечерний звон», «Штурмовать далеко море посылает нас страна». Валентину стали просить спеть украинские песни. Она отчего-то упрямилась, хотя раньше такого не было. Спела она лишь «Дывлюсь я на небо». Когда под низким сводом прокопченной землянки взмыли вот эти слова:.»чому я не сокил, чому не литаю», меня, как давеча, стали душить слезы, и мне вдруг захотелось стать маленьким, стать Нильсом и улететь отсюда в Петрозаводск, улететь на гусе, на сильной спине большой птицы... Через час мы с Валентиной ушли в угол и прилегли там, как римские патриции в термах, на левом боку, подперев голову рукой. Они меня поймали, как птицу в силки. Давно поймали. О тебе я Московскому не сказала ни единого плохого слова. Я им твердила одно: Климов честный партиец, тихо сказала Валентина. Закройте глаза. Ваши руки тяжелеют, они не повинуются вам. Ваши ноги становятся свинцовыми, голова не может подняться от подушки. Веки стали непослушными, они не подымаются, все ваше тело не повинуется вам, прошелестел я в ответ. 215 Я устала поворачиваться за тобой, как подсолнух за солнцем, Коленька... Валентина уснула, подбив под голову буденовку. Странное дело! Вместо того, чтобы взбунтоваться, оправдываться далее, она спит. В печке треснул сырой сук, я встрепенулся и пошел к своим. Спиной к печке сидела Нюра Костомарова с мужем, они слушали Николая Васильева, тихонько перебиравшего струны гитары. Мы пскопские, рассказывал Николай. У нас свадьба, что пожар, все сбегаются. Зимой завещано свадьбы играть. 28-го января 35-го года пошли мы под венец с Любой, с Любонькой, моей любезной невестушкой. Четыре годика ходил я из нашей деревни Никулино в ее Осинкино. Восемь километров каждое воскресенье, четыре туда, четыре обратно. Это ежели сложить все вместе, кинуть на счетах, так, наверно, дошел, поди, до Москвы. Сядем на бережку, ручки наши переплетем и мечтаем. Над бегущей водой хорошо мечтается! Бывало, и всю ночку просидим, про жизнь совместную думаем. Речка- то у нас знаменитая Сороть называется. Над ней и Пушкин сиживал, на экскурсии сказывали. От нас евонное сельцо Михайлсвское всего ничего, верст двадцать будет. Да, вот так. Течет вода, а за водой течет жизнь. Вложила Любонька свои белые рученьки в мои колхозные грабли, прошептала: мол, согласная. Все годы ухажерство мое было честное, мы чистые были, как молодые голуби. В церкви нас венчали, еще можно было тогда. Многие лета нам пели. Да, видать, не судьба. Перебрались мы в Петрозаводск, отцепились от колхозной жизни. К городу долго привыкали. Опять же, нет тут садов яблоневых, не гудят пчелы. Ну да жить-то надо. Нашли работу по своей куцей грамоте шоссейные дороги строить. В ДРСУ нас взяли с Любой. Вначале оба с лопатой, потом меня в кладовщики перевели; видят парень бережливый, порядок уважает. Там вот и с корреспондентом вашим обзнакомились. Комнатуху дали в общежитии. Заработок нельзя жаловаться, не то, что в колхозе. Тут заработал получи первого числа, а там воду решетом носишь. Сынок родился, Женей назвали. Я тогда ридикюль кожаный черный Любе купил, пусть будет, как у всех городских. 21-го марта Женику нашему годик исполнится. Письмецо бы послать...

7-го сентября прошлого года получаю повестку: явиться на улицу Урицкого в 7-й военный городок. Пошел раненько, не попрощавшись как следует ни с Жеником, ни с Любонькой. Кто же знал, что сразу на машину и в Колатсельгу? Два письма Люба прислала. Очереди, пишет, в магазинах большие. Цельный день стояла за подсолнечным маслом. Ну да ладно. Стали нас обучать в Колатсельге. Я, дак, сперва к пушке и подойти-то боялсявдруг сама по себе пальнет? Поначалу в ушах, конечно, кололо. Как бабахнет! А куда денешься? Терпи, артиллерист. Да ничего, обвыкся. Глаза у меня зоркие, руки быстрые, поставили меня наводчи- 216 ком, считать-то я тоже обученный, как-никак кладовщик. Командир меня нахваливает, на учебных стрельбах мы первые в полку. А потом уж и без командира знал, когда вцелил. Нутром чую; объяснить, правда, не могу, но чую, и все тут. Но то было на ученьях, в поле, а нынче лес непролазный. Побили нас, пушкарей, финны крепко. Такое мы вытерпели тут! Все жилы надорвали, когда гаубицы на себе тянули. Теперь вот последние снаряды дожигаем. Да НЗ еще лежит, комдив лично мне приказал глаз не сводить и не трогать. Артиллерия бог войны, сказал он. Только мне морская форма нравилась с детства. Моря я не видел, хотелось глянуть хоть одним глазком. Правда, не понимал, как это корабль железный, а не тонет. Снилось мне море часто, да и сейчас во сне являются то Люба, то волны зеленые с белым гребешком. И запел тут Николай Михалыч Васильев всем сердцем. А голос-то, голос! – Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, Подалъше от нашей земли....Перейдем из одной светлой комнаты в другую, как любит говорить Вознесенский. Вчера показал тезисы своего доклада Московскому, он одобрил их, позвал своего коллегу, главного особиста танковой бригады, лейтенанта госбезопасности Доронкина, пошептался с ним, и через пять минут мы с уважаемым Сергеем Ивановичем поковыляли в штабную землянку Кондратьева. Предстоящей беседе с танкистами я обрадовался: авось подадут сухарь и кружку кипятка. Время шло к отбою, и командирского народу набилось, как селедок в бочке, спали тут вповалку на полу. Имел и я интерес заночевать у танкистов у них и теплее, чем у нас, и охрана землянки не чета нашей. Выступление я решил начать с подробного описания картины своего давнего друга- приятеля Алексея Кацеблина. Большое полотно. Два тона - светлый и темный. На полотне редкий сосновый лес, земля припорошена первым чистым снежком. К трем юным соснам привязаны трое парней, они даже больше похожи на детей, чем на мужчин. Это хорошо видно потому, что юноши почти голые. Тела их белые, лица белые и волосы тоже белые. Волосы встали дыбом от страха неминуемо приближающейся смерти. Их убивают люди в черной форме. Черные сапоги, черные галифе, Черные френчи и знакомые черные лыжные финские шапочки с козырьком. с отворотом и пуговицей- кокардой посредине. Эти шапки финны прозвали «верикауха» ковш для крови. Мол, когда пуля попадёт в голову, то ковш, чтобы черпать кровь, всегда под рукой. Вот так, ковш для крови. Как вам финский юмор? Левый паренек совсем нагой, он стоит к нам спиной, на теле его кровавые рубленые раны. Пареньку, стоящему в центре, только что рыже-краснобородый пожилой финн отрубил топором ногу выше колена. 217

Хлещет кровь, отрубленная нога с белеющей костью и рваными сухожилиями лежит еще живая на чистом снегу. Крайнему справа страдальцу с обезумевшим взглядом огромным заостренным колом, финн в черном, выкалывает глаза. Это расправа над пленными красноармейцами в гражданскую войну. Так ее увидел и нарисовал в 1932 году известный петрозаводский живописец Алексей Иванович Кацеблин. Далее в моей беседе все пошло, как по маслу: я рассказал об особенностях финского характера, как это я понимаю, о врожденной жестокости людей, живущих на севере без солнца и тепла, говорил о добре и зле, о безграничной власти победителя над побежденными. И тут я перешел к гибели батальона Белоглазова, о зверствах финского офицера. Короче говоря, разговор получился. Возможно, я затронул не все струны огрубевших душ моих танкистов, но мне удалось растопить лед молчания, отогнать липкий голодный сон и зримо показать, что ожидает нас, если мы попадем к финнам в плен. Пишу эти строки и вспоминаю, как я познакомился с Кацеблиным. Художники, картины меня интересовали с юности. Возможно потому, что я сам пытался рисовать, возможно потому, что мама моя показывала мне во все мои детские годы толстый альбом с открытками, которые она собирала в свои школьные годы. Она показывала мне картины и рисунки Тараса Шевченко, рассказывала, как его выкупили у помещика, рассказывала о его страданиях, когда великого поэта и художника насильно забрили в солдаты и сослали на Аральское море. Показывала «Бурлаков на Волге», «Чаепитие в Мытищах», «Не ждали», «Сватовство майора». Над моей детской кроваткой, над ковриком, где резвились вышитые черные котята, сколько помню, была канцелярской кнопкой приколота открытка «Семейство молочницы» француза Луи Ленэна. Засыпая, я вглядывался в чужие странные лица, в их непривычные одежды, в тоскливо стоящего оседланного ослика. Так впервые я понял, что в мире есть еще другие страны, где живут иные люди. Спасибо, мама. Это был первый класс школы жизни, первые шаги в загадочный красочный выдуманный и невыдуманный мир. Спасибо, мама, за тихие минуты радости, когда мы сидели у настольной лампы голова к голове, спасибо за минуты узнавания, которые пришли ко мне через двадцать лет, тогда, раньше, были маленькие открытки, не всегда точно передающие краски и полутона. И вот я стою в Эрмитаже, в Русском музее, в Третьяковке. Стою у подлинника! Стою, узнаю, думаю, мечтаю... Я люблю бывать в мастерских у художников. Там все не так, как у людей. Художники для меня, как марсиане, будто люди с другой планеты. Художники помечены особой меткой Неба, это ум, Лаза и особенное, свое и только свое, восприятие действительности. Мне нравятся запах красок, безалаберность быта художников, захламленность мастерской рамками, картонами, старыми картинами, какими-то рейками, засохшими цветами, расписными кувшинами, из 218 которых торчат голенастые, как нога цапли, кисти, и весь кувшин, то, Что из него торчит, уже похоже на своеобразный букет. Мне нравятся художники, а я нравлюсь им. Я писал о них не часто, но зато с душой. Илья Кан и Станислав Колосенок хвалили мои очерки, и мне было дьявольски приятно. Я дружил с Костей Буторовым, Зиновием Львовичем, Женей Лаврененко. Ах, как многие хотели приятельствовать со мной в Петрозаводске: и художники, и актеры, и музыканты. Они под всякими предлогами зазывали к себе домой, хотели водиться семьями. Мне понятно было их стремление сделай милость, напиши обо мне, пусть меня заметят, пусть меня пригласят в президиум собрания, и я буду взирать на всех сверху вниз. Пусть мне дадут звание, пусть меня наградят, пусть все узнают, что я патриот своего края, что я придерживаюсь линии партии. Моя строгая Света наотрез отказывалась

от такой дружбы, а я... Я не обижался на просителей, я ведь и сам дружил с врачами, потому что у меня завелась язва в животе. Такова жизнь. Я шел к художникам, а поскольку был человеком непьющим, во что мастера кисти не очень-то верили, принимал подарки борзыми щенками: с радостью брал этюды, наброски, рисунки, а бывало, и законченные небольшие работы. В квартире у нас постепенно возникли картинная галерея. Книги и картины все мое богатство! Маргарита Аверьяновна посмеивалась над этими картинами и надо мной. Барабаны говорят, приехал дон Алонсо де Рибейра, изрекла она, разглядывая подарок Алексея Кацеблина, карандашный рисунок, сделанный на строительстве Беломорканала, и разбирая авторскую надпись на обороте ватмана «Начальник Главного управления лагерей товарищ Матвей Берман ставит задачи инженерам великой стройки». Зря иронизировала. Таких рисунков у Алексея были десятки, и по ним он создал получившие всеобщее признание на художественных Выставках картины: «Прибытие на строительство канала», «Переделка людей», «Надвоицкий шлюз». Триумф начался еще до моего приезда в Карелию, а рисунок Алексей Иванович извлек из самой дорогой своей Голубой папки к моему дню рождения полтора года назад. Кацеблин жил на два дома один в Питере, другой в Петрозаводске. Приехав в Карелию, на родину деда, в конце 20-х не обученным, но одаренным и хватким юношей, Алексей окинул взглядом окрест и увидел, что в республике художников раз-два и обчелся, а бурных событ ИЙ, героических тем, особенно касаемо гражданской войны, много. Он тогда буквально прилип, прикипел к первому нашему живописцу, патриарху Вениамину Попову, стал его любимым учеником, и тот пошёл обивать пороги и выбил в правительстве одну-единственную путёвку Алексею для учебы в знаменитом ВХУТЕМАСе. Через пять лет, написав свою дипломную картину в Карелии «Радио и деревне», Кацеблин стал чуть ли не единственным дипломированным художником в нашем крае с высшим образованием. 219 Алексей рисовал пейзажи и портреты, но вскоре проторил свою стежку, которая, как он любил говаривать, вывела его на высокую гору. Как-то он сказал, что хочет быть Орфеем красной коммуны и Нестором-летописцем Советской Карелии. Кацеблин был в почете, ему разрешили поплыть на Соловки, рисовать главную великую стройку страны Беломорканал. Алексей создал серию картин, посвященных походу Тойво Антикайнена: «Падение Кимасозера», «Лыжный рейд». Я сказал, что его красные лыжники в распахнутых, словно крылья, белых маскхалатах, спускающиеся стремительно с горы к маленьким мятущимся в страхе фигуркам белофиннов, застигнутым врасплох, похожи не на горных орлов, как любил утверждать Алексей Иванович, а на летучих мышей, вылетающих из черной пещеры. Мы поругались, потом помирились. Затем снова поругались, это уже из-за того, что я, готовя о нем статью для московской газеты, сознательно не хотел похвалить его давнюю картину о расправе белофиннов над плен- ными красноармейцами. Я говорил Алексею нельзя рисовать кровь, нельзя так натуралистически живописать убийство. Зритель, постояв у такой картины, может возненавидеть финнов на всю жизнь. А что будет твориться в душах детей, молодежи, сверстников этих красноармейцев? Все это я еще раньше втолковывал Алексею, а он неизменно отвечал: «Я слуга партии. Партия дала заказ, я ответил будет сделано! Картина нравится народу, картина кочует с выставки на выставку. Народ ее принял и, может быть, даже полюбил. Полюбил потому, что почти каждый день в моей родной Карелии чекисты вскрывают гнезда шпионов, диверсантов, вредителей, засланных к нам из Финляндии еще в 20-е годы. А, возможно, это и не финны, возможно, это какие-нибудь иные злодеи», защищался весело

Кацеблин. К тому времени он уже дал новое название картине: «Интервенты на Севере». Я продолжал наседать и уцепился за число три. Почему трое красноармейцев? Почему они похожи на подростков? Почему они решены в белых тонах? Это что библейский сюжет трехангельская весть? «Молодые потому, что молодая наша страна, пари- ровал Алексей. Бело-розовые тела это белые свечи новой жизни. Трехангельская весть? Что ж, может быть. Я принимаю твою догадку. Да, это ангелы коммуны, отдающие свои жизни за рабочее дело». А я все вопрошал: «Был ли такой случай, где, когда?» Известна была расправа над коммунарами в Ругозере, но там свои убивали своих, кулаки бедняков. Кацеблин приводил расхожий тезис о том, что есть правда жизни и правда факта. «Пусть даже такого не было! кричал он, распаляясь, но ведь могло быть. Люди поверили моей картине. В нашем народе живет неприязнь к финнам, людям жестоким и мстительным. Попади в плен к ним наши красноармейцы, финны уж точно бы рубили их топорами и, уперев кол в землю, выкалывали глаза. А вообще такое могло быть во время Ухтинской республики, точнее Ухтинской авантюры». Я сказал, что правда жизни это всегда правда, а вот факты... Факты легко можно подтасовать. Но Алексей Иванович уже меня не слушал. 220 Ещё бы, он стал признанным, знаменитым художником, он радостно Встретил 37-й год. Потирая руки, сообщил мне, что теперь воздух в нашей великой стране станет чище и прозрачнее. Дружба наша распалась как-то сама собой. Статью в Москву я послал не хотел порывать совсем с Алексеем, зная его мстительность, к тому же гонорар был обещан приличный. Вместо Кацеблина в моей жизни помнились иные люди. Ах, как много желающих было заполучить меня в друзья, какие комплименты говорили о моем «золотом» пере. А сегодня я никому не нужен! Никому! Написал эти воспоминания и будто прошелся не спеша по милым, родным улицам, постоял на любимом мостике у Онежского завода, послушал, как шуршит, бормочет, смеется Лососинка, убегая в заросли ольхи, словно напроказившая девчонка. Вот поднялся я на знакомое широкое крыльцо, вошел в дом. В освещенной комнате сидит Света, соприкасаясь лбом с Вовочкой, как это любил делать я. Свет большой немецкой золоченой бронзы двенадцатилинейной лампы подарок Маргариты Аверьяновны на нашу свадьбу, помогает разглядеть сзади мои самые любимые в мире су- щества, картины, рисунки на стенах. Язык пламени нашей знаменитой керосиновой лампы трехслойный: темноватое пламя внизу у фитиля, потом оранжевое, венчает белый слой с легкой желтизной. Пламя «летучей мыши» на моем столешнике в землянке острое, дымное и кровавое. От гляденья на огонь веки мои слипаются, плывут цветастые ситцевые круги, чувство голода пропадает, карандаш падает из рук, буйная голова моя, грязная и немытая, опускается, опускается......Завершаю запись этого дня страшным сообщением: нас бомбили свои. 21-го февраля уважаемый Степан Иванович Кондратьев, смелый и верный борец за наши интересы, за интересы своей многострадальной 34-й легкотанковой бригады имени товарища Калиновского, легендарного командира бронепоезда в гражданскую войну, радировал в штаб корпуса Черепанову: «Помогите, умираем голодной смертью». А на следующий день от него в Салми снова ушла шифровка: «Черепанову, Серюкову. Авиация по ошибке бомбила нас. Помогите. Выручайте, иначе погибнем все».

Про то, как Леметти бомбили наши летуны, писать тошно. Точнее, боюсь писать, ибо могу так завернуть в сердцах, что мне не сдобровать будет, не оправдаться ни перед партийным судом, ни перед армейским трибуналом. Все у нас расценивают бомбежку как уникальный подарок командования ко Дню Красной Армии февраля, пятница. День Красной Армии Проснулись мы от грохота снарядов. Разрывы были совсем рядом. И не ясно, как быть: забиться ли в угол землянки, укутаться шинелью, заткнув пальцами уши, или бежать вон, прятаться в снежной траншее. Первое, что хочется делать, бежать, и скорее. Выбежишь, упадешь в траншею, и вот уже над головой шипит осколок. Все бегут, я остаюсь. Верю в судьбу. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Ба-ах! пушечный выстрел, и вот уже снаряд здесь. Значит, бьют рядом, прямой наводкой. Так и было. Позже выяснилось следующее. Финны никак не могут подавить наши танки, точнее, танковые пушки. Они стоят тут рядом и очень помогают нашим бойцам в траншеях. Из-за их меткого огня финны почти прекратили атаки на нас. Последние дни только редкий обстрел. Они ждут, когда мы подохнем с голода или окончательно обессилим, и тогда возьмут нас голой рукой. Когда взрывы отдалились, я выполз из землянки. На дворе не очень морозно, дело даже пошло к оттепели. Огляделся: впереди и слева были развороченные палатки, рогатули. Над одной большой палаткой курился дым. На дороге и в перелеске лежали убитые. Вернулся в землянку. Подышал и назад. Хорошего понемногу. Приполз Гультяй, за ним вернулись другие. Короткое совещание. Проверили винтовки. Перемотали портянки и короткими перебежками подались на южную сторону обороны, она к нам ближе всего. Бойцы приняли нас безо всяких возгласов удивления или одобрения. Показали, где встать. Все ждали наступления финнов. Изредка мы вели огонь, но так, не по целям, а для острастки. Не забывали экономить патроны. По правую руку изредка шла пулеметная стрельба, лупили два наших «максима». Выли мины, и мы падали на дно снежной траншеи. Заметил, что все прикрывали голову, затылок двумя руками. Зачем? Вскоре обстрел прекратился. Нервное напряжение стало спадать, и снова горло сжала железная клешня. Хочу есть! Хочу есть! Через три часа мы вернулись в землянку, подтопили печку, черт с ним, пусть летит мина, уже ничего не страшно. Скорее кружку ки- 222 пятка, пусть даже пустого, без заварки, и сухарик за щеку. Глаза закрыть и сидеть. Ни о чем не думать. Снова бьют пушки финнов. Считаю секунды от выстрела до разрыва снаряда. Понимаю орудия где-то рядом. Так и вышло: финны ночью подтащили к нашим траншеям деревянные щиты из брусьев. Толкали их вперед по снегу, видимо, они поставлены на полозья, затем тоже на полозьях подтянули 76-миллиметровые полковые пушки, захваченные у нас, те, что на больших деревянных колесах, и стали бить метров с трехсот по нашим неподвижным танкам прямой наводкой. Перечитал написанный абзац. Вышло как-то непонятно. Дело вот в чем: в тех толстых щитах были прорублены отверстия для стволов пушек,щиты прикрывали артиллерийскую обслугу от наших винтовок и пулеметов. К полудню финны угробили почти все наши танки. Уцелели пять или шесть машин, точно пока никто у нас в землянке не знает. Это конец. Вся надежда нашей обороны, вся ее огневая мощь танковые пушки.

Наши 122-миллиметровые гаубицы молчат нет снарядов. Иногда огрызаются противотанковые «сорокапятки» да стоящие недалеко от Нас в капонирах полковые 76- миллиметровые орудия. Ближе к обеду приполз Рыбаков с ординарцем, он теперь, как заместитель Разумова, все чаще ночует в штабной землянке. Приполз, чтобы сообщить: возможно, вечером пойдем на прорыв. Кондрашов и Кондратьев, видя такие наши потери, послали командующему 15-й армией Ковалеву и члену Военного Совета армии Ватутину резкую шифровку. Рыбаков прочитал ее по памяти: «Погибаем. Катастрофа началась. Требуем разрешения на выход. Дожидаемся до 16 часов. Кондрашов. Кондратьев». Наступил обед, да обеда, собственно, никакого не было. Попили пустого кипятка, съели по сухарику. Вечером то же самое, но я не выдержал и откусил сала. В сумерках, когда утихла пальба, пришел Николай Васильев, сосед-гитарист. Гультяй в потемках не узнал его, решил, что это посыльный из штаба, и разбудил нас молодецкой командой: «Подъем! В ружье!» Мы вскочили, готовые идти прорывать финскую линию окружения. Но Николай горестно сообщил, что час назад они выпустили последний снаряд....В полночь к нам пришел Гапонюк. Разбудил меня и Рыбакова, достал из-под полы фляжку, в которой еще что-то плескалось. С праздником! С праздником! На Исаака трудно было глядеть: руки тряслись, щека дергалась. Оказывается, он поцапался в очередной раз с Кондратьевым, который, по словам Гапонюка, буквально сходит с ума. Ему кажется, что 223 в Северном Леметти все еще сражаются его танкисты, бьется окруженный гарнизон. Комбриг Кондратьев в ответ на поздравления с Днем Красной Армии и пожелание стойкости в борьбе самолично послал в штаб 15-й армии радиограмму, причем послал, не зашифровав ее, послал открытым текстом: «Последние дни понесли большие потери. Необходима реальная помощь. От вас только обещания. Спасите нас. Вышлите в район развилки, что в полутора километрах от Южного Леметти, облегченный полк, он нас выручит. Сделайте в эту ночь. Молнируйте решение. Отказ это значит гибель». Гапонюк совал мне в руки мятые полоски радиограмм. Пройдя привычно пятерней по грязным слипшимся волосам, он вдруг зашептал, приближаясь ко мне нос к носу. Ты знаешь, какая у меня шевелюра была? Ага, не знаешь. Чуб лежал тремя шелковистыми хвылями, тремя волнами. Что, ну? Что, ну? Подковы гну. А ты думал. И кочергу мог узлом завязать. Девки в шахтерском Доме культуры с ума сходили, все мне пели «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый». А теперь? Исаак був парубок моторный. Где наши моторы? Где наши танки? Где мои грозные, огнеметные Т-26? Гапонюк остался ночевать у нас. Улегся рядом со мной и вскоре затих. Мы с Гультяем продолжили давний спор: может ли, может ли интеллигент, в полном смысле этого слова, убить человека? Мнения разделились. Я сказал, что нет. Долго не мог заснуть. Перед глазами стояли обезглавленные снарядами сосны. На холодных голых ветках переминались с лапы на лапу нахохлившиеся вороны. Они уже осмелели, стали своими, все чаще и чаще летают к мертвым. Интересно, что чувствует дерево, когда с него слетает птица?...Команды на выход, на прорыв не последовало февраля Никуда не выхожу весь день. Лежу почти в одном положении, оттянувшись к стене. Бесконечные разговоры о еде приводят мой угасающий мозг в неописуемую ярость.

Дошло до того, что я готов был стрелять в это кодло, сгрудившееся у печки. Выстрелил в потолок. Все замолкли, поняли мой протест, а я долго толчками засовывал револьвер в кобуру. До чего же я дошел? Что стало со мной? Ведь это же мои братья по оружию, по ремеслу, по беде. Как же я мог так? Накрылся с головой шинелью и медленно погрузился в сон, нет, это не сон, а какое-то летаргическое состояние. Но и тут не было попон: перед глазами подпрыгивали на сковородке куски свежей свинины, дымился чугунок с пшенной кашей, краснел украинский борщ в глубокой тарелке с эмблемой колесный трактор в синем ромбе и надпись «Пятилетку в четыре года». В этом забытьи я пролежал долго-долго. Наконец еле встал, сходил за землянку. Вернувшись, долго торчал у порога. Заходить никак не хотелось: не хотелось видеть постылые заросшие физиономии, не хотелось слышать одни и те же примитивные разговоры: А помнишь? Как сейчас вижу эту шашлычную дым коромыслом, пиво холодненькое... Мужик этот, что смолил кабана соломой, ну чисто герой: отрезал хвост, обсмолил и тут же съел при нас... Дочка все просит: папа да папа. Ну я, конечно, уважу. «Дайте два кругляшка мороженого». Выдавливает мороженщица два кругляша... Утка обязательно, как ты ни крути, а с яблоками должна проникаться. Лучше всего антоновские запихать вовнутрь... Одно и то же, одно и то же. Я уже выучил наизусть. Ночью разбуди перескажу эти басни. Почему мы не вспоминаем прочитанные книги, походы в музей, запавший в душу спектакль? Горе нам, горе! Мы изменились, мы, как наш лес, изрубленный снарядами: в каждом сидит осколок. Замерзаю в предбаннике, но еще постою, поглотаю свежего ветра. Глаза слезятся, и нечем вытереть их. Рукав полушубка омерзительно грязен, давно не мытые руки покрылись гусиной кожей. Гляжу, щурясь, на дорогу, разделяющую наш хутор пополам. Впереди, ближе к штабу, лежат серые комки, да и слева обочина дороги 225 бугрится мертвыми. Лес поредел, из черного снега торчат расщепленные туловища сосен, будто пронесся тунгусский метеорит. Всюду воронки, воронки. Угол нашей землянки разворочен, а я и не ведаю. Почему-то на дороге лежат две исковерканные пушки. За ними стоит ряд заснеженных трехтонок. Тишина. Хутор вымер. Всюду вокруг убитые, замерзшие. Говорят, где-то на северной окраине, самой простреливаемой, мертвых кладут друг на друга, используя их как бруствер. Это лучше, чем утоптанный снег: пуля не пробивает замерзшее тело. Странное дело. Вижу перед собой сотни трупов, и ничего не шевелится в моей душе. Уже не переживаю, когда узнаю о гибели кого-то из своих близких знакомых. Как же я изменился! И так быстро! Почему окаменела душа? Сходил за котелком. Долго искал, где снег почище, набрал в котелок самого лучшего. Вскипятил воду, бросил в нее последний сухарь, даже не сухарь, а жалкий огрызок, который я обсасывал ночью. В сумерках прилетел ТБ-3 под охраной «ястребка» и сбросил нам груз. Все мешки упали к финнам. Значит, опять будут кричать по рупору: «Спасибо товарищу Сталину за вкусную гречневую кашу!» Причем выбросил у нас на глазах, выбросил со второго захода, пригляделся, понял, где мы, а где финны. Вредитель! Контра! Вот таких надо ставить к стенке!

Печальная новость. Радийный фургон посекло осколками снаряда. Но все живы. Ночью на волокуше радиостанцию перетащили в штабную землянку. Рядом сколотили собачью конуру для движка, там же хранится весь бензин, слитый из автомашин и танков. Разумов сострил: «Теперь Кондратов может лично передавать матерные радиограммы в штаб армии»....Справлялся несколько раз, нет ли поздравления от Куприянова ко Дню Красной Армии. Не было, не поступало. Странное дело, но мне почему-то очень хочется, чтобы именно Геннадий Николаевич прислал бы нам добрую, ободряющую радиограмму. Неужели он забыл свою дивизию, неужели не ведает о наших муках? Хочу получить две- три строки, написанные лично для меня. Или пусть даже только фамилия моя будет упомянута в этом общем приветствии. Хочу, и все тут! Тишина. Забытые и ненужные. Паша Гультяй и я сидим у печурки. Паша не мигая глядит на желтые угли, покрывающиеся серым легким пеплом. Жил-был мальчик, шепчет он. До беспамятства любил больную бабушку, собирал ей лесную малину, чтоб она поправилась, расчесывал большой деревянной гребенкой седую ее голову. Учился, влюблялся, мечтал стать летчиком. Повзрослев, решил написать книгу и прославиться. Но о чем книгу? И зачем? В который раз ловлю себя на том, что Паша читает мои мысли. О чем писать? Кто позволит? И все же надо запоминать, надо выжить! 226 А вдруг вот сейчас, сию секунду влетит в нашу землянку мина, и все кончится. Все-все: солнце, зайчики на прыгающих волнах родного моря, цветы и пчелы на них, призывный смех первой женщины, первый заливистый смех Вовочки, моей кровиночки. Пришел посыльный за Рыбаковым и мной. Поплелись в штаб. Тут другой коленкор: и лампы горят ярким светом, и дух пшенного концентрата витает. Дали нам чаю, в нем плавали даже настоящие чаинки. Каша была жидкая, налили немного, и нам надо было есть с Василием Александровичем из одного котелка. Своеобразное испытание на звание человека. Каждый следил за другим, чтоб было равное число окунаний ложки в котелок, и чтоб ложка не была слишком наполнена кашей. Кондратов спал. Алексеев, как всегда, заполнял что-то в амбарной книге. Нас по-отечески, по-братски опекал Алеша Разумов. Низкий поклон тебе, брат мой, спасибо, что не даешь помереть голодной смертью. Алексей прочитал нам радиограммы. «Штаб 15 й армии. Ковалеву. Вашугину. Окружены 40 дней. Ее верится, что противник силен. Освободите от напрасной гибели. Люди, матчасть не боеспособны. Фактически лагерь больных. Здоровые истощены». «Штаб 15-й армии. Командарму Ковалеву. Члену Военного Совета Вашугину. Помогите, штурмуйте противника, соберите продуктов и покурить. Вчера три ТЕ развернулись и улетели, ничего не сбросив. Почему морите голодом? Окажите по- мощь, иначе погибнем все. Кондратов. Кондратьев». Разумов сообщил, что была предпринята еще одна попытка прорваться к нам со стороны Питкяранты. Прорывались два лыжных эскадрона, попали в засаду, почти все погибли. Нужна крупная операция, финнов двумя эскадронами не испугаешь. Позже к нам подошел Алексеев. Зиновий Нестерович показал на карте все девять «котлов» нашей дивизии. Он повел карандашом от Кнснясельки вниз по горестной дороге. Первый «котел» Уома, затем Сура, озеро Сариярви, озеро Лаваярви. Обвел «котел» близ Сюскюярви, два под Руокоярви, танковый «котел» в Северном Леметти и наш в Южном Леметти. Оказывается, наш финны называют «генеральский котел», поскольку здесь штаб дивизии, штаб танковой бригады, а во главе их, конечно же, стоят красные генералы-комбриги. Мы недооценили финских солдат и, особенно, командиров, горестно изрек Алексеев. Думали: лесорубы, ни хрена не знают, ни хрена не умеют. А вишь, как дело

обернулось. И солдаты крепки, и начальники не зря хлеб едят. Командиры академии покончали, 227 кто в Швеции, кто в Германии. Один генерал Хегглунд чего стоит. Помните, пленный назвал его «мастер котла»? И про майора Матти Аарнио, который зажал наш хутор в стальном кулаке, тот же пленный сказал, что солдаты прозвали его по-свойски «Мотти-Матти» Матти- котелыщик. Я вот сейчас анализирую, ищу, где у них слабое место, где можно прорваться нам, если дадут приказ. И ни-че-го не на-хо-жу! Пушки стоят почти вокруг нас, господствующие сопки заняты, пулеметные гнезда на севере и на востоке это то направление, куда мы можем двинуть. Весь хутор простреливается снайперами. Вы видели, сколько наших лежит вокруг, и убрать их нет сил. Беда в другом, заговорил тихо Разумов, люди уже нам не верят. Некоторые открыто говорят: мы отданы на заклание. Не могу в это поверить. Ну почему они, там, ничего не делают? Ковалев все время шлет радиограммы: «Вы сковали значительные силы противника. Держитесь, помощь придет». В ответ мы шлем новые шифровки, такие слова вворачиваем, что дух захватывает! Вырвемся, так еще судить нас будут за эту вольность. Судить будут за иное, други, вздохнул Алексеев. Полетят наши головы, как капустные кочаны. И никто не станет слушать нас. Не оправдаться! Такую дивизию загубили! Рожденную в Архангельске, прославившуюся в гражданскую, имени Красного Перекопа, награжденную орденом Красного Знамени. Лучшую дивизию 8-й армии, вставил Разумов. И не только 8-й армии, а и во всем Ленинградском военном округе, продолжал Алексеев. Никто не удосужится слушать наш жалкий лепет. Ну а если еще товарищ Мехлис нами займется, то пиши пропало перед строем кончат. Танкисты наши тоже такого мнения. Хочется думать: справедливость восторжествует, и никто никого перед строем расстреливать не станет. Ну тогда товарищ Берия лично подключится к такому веселенькому факту. Да не одна наша дивизия. У других еще похлеще... Ну уж хуже, чем у нас, не бывает. Кондратьев, Гапонюк, полковник Смирнов совсем голову потеряли. Страшно смотреть и слушать. Проснулся Кондрашов, глянул косо на наши посиделки, вышел из землянки. Вернулся, протирая глаза снегом. Я его уже давненько не видел. Похудел комдив, постарел. Гимнастерка висит мешком, ремень затянут на дальнюю дырку, волосы слиплись. Однако взгляд быстрый, цепкий, не мутный, как бывало, не безразличный. Попил что-то из закопченной кружки, подошел к нам. Закурить бы, а, станишники? сказал он, садясь на лавку, протягивая длинные руки к печке. О чем гутарите? 228 О доблести, о подвигах, о славе, начал было я словами Блока. Разумов пожал плечами. О доме, о женах, о детях, ответил Алексеев. Сделали своеобразную перекличку: сыну Кондрашова одиннадцать, дочери Разумова восемь, сыну Алексеева тринадцать, сыну Рыбакова восемь, моему Вовочке пять годиков. Что делают они в эту минуту? Что наши жены? Как там наши матери?

Кондрашов расстегнул на груди левый карман, достал помятый конверт с фотографиями. Жена улыбается, волосы скобкой, как у всех, белые бусы под жемчуг. Вот уже все втроем, вся семья. Сынок лобастенький, крепенький, в отца. А это Кондрашов на море: пальмы, белый корпус санатория. У комдива мощная, мускулистая грудь, на правой стороне наколка «SOS». Дольше других снимков комдив держал в руке фотографию сына. Окаменел, закрыл глаза. О чем его думы? У Разумова тоже в левом кармане гимнастерки фотоснимки Шуры и Али. Альбина смешная, глаза, как переспелые вишни, большие и влажные, косички не вниз, а в разные стороны, выше ушей. Шура! Есть ли краше ее? Нет и не будет! Эти оголенные белые плечи, этот колдовской взгляд, таинственный и манящий. Мы, друзья Алеши, зовем Шуру «артистка». Она и впрямь играла в театре, в Олонце, где стоял когда-то полк, в народном самодеятельном театре. Шура, Александра Павловна, учительница. Она, как и Алеша, из ярославских краев, городок Тутаев. Там Алексей был секретарем райкома комсомола, Шура кончала педагогический техникум, а нынче учится заочно в Петрозаводском университете, живут на улице Гоголя, за Домом Красной Армии. Все мы знаем, что Алексей Николаевич безумно любит свою красавицу Шурочку, и об этом он говорит мне почти при каждой нашей встрече. Иногда, видя мое немое бесстрастное лицо, умолкает. Кондрашов, вспоминая ту далекую жизнь, заговорил об охоте. Оказывается, он заядлый охотник, его конек утиная охота. На фотографии комдив подался вперед, он целится в пролетающую стаю. Которую, естественно, не видно; в руках у него добрый старый кур- ковой «Зауэр». Но где озеро, где заросли камыша, ивовый кустарник? Кондрашов стоял в болотных высоких сапогах среди стеблей домашней кукурузы. Убивать живое это дурно, сказал я как бы самому себе. Я ведь тоже охотник. Был охотником. С этим будет покончено. Живое должно жить. После всего этого, отозвался после долгого раздумья Кондрашов, мы должны жить по-иному. Мы не будем иметь права жить, как прежде, бездумно и беззаботно. Вот у меня есть ордер на получение жизнии. Такой есть у каждого. Жить правильно трудно. Но не надо обижаться на жизнь. Не надо скулить: жизнь не удалась, не получилась. 229 Хотел одно вышло другое. Я не хотел быть военным, мечтал строить дома. Но меня позвали, сказали: надо, Григорий. Так случился поворот моей жизни, и я стал боевым муравьем, защищающим родной муравейник. Два дня меня уламывали, чтобы я принял дивизию. Ничто их не останавливало. Ни то, что нет жизненного и командирского опыта, ни то, что образование военное у меня куцее все курсы, курсы... Четыре года назад я был лейтенантом, командиром взвода, и теперь вдруг дивизия! «Не осилю, не потяну», отбивался я. «Надо, Кондратов, не боги горшки обжигают, давай вперед! Выйдешь к Кителя, соединишься со 168-й дивизией, и вместе дуйте на Сортавалу. Выполнишь график получишь Звезду Героя». Ну, дунули мы вперед, ну, горшков наобжигали. Только где те горшки... Как я взгляну в глаза матерям, детям, женам моих бойцов погибших? «За что?» спросят они. За что они погибли? Вы знаете, комиссары? Вы все знаете... Я не боюсь смерти. Я боюсь страха смерти. Мой отец говорил мне в юности, сказал я, о смерти надо думать все время. Надо свыкнуться с мыслью, что тебя не будет. Останутся наши дети, внуки. Отец любил повторять: важно не то, как ты жил, важно, как ты умирать будешь.

Смерть продолжение жизни, подхватил Разумов. Ее надо встретить стоя. Смерть хочет, чтобы вы встали перед ней на колени. Стойте же прямо! Стойте на ровных ногах. Как ты сказал, Климов? переспросил Кондратов. Не важно, как ты жил, важно, как ты будешь умирать... Все замолкли. Разумов поднял густые черные брови, толкнул меня в бок. Я стал поворачивать разговор в другую сторону, но Алексеев вдруг перебил меня еду стал домашнюю вспоминать. Замял я эту тему, перешел на кинофильмы, на стихи. Тут я был на коне: читал Багрицкого, Гумилева, а под конец выдал пушкинскую не очень известную сказку, чтение для взрослых мужчин «Царь Никита и сорок его дочерей». Григорий Федорович Кондратов смеялся громко и искренне, закидывая голову назад и закрывая глаза. Первое письмо жене* Светик-семицветик! Не сердись, что не писал тебе. Неправда, когда говорят занят, нет ни минутки; время для письма всегда найдется. Но мне хотелось быть этаким гордым киплинговским солдатом удачи. Немногословным и храбрым, выносливым и грубым: «День, ночь, день, ночь мы идем по Африке». Никем таким я не стал. Первые дни войны я мало думал о тебе, о нашем доме. Все строчил, строчил... Хотел быть первым, лучшим корреспондентом 230 победной войны. Но вот уже больше месяца, как я беседую с тобой каждый день перед сном. Вспоминаю твою улыбку, когда ты ладошкой виновато прикрывала свой выпирающий зубик, вспоминаю неповторимый запах волос, запах твоей лебединой шеи. Помнишь, как ты приплыла к моей рыбацкой лодке поздним вечером, на зорьке? Я твоя золотая рыбка. Поймай меня как можно скорее, ибо я схожу с ума от любви. Ты с первых дней звала меня «Колечкин». Мне это не нравилось, потом привык, а теперь я так хочу слышать твой возглас: Колечкин, у тебя такие сильные жаркие руки! В том нашем сельце за Гатчиной ты меня повела в деревенскую баньку. Помнишь то наше первое лето?Лето нашей любви. Ты стоила передо мной на коленях и мыла меня своей ладошкой. Колечкин, ты мой маленький сынок, сиди смирно и закрой гла-ШХ. Дети не должны пялиться на свою полногрудую маму. Знаю, тебе хотелось девочку. И девочка ведь была, она родилась, Но небо отняло ее у нас в первый день ее жизни. Тогда случилось страшное: горе нас не сдружило, как это бывает среди умных людей, и мы стали отдаляться друг от друга. Что-то я делал тогда не так. Ты стала удаляться, как берег, а я уплы-тл в голубую безбрежную даль на новом пароходе. Второе письмо жене* Свет очей моих! Когда человеку плохо, он вспоминает хорошее. Самое хорошее в Моей жизни это ты. Помню вечеринку в общежитии института, ты готовила фруктовый салат, пахло яблоками, а я долго стоял в проеме двери и смотрел на тебя со спины. Ты была сосредоточена, не мурлыкала свои песенки, как обычно, копна неукротимых волос золотилась от света настольной лампы, худенькая спина подрагивала от колебаний правой руки, и мне на секунду показалось, что ты плачешь. Теплая волна толкнула меня к тебе, и я поцеловал тебя в спину, туда, где начинается твоя лебединая шея.

Ты меня не видела, не знала, кто это. Ты замерла, не оборачиваясь, О чем ты думала в то мгновение, как ты поняла, что это я? Мгновение это оказалось для меня роковым. С тех пор ты стала невидимкой и была со мной повсюду: на лекциях, в библиотеке, в Эрмитаже, в типографии, в столовой, на улицах, в трамвае, а главное в снах. Однажды я осмелел, помнится, это было весной, мы бродили с тобой после лекций по белоночному Ленинграду и ждали, когда же поступят сумерки. На мой призыв ты прошептала: «Когда солнце спрячет Нева». А я пьянел от твоих губ. 231 На следующий день мы уехали электричкой на дальнее озеро, к моему однокурснику. Закрываю глаза, и вот оно рядом, светящееся зайчиками озеро. У разрушенного моста бродят стайки окуней, полосатых охотников за наивными плотичками. Наша лодка стоит под провисшим проводом деревенской электролинии. Я махнул удочкой, и леска с крючком и грузилом вмиг намоталась на этот злосчастный провод, а ты рванулась, не раздумывая, оберегая, сохраняя меня, бросилась сама отцеплять леску. Кто-то там, наверху, на небе, видел твой порыв, и током тебя не тронуло, но сердце мое остановилось от испуга. С этого мгновения начался новый отсчет времени я полюбил твою душу. Мы приехали в то сельцо на берегу длинного голубого озера в полдень и сразу же побежали к воде. На узком дощатом причале, с которого местные люди брали воду, не сговариваясь, мы сели спина к спине, а ноги опустили в воду. Спины наши были настолько плотно прижаты друг к другу, что они начали срастаться. Мы молчали. Мы знали сегодня вечером мы станем мужем и женой. О чем ты думала там, на причале, когда срастались наши души? Яблоки с хлебом еда влюбленных, шепнула ты мне, когда увидела наш бедный студенческий стол. Потом я попросил тебя снять одежды, и ты стелила постель, а я пожирал тебя глазами. Красивее и желаннее не было и не будет! Помню, ты бегала в малиновых матерчатых туфельках, на кофточке шахматные квадраты; в одном из них, на груди, висел шахматный конек. Я потом украл его, и он стал моим талисманом. Как же я мог его потерять? За это и наказан, потому и судьба у меня такая вышла. Конек твой золотой лежит где-то в финских снегах. Возможно, меня скоро не станет. Все разрешай другому, только помни мне, мертвому, будет горько, если тот другой будет целовать родинку на твоей груди... Третье письмо жене* Светлана! Я разбавляю, растворяю свои тусклые краски на черной палитре моей нынешней жизни горем и слезами. Милый друг мой! Лучик Света! Я умираю. Возможно, кто-то когда-то расскажет тебе о нашей гибели, а не расскажут еще лучше. Кого винить? Высшее командование, погоду,неопытность нашего командира дивизии?Часто слышу вокруг:мы ошельмованные и забытые. Время рассудит, так это или не так. Мы здесь ничего не знаем, ничего не ведаем. 232 Хочу сказать тебе: я один из многих наших ребят, кто встретит смерть с покорностью. Странно при моем строптивом характере, не так ли? Но мы так натерпелись тут, изголодались и намерзлись, мы так привыкли к смерти, мы так сжились с нею! Поверь, это не позерство: умирать, оказывается, не очень-то страшно. Умирая, я прошу простить меня за все, что тебе было не любо в пашей с тобой жизни.

Умирая, хочу сказать, что я теперь стал другим, и жить уже как встарь, я не смогу. Помнишь мою сельскую бабушку Агафью, мать отца моего? Она белила под Пасху потолок своей хатки негашеной известью, пролила этот страшный раствор на глаза, а у нее были бельма. Она кричала, звала на помощь, но все были в колхозе, никто не пришел, еле доползла до бадьи с водой, промыла огонь в глазах. Отлежавшись с закрытыми глазами часа два, она вышла во двор и упала в траву, рыдая от счастья. Она стала видеть, как в юные свои годы, а родня и соседи всплеснули руками: у Агафьи оказались красивые, чистые, девичьи глаза. Вот что-то подобное случилось и со мной. Я прозрел! Но я плачу не от счастья, я плачу от горя. Надеюсь, ты меня понимаешь. Я не могу писать обо всем. Прощай и прости. Вовочку, мою кровиночку, моего Владимира Николаевича Климова, воспитай порядочным человеком. Когда вырастет, скажешь: отец стремился быть честным и полезным людям. Но это у него получалось не всегда....Ты помнишь, как я поджидал тебя у старинных ворот твоего мединститута со стороны Петропавловской улицы. Ты выбегала, еще не сняв белого халатика, и летела ко мне, словно ласточка. Я раскрывал руки, ты падала на мою грудь, и мне было слышно, как стучит твое юное пламенное сердце. Сразу же, без передышки мы бежали по мосту через Карповку в Ботанический сад целоваться. Задыхаясь от бега, каждый раз ты говорила: Остановимся, Колечкин. Наши души, витающие в облаках, не поспевают за нами. Подождем их. Пусть они будут рядом, пусть они слышат, как я люблю тебя. А сейчас где моя душа? Есть ли она? Не умерла ли от горя? Прощай. Тяжело писать. Слезы застят глаза... И еще я так любил смотреть, как ты спишь... После нашей первой ночи ты металась во сне, как месяц на волне февраля Удивляюсь, откуда берутся силы ходить, говорить, двигать челюстями. Еще одно горе начали шататься зубы. Первое, что я делаю, когда просыпаюсь, трогаю пальцем зубы. Затем встаю, и меня начинает водить вправо-влево. Голод уже сделал что-то со мной, и мне нынче не так хочется есть, как в те, январские, дни. Ощущение такое, будто живота нет, а там, где он был, поселилась ноющая, тихая боль. Еще один убитый день. Мутный день, уставший от мороза. Мочимся уже прямо в предбаннике. Нет сил ходить за угол землянки, к тому же вчера погиб младший политрук Степан Мазлов: снайпер подстерег его за этим нехитрым занятием. Я вылезаю из-под шинели, бреду в предбанник. Там стоит уже Паша Гультяй. Он бледный, как моль, вылетевшая из платяного шкафа. Я хочу спросить его, бледен ли и мой лик, но только киваю головой: мы экономим силы и не тратим их на пустые слова. Если бы я сейчас съел буханку хлеба, говорит вдруг Паша осевшим голосом, я бы смог оживить камни. Самознаев с ведром пополз за снегом. Через час пьем горячую воду. Говорят, талая вода полезна. Я откусываю кусочек и еще кусочек пшенного концентрата. Понимаю обеда у меня не будет, и все же нет сил удержаться. Может, я не доживу до обеда. Долго держу во рту эту диковинную кашицу и медленно проглатываю ее. Водой сразу не запиваю, пусть во рту еще царит чудо пшенный концентрат. Что со мной? Я подбрасываю хворост в гаснущий костер моей жизни, а костер не греет. Почему я еще живу? Мне давно уже пора помереть. Я двоедушный, беспринципный человек. Моя смерть не велика потеря. Почему я вру? Я пишу о хорошем, а его не было.

Пишите, как есть, наставляла меня Маргарита Аверьяновна. Не могу. Не обучен, отвечаю я ей сегодня из этой далекой умирающей комиссарской землянки. Лакировка действительности мое ремесло! Вокруг меня вершится история Отечества. Я вижу ее вплотную, вот она, я трогаю ее рукой это мой пустой, холодный, грязный котелок. Возможно, никто, кроме меня, не сможет написать эту страшную страницу истории России. Я должен написать правду. Краски же мои, однако, потускнели. Художники! Кто они? Есть творцы, есть иллюстраторы. Кто я? Я жалкий, ничтожный иллюстратор, связанный по рукам и ногам. 234 Вечная боязнь откровенного разговора. Вечная боязнь написать Правду. Совсем скоро Всевышний задует свечу моей непутевой жизни. Неужто я никогда никому не скажу то, что думаю, не поведаю о пережигом н Леметти? Дне загадки, две тайны не дают мне покоя тайна звездного неба и тайна души близкого человека. Моя мама учила: умей радоваться чужому успеху. До сих пор я еще не научился этому. Мою маму звали Ольга Федоровна. Нежное имя Оля. Оленька! Папа иногда играл на гитаре. Играть он выучился, когда был студентом последнего курса политехнического института. Играл обычно зимними вечерами, склонив набок красивую большую голову в первой седине, а пел почти всегда один и тот же романс: Все васильки, васильки, Много мелькало их в поле, Помнишь, до самой зари Мы их собирали для Оли. Мама краснела и уходила к темному окну, кутаясь в белую шелковую шаль с длинными скользящими кистями. Мама когда-то показала мне Млечный путь и свою звездочку, а затем нашла и мою. Любила она больше всего цветущий жасмин. Когда я был еще школьником, мама призналась, что у нее больше не может быть детей, и поэтому просила меня не простужаться ранней весной, Не взлетать высоко на качелях, не заплывать далеко в море и никогда не ходить на войну февраля Днем, когда мы, как обычно, пребывали в спячке, прилетел самолет. Удачно сбросил груз, почти прямо на «крест» у штабной землянки. Молодец! Скорее всего прилетал знаменитый Водопьянов. Самолет качал крыльями, сделав два захода. Но случилась беда: обезумевший табун красноармейцев бросился на мешки и расхватал часть сухарей. Выстрелами в воздух их разогнал комендантский взвод, охраняющий штаб. Мы выглядывали весь остаток дня, не покажутся ли разносчики провианта, но интенданты боятся выходить на свет божий, как и мы. Гультяй занят занимательной арифметикой: считает на полях старой газеты, сколько надо в сутки продуктов на 3 тысячи человек. Сухари. 400 граммов на 1 человека = 1200 килограммов. Концентраты. 2 пачки на 1 человека = 6000 штук, вес пачки 200 граммов = 1200 килограммов. Сало. 100 граммов на 1 человека = 300 килограммов. Консервы. 1 банка на 2-х человек = 1500 банок. Махорка. 2 мешка. Можно и 1 мешок.

Павел слюнявит химический карандаш, губы у него стали темно-фиолетовые, как у вурдалака, он не обращает на нас внимания и считает, считает... Вечером пробрался к нам посыльный: Рыбакова, Самознаева и меня вызывал Разумов. Мы решили, что дело связано с бунтами в нашем гарнизоне, с нападением на мешки. Доходят еще слухи о неподчинении, о самовольном уходе с постов, о том, что какой-то командир взвода застрелил заснувшего в траншее бойца, а оказалось, что боец этот был уже мертвым, замерз ночью. Разумов действительно начал разговор с печальной ноты: положение в гарнизоне взрывоопасное, люди теряют рассудок, командиры не владеют положением. Кондрашов боится идти к бойцам. На прошлой неделе он еще обходил кое-какие землянки, а сейчас, укутавшись шинелью, лежит и никого не хочет видеть. Рано утром приходили злые как черти танкисты: Кондратьев, Гапонюк, Смирнов. У них нервы на пределе. Совещались, согласились с текстом их телеграммы и срочно отправили в штаб армии. Там новая замена. Что делают? Что делают? Ковалева, который командовал нашей 15-й армией без году неделю, сменил 26-го февраля Курдюмов. Вот ему-то и пошла наша страшная шифровка: «Вы нас все время уговариваете, как маленьких детей. Обидно погибать, когда рядом стоит такая большая армия. Требуем немедленного разрешения на выход. Если это разрешение не будет дано, мы примем его сами или примут его красноармейцы. Кондрашов. Кондратьев». Прочитав шифровку, Разумов окаменело глядел на пламя печурки. Мы стали спрашивать о нашем новом командующем армией. Курдюмов командарм второго ранга, в гражданскую командовал бригадой, ответил отрешенно Алексей. Окончил академию, был начальником боевой подготовки армии. Важнейшая должность, сами понимаете. Ну и как мы подготовились к войне? Где опытные командиры? Где подробные карты? Почему автоматы остались на складе, а нам выдали плохую 15-тизарядную винтовку Симонова, которая замерзает в стужу, и невозможно патрон дослать в патронник? Почему красноармейцы в шинелях, в ботинках? А где настоящие зимние палатки, где переносные печки, где помыться личному составу? Вот пусть и решает Курдюмов, как быть с нами. Мы уже почти не командиры, нам никто не верит, никто нас не хочет слушать. Терпение у людей кончилось. И все же, ребята, обращаюсь к вам, особенно к тебе, Самознаев. Ты молодец, ты много сделал, тебя любит молодежь. Пойдите в землянки, и палатки, поговорите, утихомирьте людей. Скажите о новом командующем армией, уговорите подождать два-три дня. Проверьте, справедливо ли делятся продукты. Разговаривайте по-доброму, без угроз. Только увещевание, никаких укоров, разбирательств, допросов. Только миром, только дружескими словами. Рыбаков, на тебя надежда, ты человек авторитетный, сам не раз ходил в бой. Выручай. Климов, ты златоуст. Найди слова утехи, подкрепи павших духом, вспомни историю Отечества, отыщи примеры, вплоть до того, помнишь, ты мне рассказывал, как Моисей выводил свой народ из Египта. Расскажи о зверствах финнов в 316-м стрелковом полку, ты крепко обэтом написал неделю назад. Сейчас же поднимите всю свою землянку и тройками по рогату.лям. по палаткам, по землянкам. Ночь ваша до рассвета, комиссары. Отоспитесь днем. В землянке нас ждала радость: три сухаря и одна пачка каши на человека. Наскоро выпив кипятку с сухарем, мы пошли по хутору. Приказ Разумова выполнили. О злых вопросах, которые нам задавали, о замученных людях с затравленными глазами, умирающих от голода тут же в рогатулях, писать не могу и не хочу....Большие морозы отступили. Сегодня днем минус 5, ночью 15. Снег под ногами хрустел, как толченое стекло. Финны изредка постреливали ночью, водили прожектором по хутору.

Но я не боюсь. У меня состояние человека, приговоренного к смертной казни. Скорее бы. Не тяните, стреляйте, пожалуйста! февраля Проснулся поздно. Проснулся от холода. И голода. На дворе кричит воронье. Из предбанника видно все деревья в черных шевелящихся куклах. А на земле серые бугры мертвых тел. Оттепель. Почему воронье не трогает мертвых?...Позавчера ранен младший политрук Дима Погорелов. Он из 316-го полка, прибился к нам еще в январе и стал любимцем землянки, а точнее, стал этакой «палочкой- выручалочкой». Погорелов служил в Медгоре, летом его послали в Питер на курсы политработников при окружном Доме партобразования ЛенВО, в полк вернулся с кубиком в петлице перед началом войны. Деревенский парень, трудолюбивый и послушный, самый младший среди нас по званию, он всегда готов вне очереди дневалить ночью у печки, всегда готов отправиться в караул вместо кого-то из наших приболевших. Посему мы единодушно назвали Диму «пи- онером». Он первым в нашей землянке подал заразительный пример варить кожаные ремни и первым отдал в общий котел свой командирский, широкий, еще почти новый ремень, при нас по-хозяйски, неторопливо изрубил его на мелкие полосочки, сам варил и сам, смущенно улыбаясь, щедро разливал нам в котелки эту чудесную похлебку. «Пионер» заступил в полночь на пост у нашего бруствера, сменив Пашу Гультяя. Финская мина прилетела под утро, осколок попал Дмитрию в пах. Медсанбат завален ранеными и обмороженными, и мы решили: пусть Дима будет с нами в землянке. Я позвал Вознесенского, доктор осмотрел его, сам сделал перевязку, но ничего утешительного не сказал. Дима,ранее подтянутый и аккуратный,ныне окаянный видом:костлявый, длинноволосый, ватные штаны черные от крови. Ходить он не может, все время кричит и стонет. Я у него в няньках, ибо паренек этот мне давно по душе. Сегодня Дмитрий стал прощаться с нами, попросил меня написать письмо под его диктовку. Письмо молодой жене и дочечке Валюте. Дима диктовал медленно и тихо, все сидели не шелохнувшись, опустив головы. Вот последние строки письма: «Я живучий, я выдюжу. Я вернусь к вам и выполню свое давнее обещание свожу Валечку в чисто поле после грозы, и мы с ней обязательно найдем то заколдованное место, где рождается радуга». 238 Дима завещает нам свой полушубок. Мы сразу же оглядели его, полушубок оказался заштопанным в трех местах и в побуревших пятнах крови. Я предложил отдать его Алеше Кутюкову, замерзающему в своем дурацком кожане, но большинство проголосовало за то, чтобы пустить шубу на рукавицы. Я вначале загрустил, но вскоре воспрял духом: у меня в карауле из-за рваных рукавиц морозом прихватило два пальца на правой руке. Больно держать винтовку и больно держать карандаш. Многие бойцы совсем не могут держать оружие: у них гниют, кровоточат пальцы. Однако отрезать обмороженные пальцы никто не дает. Байковые казенные рукавицы истрепались и не греют. Не спасают бойцов и самодельные рукавицы из шерстяного одеяла. Мне Дима, уважаемый Дмитрий Александрович, подарил трофейную складную ложку- вилку. Но зачем она мне? Что я буду ею есть? Ночью он разбудил меня и стал совать мне в руки холодный наган. Не могу больше терпеть боль. Нету мочи моей. Хотел, Коленька, сам, но они, понимаешь, не дают, не разрешают, шептал мне прямо в ухо Дима, показывая зажатую

вместе с наганом небольшую фотографию, где мне с трудом удалось различить два женских силуэта. Я стал прощаться с ними, а они не велят выстрелить. Избавьте меня от мучений, Николай Иванович. Сделайте божескую милость, товарищ старший политрук, нажмите на курок... Но ни я и никто другой из наших не сделал этого. Дима затих забылся в дремоте лишь к обеду, когда все опять в тысячный раз заговорили о еде. Рыбы столько, что брали голыми руками, повторял рассказанную уже не раз историю Кутюков. Глухарей первым делом нужно вымачивать в легком уксусном растворе, иначе дух болотный остается, бубнил Рыбаков. Для плова они берут специальную желтую морковку и уж, разумеется, курдючный жир. Рис промывают в горной реке, поет опять свою песнь акын Паша Гультяй. Мешочек с рисом в ручей опускают, и там он весь день... Ну когда они поумнеют! Когда прекратят эти гнусные разговоры! Рецепты жратвы знают, а вот вспомнить сюжет, поведать устный рассказ, да еще с интригой, с выдумкой, с необычной концовкой черта с два....Написал письмо Свете. О ней думаю все последние дни. Хочу, чтобы приснилась, однако снов не помню. Буденовка ночью сползёт с головы, и я прижимаю её к сердцу, как будто это мой сынок Вовочка рядом. 239 СТОП! СРОЧНО! ВАЖНО! Пишу наспех. Только что мы с Рыбаковым вернулись из штабной землянки. В сегодня получено разрешение на выход из окружения. В двинемся на прорыв. Сильные, умелые идут в первой колонне. Слабаки, к ним, к сожалению, отношусь и я, идут во второй. В первой колонне идут также танкисты 34-й бригады. Командует всей операцией начальник штаба полковник Алексеев. Военный комиссар Разумов. Заместитель Алексеева майор Жаров. Руководят первой колонной комдив Кондрашов и комбриг Кондратьев. Намечены участки прорывов. Приказано взять только оружие и патроны. Сжечь документы, деньги, карты. Сбор в Омертвевшими пальцами я застенографировал обращение Разумова ко всем, кто был вызван в штабную землянку. Народу было, как селедок в бочке. Братья по оружию! Однополчане! Через час мы пойдем в бой. Через час свершится то, что мы ждали два долгих месяца. Через час, собрав остатки сил, мы покинем это гиблое место, которое войдет в историю войны, как славный пример стойкости и воли нашей дивизии. Перед броском, подымая в палатках, в землянках свои подразделения, скажите бойцам, что все мы склоняем головы перед памятью наших товарищей, павших на этой холодной враждебной земле. Мертвые, которые лежат вокруг, ждут от нас мужества, твердости, повиновения и безусловной верности боевому знамени нашей 18-й Ярославской дивизии, истекающей кровью. Вперед! Рыбакова, Самознаева и меня Разумов попросил остаться. Полчаса назад было решено, что знамя дивизии буду выносить я, сказал Разумов. Ты, Саша, ты, дорогой Александр Васильевич Самознаев, вынесешь Почетное знамя Петрозаводского горкома партии. Знамена будут у нас на груди. Мы обвернем их сейчас вокруг себя. Ты, Рыбаков, будешь все время рядом. Если меня убьют, ты должен взять знамя у меня из-под гимнастерки и двигаться к нашим. Если будешь ранен и не будет сил, достанешь знамя и сожжешь его. Тебе приготовлены две бутылки с бензином. Ну а если совсем хана, сожжешь меня со знаменем. Но я верю в то, что сохраню знамя. Оно придаст

мне силы, оно будет оберегать меня. Орден Красного Знамени, которым награждена наша дивизия, я сниму с полотнища и привинчу на гимнастерку. Он будет вместе с двумя мо- ими. Кондрашов приказал выделить нам охранное отделение из самых крепких бойцов комендантского взвода. Ты, Климов, пойдешь во втором эшелоне, пойдешь с теми, у кого поменьше сил. Под гимнастерку положишь свой дневник. Его надо во что бы то ни стало вынести и передать в политотдел фрон- 240 та, товарищу Жданову, а лучше всего самому товарищу Мехлису. Они должны знать всю правду! Они поймут, кто прав и кто виноват. Партия должна знать, что мы не были паникерами и трусами. как нас сейчас уже пытаются обзывать командиры высоких ран- гов. В случае беды необходимо сжечь дневник. Тебе, Климов, тоже приготовлена бутылка бензина. Вот, Николай, письмо моей Шуре. Самознаев, ты сейчас напишешь несколько строк своей Тане. Климов передаст. Все. На вопросы нет времени. Надо сжигать документы....Сижу в землянке на своем продавленном лежбище. Не верится, что завтра кончатся муки голода и страх смерти. Осталось меньше часа. Написал Свете прощальное письмо. Почистил наган, набил патронами барабан. Выбрасываю бритву, пустую красную мыльницу со штампованной звездочкой, забытую зубную щетку. Шарю в командирской сумке, которую я никогда не ношу. Сумку оставлю. На дне сумки в бумажке нащупал что-то странное. Перламутровое ожерелье из дома лесника! Все эти дни я не помнил о нем. Оставляю его на самодельной полочке близ моего изголовья, куда я обычно клал часы. Не надо мне чужого! Четвертое письмо жене* Дорогой друг Света! Только что все изменилось в нашей жизни. Получен приказ, разрешающий нам выходить из окружения. Через час мы пойдем на штурм финских укреплений. Наши потери будут большими. Лично я готовлюсь к худшему. У меня просто не хватит сил. И всё же, и всё же... Надежда умирает последней, как ты знаешь. Может быть, Всевышнему хочется, чтобы я выжил, выбрался из объятий смерти. И что дальше? Как жить, как ходить по земле? Неужели Ему захочется, чтобы я написал о виденном, о пережитом? Но кто это напечатает? А вдруг вся наша жизнь изменится после этой сташной войны, и кто-то там, наверху, скажет: нам нужна правда, пусть горькая, но правда, нужна честная правдивая книга, необходимо делать выводы из этого горестного урока. Паша Гультяй подталкивает меня пора завершать письмо. Да, пора. Жатва поспела, и серп изострен... Обнимаю вас всех: тебя, моя единственная любовь, Вовочку надежду мою, и умную, прозревшую раньше нас всех, твою мамочку. Кланяюсь ей низко, каюсь во всем. Пора. Кони стоят у порога... Будь счастлива, если сможешь. 241 Дневник будет у меня на груди под гимнастеркой. Не дай бог если письма будут залиты кровью... Мы рвемся навстречу гибели но скоро не будет этого страшного голода, мужских слез и бессмысленных смертей… Твой Николай, твой Колечкин. Для меня только с тобой встает и садится солнце. Целую твои слезы печали...

P.S. Отче мой! Если можно, да минует меня чаша сия Март, апрель, май Первое ощущение новой жизни: теплые, чистые женские руки. Они поправляют повязку на моей голове, затем подтягивают простыню с одеялом, которые я в забытьи сбиваю ногами. Белая простыня, белая косынка над черными бровями. Солнце бьет в окно. В палате жарко, но я сворачиваюсь калачиком, Хочу заснуть. Медсестра поднимает бережно мою голову, легко подбивает мне подушку за спиной и кормит меня с ложечки теплым жиденьким невероятно вкусным вермишелевым супом. Я живой! Сестра отнимает хлеб, забирает и тот, припрятанный под подушкой, подает мне чашку с теплым топленым молоком. Руки мои дрожат, молоко проливается на одеяло. Прекрасно знаю давнюю истину – нельзя много есть, нельзя, и все же снова тянусь за хлебом. Ничего не могу с собой поделать! Рядом лежит Паша Гультяй, друг мой до могилы, мой спаситель. Он стонет, подхватывается с кровати, голова его дергается, из носа то и дело идет кровь. Павлик, Паша силится что-то сказать и не может. Заикаясь, выдавливает хриплое «ы-ы-ы». Гультяя контузило разрывом гранаты, меня задело осколком, сорвало кожу за ухом. Стараюсь вспомнить все по порядку и не могу. Опять впадаю в дрему. Просыпаюсь от топота ног по коридору и криков. Кричат в коридоре и кричат во дворе, форточка открыта, душно. Нас тут человек восемь в палате. Её окна выходят на грузовой двор госпиталя там склады, конюшня. Какая-то сила тянет меня к окну, я медленно сползаю с кровати. Двое сопалатников уже опередили меня. Далеко внизу толпа военных, они размахивают руками, грозят кулаками. Двое бойцов оттесняют винтовками толпу, отводят к забору военного со связанными руками. На нем форма рядового красноармейца и командирские сапоги. Контур головы, фигура знакомы до боли, но слишком далеко, и я не могу разглядеть лицо. Бойцы вскидывают винтовки. Два выстрела. Связанный красноармеец отпрянул, будто его ударили молотом в грудь, и повалился на колени. Через полчаса кто-то зайдет к нам в палату и скажет будничным голосом: «Кондрашова расстреляли». Писать не могу: руки дрожат, карандаш скользит меж пальцев и падает, падает... Как же все выстроить? Как описать весь ужас той ночи с 28-го на 29 февраля? Будто назло кому-то, нам выпало это 29-е число 1940 года. 243 Стройного рассказа, скорее всего, у меня не получится. Я ведь не все видел, не все знаю. Хотя за эту госпитальную неделю в Салми мы только и говорили о нашем прорыве часов 30 минут. Тихо, незаметно, как было приказано, мы, наша вторая колонна, начали собираться у восточной стороны хутора. Сюда пришли все, кто мог ходить и кому объявили. Мы прятались за деревьями, за разбитыми машинами. Появился Алексеев, вглядывался, узнавал, подбадривал шепотом. Людей набралось довольно-таки много. Рядом с нами, политотдельцами, заняли место врачи и медицинские сестры. Я обнялся с Вознесенским, прижалась ко мне Катя Андреева, она, как начальник медсанбата, собрала всех своих, привела некоторых ходячих раненых, тех, кто поздоровее. Все остальные, а их более трехсот, оставлены на милость победителя. А мы оставили в нашей землянке Диму Погорелова. Появились Валентина, редактор Шульгин, машинистка Кавронская. Все стояли в немом столбняке, никто не шевелился, не разговаривал. Впереди, сколько видел глаз, застыли люди в полушубках, в шинелях. Винтовки шевелились над головами. Пришел запыхавшийся Разумов, поздоровался со всей нашей политотдельской землянкой, забрал с собой Смирнова и Мельникова.

В вперед пошла разведка, за ней саперы с ножницами. Все замерли, ждали обнаружат сразу наших или нет? Время застыло. Идут, тянутся минуты. Я, как и все, радуюсь: значит, пошли вперед, значит, делают проход, режут колючку. Возможно, вот сейчас забросают финские траншеи гранатами. Раздался глухой взрыв видимо, наткнулись на мину. И тут началось! Кто стрелял, откуда, куда? Бледные сполохи выстрелов, оранжевые клубы огня вдалеке это рвались гранаты. Все мгновенно пришло в движение, и мы побежали вперед. Стрельба перенеслась вправо. Бежать было не трудно: сначала бежали по дороге, потом по тропе, протоптанной передними, потом снова выбрались на дорогу. Глаза привыкли к темноте, однако ничего нельзя было увидеть, кроме колыхающихся спин. Откуда брались силы! Рядом со мной все время были Паша Гультяй и Алеша Кутюков. Мы дали клятву не бросать друг друга. Впереди шел настоящий бой. Била пушка, строчили пулеметы, рвались гранаты. Одна за другой медленно поднимались над нами зеленые ракеты финнов. Мы кричали изо всех сил «ура!» и стреляли на бегу куда попало. Позже выяснилось, что наш передовой отряд, преодолев три финских пояса заграждений, проскочив их траншеи, вышел на просеку и через километр напоролся на окраину финского лагеря. О его существовании на пути к Питкяранте наша разведка не знала. И немудрено: весь последний месяц разведчики не уходили далеко от хутора. Бой там завязался жестокий. И мы теперь думаем, что это нас спасло. Командир нашей колонны полковник Алексеев поворачивает нас резко влево, мы уходим с дороги и скорее, скорее бежим в лес, в снега. 244 По очереди, по четыре человека в ряд топчем снег, торим дорогу и вперёд, вперед, чтобы уйти, оторваться. Справа вдалеке идет бой, но он уже затухает, все реже и реже бьют наши ручные пулеметы, не часто слышны и винтовочные выстрелы. Нот там, в том бою и погиб мой дорогой друг Алеша, уважаемый командир и начальник, полковой комиссар Алексей Николаевич Разумом. Вместе с ним были убиты Саша Самознаев, политрук Смирнов, его верная жена красавица Аня и многие, многие другие. Позже выяснится, что в том неравном, подлинно геройском бою полегло наших почти двести человек. Наша колонна все больше уходила влево. Мы шли по нетронутому снегу. Алексеев менял людей, топтали снег и мы с Павлом. Есть ли более каторжная работа? Валенки увязали в сыпучем снегу, а снег доходил до пояса, он набивался в валенки, в рукава, ведь то и дело ты невольно опираешься руками о снег, цепляешься за заснеженные ветки елей. Высоко поднимаю ноги, делаю шаг, снег оседает под валенком, делаю второй шаг, и вот я уже сижу на снегу, как в седле. Вытягиваю ногу, высоко поднимаю ее, проваливаюсь в снег, падаю на него грудью. Пот прошибает всего; лицо, лоб, затылок, грудь, спина все мокрое. Ещё метр, еще пять. Дыхание частое, короткое, как в жару у собаки. Нижняя байковая рубаха и гимнастерка прилипли к спине. Хочется зашвырнуть куда подальше полушубок, буденовку. Сердце вот сейчас, вот в сию секунду разорвет грудь. Задние подпирали, подталкивали, ругались. Силы уходили. Я опускался беспомощно в снег, прикрыв голову руками. Павел поднимал меня, и мы снова шаг за шагом пробивали толщу снега. Спасибо разведчику Кононову и артиллеристу Васильеву, они подменяли нас с Гультяем до срока. Может быть, через час или два Алексеев разрешил короткий привал. Все повалились, многие жадно хватали снег ртом. Я лежал полуживой, сжимая в руках чью-то винтовку, невесть каким образом доставшуюся мне. Вдоль нашей лежаче-сидячей толпы проковылял Вознесенский с двумя медсестрами, задержался около меня, погладив по потной голове. Упарившись, я снял буденовку, благо на дворе была почти нулевая температура.

Накройсь, шепнул он мне. Была такая команда в царской армии. Наденьте шлем, наденьте немедленно, голубчик. Гультяй о чем-то перекинулся с Вознесенским, у Паши еще есть силы произносить слова. Доктор сообщил, что Зиновий Нестерович ведет нас между двух озер, Ниетьярви и Мусталампи, ведет в сторону Питкяранты. Где-то там мы и наткнулись на финский сторожевой пост. Бой был коротким. С истошными криками мы бросились на финский блиндаж, забросали его гранатами и без передышки пошли вперед. Весть о том, что ранен Вознесенский, разнеслась по колонне мгновенно. Изо всех сил я стал пробиваться, проталкиваться к нему. Вознесенский сидел, вытянув ноги. Полушубок лежал рядом, руки прижаты к животу. 245 Такая рана смертельна. Обузой быть не в моих правилах. Не поминайте лихом. Идите смело вперед. Отвернитесь. Прошу всех отвернуться! Сухо щелкнул выстрел нагана. Колонна пошла вперед, а я стоял до тех пор, пока Рультяй не взял меня крепко за плечи. Пройдя немного, я вернулся назад и вынул из похолодевшей руки доктора окровавленный револьвер. Сколько мы так шли? Шульгин, редактор дивизионки, спросил у меня, который час, но я замотал головой: не было сил расстегнуть полушубок, нащупать часы в пистоне ватных брюк, так называют бойцы узкий кармашек у пояса. Долгое время рядом шла Валентина. Она выручила меня взяла винтовку. То и дело появлялся полковник Алексеев, хотя в петлицах у него по-прежнему поблескивали две майорские шпалы; многие в колонне так и звали его «товарищ майор». Зиновий Нестерович говорил слабакам совсем не ругательные слова, подбадривал их. А тем, кто роптал, почему мы лезем и лезем по снегу, когда можно и по дороге вдариться, Алексеев немедленно отвечал: Не жалей пота сбережешь кровь. И мне это говорил, и руку жал, и вглядывался пристально в мои глаза. Девушек выделял особо. Не слышал я, что он говорил, но те даже смеялись. Смех этот женский, странное дело, бодрил нас и был чем-то вроде военной музыки, духового оркестра на длительном марше. Когда еле-еле забрезжил рассвет, мы вышли к горе Муставаара. Алексеев, посовещавшись с Жаровым, резко изменил курс, и мы свернули в лесную чашу, обходя далеко гору. Начштаба предполагал, что на горе могут быть финские посты, наблюдательный пункт. Он оказался прав: вскоре мы пересекли две свежих, накатанных лыжни, которые уходили к горе. На очередном привале к нам опять подошел Алексеев. Он тяжело дышал, кашлял, то и дело вытирал ладонью пот со лба. Ваши слова, Зиновий Нестерович, «не жалей пота сбережешь кровь» становятся девизом нашей колонны, сказал я ему. Жаль Вознесенского. Какой человек был! Человечище! будто не услышав меня, горестно сказал полковник. И снова бредем вперед, вязнем в снегу, падаем, поднимаемся. Я вишу у Павла на шее. Иногда он пытается нести меня на себе, и тогда мы оба падаем в снег. Медленно взошло тусклое солнце. Лучше бы его скрыли тучи. Теперь нас могут заметить издалека. Колонна вытянулась почти на километр. Вот сейчас выпорхнет «фоккер» или «гладиатор», но Алексеев ведет нас только густым лесом. Мы петляем, обходя открытые места поляны и болотца. У начштаба прямо на рукаве полушубка привязан компас, значит, идем верным курсом. На привале полковник сидел скрючившись. Вокруг него сгрудились бойцы. Не могу идти. Дайте сухарь, сил нету. Ноги окоченели.

246 Сухарь искали долго, передавали по цепи: Алексеев не может идти, ему надо подкрепиться. Наконец нашелся сухарь, я подал Алексееву фляжку. Тем временем разведчик Анисимов стянул свои валенки, размотал шерстяные портянки, и все хором заставили полковника взять этот бесценный дар. На моих кировских было десять тридцать, когда мы вышли к небольшому заснеженному озеру, а может, болоту. Пошли вдоль берега. Вдруг вдалеке закричали: «Воздух! Воздух!» Сбивая друг друга, мы принялись заползать в лес. Наши! Наши! Ого-го! увидев звезды на крыльях, закричали бойцы, бросая вверх шапки, буденовки, рукавицы. Два Р-5, два тихоходных бипланчика, два ангела с другой планеты. Они облетели озерко, увидели нас, помахали крыльями. Сделали еще один круг и передний самолет бросил вымпел блестящий цилиндр с красным трепещущим флажком. Цилиндр полетел не к нам, а в другую сторону. Тут же к нему пошла группа на лыжах, человек шесть во главе с Борей Косенко. С рассветом я узнал, что у нас есть свой маленький разведвзвод на лыжах, что они идут впереди колонны, выбирая нам путь. Я стоял на опушке, прислонясь спиной к старой высохшей сосне, и тупо глядел на уходящих лыжников. Веки мои начали слипаться, и я погрузился в дрему. Вдали заработал финский автомат, будто трещала детская деревянная трещётка. Откуда взялись финны? Их было немного трое лыжников в белом. Поливая из автоматов, они первыми добежали до вымпела, схватки его и подались в лес. Это видели не только мы, но и летчики сверху, они развернулись, дали очередь по финнам, но не попали. На снегу остались лежать Боря Косенко и еще один красноармеец. Самолеты снова зашли над озером и бросили уже поближе к нам черный валенок. В валенке были две буханки хлеба и пакет с единственным листом бумаги. Мы облепили Алексеева, которому подали пакет. Размашисто толстым карандашом шли строки: «Соединились ли с группой Кондрашова? Ответ: Если соединились, то четыре бойца положить на дорогу. Если нет, то крест из четырех бойцов. Если со всей группой, то круг из шести бойцов». Под каждой строкой три рисуночка, нацарапанные наскоро. Смешные пузатые человечки со спичечными ручками, ножками лежали рядком, крестиком, солнышком. Мы сделали крест из четырех наших ребят, ибо не было с нами первой главной колонны Кондрашова, ибо сами не знали, куда подалась она, куда делась, зачем изменила ранее утвержденному плану, почто бросила нас, не пошла с нами, прикрывая нашу колонну. Печальный тот крест увидали с самолета, качнули крыльями. Мы ждали, что они сбросят пару мешков хлеба. Начались крики, проклятья. Мы совали кулаки небу, в ту сторону, куда скрылись летуны. Многие не хотели идти дальше. 247 Ироды! кричала тоненько Катя Андреева. гуси лапчатые! Никуда не пойдем! Баста! И тут Алексеев поклонился нам низко-низко, и мы снова построились цепочкой, опять начали топтать снег, торить тропу. Медленно двинулись вдоль озера у самого леса, ибо с минуты на минуту могли прилететь уже финны. Р-5 появились еще два раза после полудня, и мы поняли наши близко. Самолеты покачали крыльями и указали направление, куда нам идти. Затем, отвернув вправо, они открыли стрельбу из пулеметов, давая понять, что там финские позиции.

Лезем на сопку. За горушкой болотце, и когда мы выползли на него, по нам ударили автоматчики. Нам пришлось отступить, отползти. Стали набирать добровольцев, чтобы обойти финскую землянку. Бойцов повел Рыбаков. Он первым ворвался в траншею с гранатой в руке и первым получил очередь в грудь. Бойцы залегли, пали духом. Тогда к ним поползло подкрепление, вел его Гультяй. Он подобрался к землянке с другой стороны, вырвал зубами чеку лимонки и рванулся вперед с криком «ура!». Ребята подхватились, открыли пальбу. Финны вскочили на лыжи и побежали к березовому леску. Один из них бросил в Павла гранату. Гультяй успел упасть, но взрывная волна перевернула его, подбросила, оглушила. Осколком зацепило и меня я тоже был в группе Гультяя. Перевязку Паше делала Маша Строк. Бинтовала голову лентами из простыни, приговаривала: «Не надо быть высоким, Павел Михайлович. Это неприлично. Вот глядите на меня: я маленькая, я кнопка, меня пуля не найдет». Через час Маши не стало. Пуля вошла ей меж глаз. Пуля сразила и шедшего впереди меня разведчика Мишу Амозова. Ви- димо, где-то сбоку был финский сторожевой пост. Тащимся вперед. И если раньше Павел волок меня на себе, то теперь я поддерживаю его, поправляю повязку на голове, даю хлебнуть из драгоценной фляжки. И еще одно испытание выпало на нашу долю. Мы вышли на открытую поляну, а может, это была просека, обходить ее не было сил, да ведь и наши где-то тут уже рядом. Пошли краем просеки, там росли кусты можжевельника. Передние увидели лыжню. Алексеев с группой пошел вперед, а мы залегли. Лежали недолго. Впереди послышались крики, потом застрочил пулемет. Даже я понял: стрелял «максим», значит, не наш, финский. Вот что там случилось. Впереди был сторожевой пост финнов: блиндаж, траншея. Недалеко от блиндажа на бруствере сиротливо стоял станковый пулемет на треноге. Смешное дело, но возле него никого не было: обслуга обедала или пошла погреться. Но уж точно не ждала красных. Алексеев вскочил в траншею и побежал к пулемету. То ли его заметили финны, то ли у них кончился перекур, но они тоже пошли к пулемету. Наш полковник добежал до него первым, финны испугались и рванули назад, а бедный Алексеев лежал грудью на пулемете и не мог никак отды- 248 шаться. Все же он дал несколько очередей по убегавшим пулеметчикам, потом вырвал замок «максима», и мы опять в пути. Позже Зиновий Нестерович признался, что не удержался схватил в блиндаже финские галеты и глотком выпил оставленный финнами чай. Солнце поднялось над лесом. Шел тринадцатый час нашего похода. Снова холм на пути. Силы уже совсем покинули нас. Взобраться на этот холм по проторенной тропе мне и Паше помог наш сосед артиллерист Коля Васильев. А когда взобрались, увидели вдали цепь красноармейцев на лыжах, стремящихся к нам. Наши! Меня и Гультяя толкали, сбивали с ног все спешили к своим из последних сил. Объятия, слезы. Нам суют ломти свежего хлеба, печенье, сухари, сало, раскуренные папиросы. Какие же мы страшные по сравнению с краснощекими лыжниками: худые, грязные, рваные, заросшие. Спускаемся вниз на дорогу и едим, едим, жадно глотаем. Возникает стихийный митинг. Выступает начальник политотдела 8-го стрелкового корпуса Арефьев: Товарищи бойцы! Товарищи командиры! Ваш подвиг Родина никогда не забудет! Два месяца вы мужественно сражались, но не покорились! Жертвы, принесенные вами на алтарь победы, не напрасны! Слава вам, бойцы и командиры легендарной 18-й дивизии!

Потом нас везли на санях, на машинах. Госпиталь в селе Салми разместился в добротном здании финской школы. Нас вымыли в душе, постригли, побрили, переодели в чистое белье, перевязали раны. В нашей колонне было изначально полторы тысячи человек. сколько же нас уцелело? Все дни пытаюсь докопаться, куда делись танкисты 34-й танковой бригады, где Гапонюк, Кондратьев, Грязнов, полковник Смирнов. Записываю все, что удалось узнать. Мощная первая колонна после прорыва финского кольца должна была следовать за нами, замыкать строй. В ней были относительно крепкие ребята, и в случае преследования они должны были дать должный отпор финнам, защитить нашу колонну. Но эта колонна вместе с технарями, остатками пехоты, а их вкупе насчитывалось почти две тысячи бойцов, пошла не за нами, а свернула влево и двинулась на Нинанрви по знакомой дороге, по той самой, которая привела нас из Кяснясельки в Леметти. Финны предусмотрели такой вариант и еще раньше устроили на дороге полукилометровые завалы, поставили ми- ны, а после завалов по обе стороны дороги соорудили дзоты. Так же они поступили и на объездной, параллельной дороге. Подпустив танкистов, технарей и пехоту, загнав их на мины, финны принялись уничтожать колонну и истребили ее полностью. Кто же принял решение идти на север, в Кяснясельку, и бросить Алексеева? Комдив Кондратов, комбриг Кондратьев? 249 Погибла и попала в плен вся колонна, более двух тысяч человек. Все, кроме Кондрашова и его адъютанта лейтенанта Иванова. Кондратов переоделся в форму рядового красноармейца, снял с убитого бойца старую шинель, буденовку и вместе с Ивановым догнал нашу колонну, нашел по следу и плелся в самом ее хвосте, нахлобучив на глаза шлем. Говорят, он был ранен. Знамя дивизии захватили финны. Об этом они передавали по громкоговорителю, писали в листовках. Знамя 34-й легкотанковой бригады имени Калиновского вынес на груди командир танкового взвода, шедший в нашей колонне. Фамилии его я пока не знаю. Где же мой друг Исаак Гапонюк? Ходят две версии. Первая: Гапонюк, начальник штаба бригады полковник Смирнов, комбат Шевченко погибли в бою на лесных завалах в колонне Кондрашова Кондратьева. Вторая: страшная и невероятная. Будто бы командование 34-й бригады никуда не пошло, и все они в одночасье застрелились в своей штабной землянке. То ли пять, то ли шесть командиров, во главе с комбригом Кондратьевым. Говорят, что застрелился и больной Израецкий. 28-го февраля, за день до нашего выступления, здесь, в Салми, в своем штабе застрелился командир нашего 56-го корпуса комдив Черепанов. Может быть, это был протест, может, этим он хотел подтолкнуть Ковалева дать нам «добро» на выход? Заходил проведать нас Шульгин. Он держится молодцом. От него я узнал, что операцию по уничтожению колонны Кондрашова осуществил 4-й егерский батальон финской армии под командованием майора Матти Аарнио....Пошли дни, одинаковые, как стреляные винтовочные гильзы. В госпитале уйма времени, и я переписал кое-какие страницы дневника, проставил полные фамилии командиров и номера частей. Раньше я делал пропуски или писал только первую букву фамилии. Нельзя было исключить, что я могу погибнуть, и тогда дневник достанется фин- нам. К сожалению, пришлось вырвать несколько листов и кое-что дерзкое вымарать в тексте. Через двенадцать дней, 13 марта 1940 года, закончилась война или, как сейчас стали называть, советско-финляндский конфликт. 105 дней побед и поражений. Кто победил, кто проиграл, история рассудит. Говорят, к нам отходит большая территория Финляндии, отходит Леметти. 14-го марта во время тихого часа, когда уже за окном сгущались сумерки, в палату, стуча новыми сапогами, вломился комиссар госпиталя Гаврилов. Этот немолодой,

седеющий военный, бывший парторг радиоузла в Гатчине, с тремя кубарями в петлице, часто заходит к нам, приносит книги, журналы, газеты. Иногда для поднятия духа читает скороспелые стишки наших фронтовых поэтов про Васю Теркина, о его геройских похождениях, о том, как он в хвост и в гриву лупит недоумчивых финнов. Но разве- 250 селить нас трудно. Стихи не кажутся нам смешными и крепко сбитыми. Впрочем повинюсь биография Теркина, которую сочинил Самуил Маршак, написана мастерски. И все же эти читки нам не по нутру. Мы спим, молчим, прикидываемся спящими. Гаврилов был выпивши и не скрывал этого. Ребята! вскричал он. Рекомендовано продолжить вчерашний праздник! Рекомендовано как следует отметить нашу славную победу! Во, глядите-ка! В одной руке он держал знакомую бутылку с разведенным спиртом, и другой знакомую газету «Боевой удар». Велено прочитать вам, товарищи раненые командиры, вот этот приказ за подписью Тимошенко и Жданова. Равняйсь, смирно, вольно! Слушай приказ войскам Северо- Западного фронта! Товарищи красноармейцы, командиры, комиссары и политработники, 12 марта 1940 года подписан мирный договор между СССР и Финляндией, и с марта на всех фронтах прекращены боевые действия. Красная Армия своей могучей силой обеспечила прочный мир и безопасность еще на одном участке священных границ нашей Родины.... Гаврилов читал громко, торжественно. У Гультяя все еще не заживают ушные перепонки, и он залез головой под подушку. Почему-то н сделал то же самое. Некоторые строки приказа запоминались. По воле партии и правительства части Красной Армии ответили мощным ударом на удар поджигателей войны....Природные условия театра боевых действий, морозы и глубокие снега, бездорожье, леса и болота в сильнейшей степени затрудняли наступление наших войск... В госпитале меня разыскал Тэнхо Нюгард. Принес папирос и баночку меда. Сказал, что убит наш переводчик Тойво Ранта. Убит на подходе к Питкяранте. Сообщил, что в день замирения будто бы на северном участке фронта выло братание финнов с нашими. Тэнхо верит в эту байку, а я нет Ненависть, пещерная, животная ненависть друг к другу будет жить и I юс, глодать годами, как упырь, наши души, талдычил я Тэнхо. А он, глядя в окно, где светило весеннее солнышко, молча улыбался.... На днях я дозвонился в Петрозаводск в редакцию «Красной Карелии». Сообщил, что жив-здоров. Попросил Орлова передать привет Светлане. Орлов долго молчал, затем стал плести какую-то чушь. Короче говоря, выяснилось, что моя Светлана Александровна получила официальную похоронку и личное письмо-соболезнование товарища Мехлиса по поводу гибели военного корреспондента газеты «Правда» Николая Ивановича Климова смертью героя. По этому поводу, сказал Орлов, в редакции «Красной Карелии» вывесили мой портрет с траурной лентой и устроили поминки. Главврач госпиталя любезно разрешил мне звонить по его телефону. Два дня пытался разыскать Свету. Нашел, поговорили. Сказал, что скоро приеду. 251 Странное дело, но говорили мы так, будто я был всего лишь неделю в командировке в каком-нибудь Козьмодемьянске. Я ничего не рассказал ей, не намекнул о пережитом. Не прошептал, как я тоскую и хочу ее видеть. Говорили буднично и сухо. Почему? Почему это вечное противостояние мужчины и женщины? Что мы хотим доказать друг другу? Зачем эта бессмысленная борьба за главенство, с годами переходящая в непримиримую вражду, которая медленно и незаметно пожирает души обоих?

Что мне поделать с собой, со своим упрямством? Что делать с письмами, которые записаны на страницах дневника и которые, возможно, когда-нибудь прочитает Света? Вырвать, сжечь? Что вообще делать с дневником?...Однажды под утро Гультяй проснулся со стоном, протяжным и горестным, толкнул привычно изголовье моей скрипучей госпитальной койки. Я не спал. Понимаешь, Коля, отец приснился. Странно, он никогда не является ко мне во сне. Белобородый, грива седых волос схвачена ремешком, как у заонежских мастеров, весь, с головы до ног, закутан в больничную простыню. Будто отец мой, и будто кто-то другой. Глаза ласковые его, а голос чужой, трубный. «Мальчики! Вы сотворили подвиг силы духа», сказал голос. Истинно, истинно говорит отче. В эти теплые дни дух над нашим Леметти стоит под самые небеса. И чего ты все ерничаешь, Николай. Что ты за человек, никак не пойму. Я и сам себя не пойму, Паша. Позавчера в нашу палату вполз на костылях не человек, а призрак, скелет в коричневом байковом халате. Спросив меня, бойко отрекомендовался: Старшина 97-го полка Николай Волков. Привет вам запоздалый, товарищ политрук, от Ризина, замполита нашей 2-й роты. Он статьи ваши нам зачитывал. Встречалися вы где-то в Лаваярви, о нем вы даже в заметке своей упоминали....Замполита я, как ни силился, вспомнить не смог, а Волков бодро, даже как бы весело продолжал: Нас финны окружили в Уома в конце декабря. Сражались мы здорово поначалу, а потом уж как могли. Многих побило в моей роте. Подкрепление дали 30 украинцев пешим маршем пригнали из Лодейного Поля, а туда в теплушках привезли поездом. В кучу собьются, молчат или плачут, молятся богу, на лыжах не умеют, стреляют плохо. Молодые и необученные, одним словом. А когда морозы вдарили совсем скисли мои украинцы. Приказываю снимать с убитых шинеля, они ни в какуюбоятся мертвяков. Ну пришлось заставить их, конечно. Шинеля на портянки резали, а из рукавов чехлы такие на ботинки ихние мастерили, веревками обматывали. Финские трофейные куртки, тоже с мертвых, заставлял на ватники надевать. Так вот и спаслись. 13-го марта финны тихо ушли, а мы... А мы стоим, как столбы телеграфные, ну никак не могли поверить, что живы остались, что замирение вышло Где-то в конце марта в госпиталь пришел Зиновий Нестерович Алексеев. Новенькая форма, скрипучие сапоги. На малиновых петлицах по три шпалы цвета вчерашней крови. Все в полковнике было не так, как прежде. Он распрямился и от этого стал выше ростом. Удивляли усики короткие, торчком, этакий ружейный пыж, как у товарища Штерна. Когда Алексеев снял шапку, то голова его, прежде черноволосая, курчавая, как у деревенского гармониста, оказалась в больших странных пятнах седины. Морщины на лбу обозначились четырьмя четкими линиями, в углах бесцветных губ тоже появились две печальные темные черточки. И лишь новый туго затянутый комсоставский широкий ремень обозначил прежнюю худобу. Все чин по чину было, Николай Иванович. Я состоял в похоронной комиссии, я хоронил изуродованного Алексея Николаевича Разумова, нашего Алешу, других дорогих сердцу товарищей, кого ты знал и уважал. Они своей смертью спасли нас, Коля, они напоролись на финский лагерь и не отступили, бились там до последнего вздоха, до последнего патрона. Они положили там финнов будь здоров сколько! Они отвлекли их и дали нам возможность уйти. Вышло нас 1237 человек. Почти половина раненые, обмороженные. Двести один человек погиб в стычках с финнами ночью 28-го февраля. Запиши, Николай Иванович, в свой поминальник, в свой дневник: нас вышло 1237! Это

все, что осталось от дивизии и танковой бригады. Общие потери наши около 15 тысяч бойцов и командиров. Такая печальная бухгалтерия, брат. На днях меня представили к ордену и назначили исполнять обязанности командира 18-й дивизии. А дивизии-то нет! Знамени нет! Разумов убит, изувечен до неузнаваемости, гимнастерка с орденами снята. У других командиров ордена вырвали, петлицы срезали. В связи с утерей боевого знамени сейчас в Москве решается вопрос о расформировании дивизии, и номер ее, как я чувствую, будет предан забвению. Создана комиссия, ведется следствие, 16-го марта в составе комиссии я вернулся в это проклятое Леметти. Наших убитых финны кое-где и кое-кик захоронили. Закопали в ямах, в траншеях - земля еще мерзлая. Отдельно соорудили «генеральскую» могилу, так ее назвал финский представитель. Технику всю финны утащили к себе: танки, машины, пушки, с разбитых машин сняли моторы, колеса. Бойцы нашей похоронной команды свозили убитых, вскрывали могилы. В первую очередь мы разрывали командирские могилы. Я опознавал своих друзей, своих соратников. Не буду тебе, Николай, дальше описывать увиденное, не буду говорить, что пережил я. Знаю твердо, это самые тяжкие дни моей жизни. Нот тебе фотография на память. Видишь, уже снег сошел почти повсюду. Это могила нашего командного состава. Фанерку прибили, 253 оградку бойцы сделали на скорую руку. Я на фанерку венок повесил, из еловых веток связал. Тут он висит. На фанерке фамилии, я их переписал на тыльной стороне фотографии. Пусть земля будет им пухом. У тебя тут есть стаканы? Когда Зиновий Нестерович ушел, я лег на больничную койку, которая легко поплыла подо мной, и, медленно шевеля губами, стал читать фамилии, четко, черным по белому, выведенные на фотографии рукой начштаба: «Здесь похоронены командиры и политработники 18 с/д, героически павшие в боях за Советскую Родину. В бою с белофиннами 17, 18, 29 февраля и 1 марта 1940 года. Полковники: Федоров, Болотов начальник артиллерии 56 корпуса. Подполковники: Булынин начальник вещевой и хозяйственной службы дивизии, Лукьянов, Щербаков. Капитаны: Соловьев, Клепаков. Полковой комиссар Разумов. Батальонные комиссары: Рыбаков, Ромашев. Старший политрук Тюрин военком 97 отдельного батальона связи. Лейтенант госбезопасности товарищ Московский». Алексеев пообещал достать мне копии актов, составленных похоронными комиссиями. Если у меня будут эти акты, то, возможно, я приложу их в конце дневника....В середине мая нас, далеко не многих из тех, кто вышел из окружения, направили в Выборг самый большой город, отвоеванный нами. Павел поправился, хотя у него до сих пор трясется голова и слегка ослаблен слух. Выборг старинный финский город. Красивые дома, широкие площади. Вот на такой просторной площади у древней крепости построили нас, и не только нас, были тут ребята и из других дивизий. В полдень на площадь выехало элегантное стадо блестящих черных легковушек. Из новенькой «эмки» неторопливо вылез Всесоюзный наш староста Михаил Иванович Калинин. Его бережно повели к наскоро сколоченной трибуне, оббитой кумачом. Навстречу ему пошли гуськом крепкие животастые военачальники: Тимошенко, Мерецков, Штерн, Чуйков, Ковалев, Вашугин. Кто-то сказал, что всем им недавно присвоены генеральские звания. Впервые в Стране Советов вспомнили о генералах. Зачем воскрешать вымерших мамонтов? Слово «генерал» звучит, по крайней мере, странно.

Начался парад. Прошла пехота с винтовками наперевес, прогромыхали по серой брусчатке новенькие танки, проскакали с гиканьем веселые казаки, лихо на скаку сшибая шашками длинные ольховые палки, воткнутые в мягкую землю длинного газона, отделявшего мостовую от тротуара. После парада тут же, на площади, Калинин стал вручать награды. Нас предупредили, чтобы мы не жали крепко руку седобородому старику. Вслушиваемся в громкий голос Курдюмова, который читает фамилии. 169 Слышу: Алексеев Зиновий Нестерович орден Красного Знамени. Гультяй Павел Михайлович орден Красного Знамени. Это архивысокая награда. Я был награжден медалью «За отвагу». Номер моей медали Вторая сногсшибательная новость мне кинули на петлицу еще одну шпалу. Теперь у меня две шпалы я батальонный комиссар, а проще говоря, майор. Это вам не это самое... Вручая мне новенькие петлицы со шпалами, Серюков долго тряс руку, а потом обнял, прошептал, дыша прямо в ухо водочным перегаром, что теперь начинается новая жизнь и о пережитом вспоминать не рекомендуется. Нигде и ни при каких обстоятельствах. Вечером пили-гуляли в ресторане и, странное дело, то и дело пели «Сулико» любимую песню товарища Сталина. Я могилу милой искал, выводила звонким молодым голосом Валя-Валентина, до неприличия благоухающая пробными духами «Красный Выборг», спешно привезенными из Москвы для девушек-фронтовичек. Тут же в ресторане случилось невероятное: встретил Илью Кана, милого друга моего Илюшу. Уважаемый Илья Леопольдович тоже военный корреспондент в 8-й армии, его призвали после меня. Обнялись, расцеловались, поплакались друг дружке в новенькие командирские гимнастерки. Илья согласился взять у меня дневник и отвезти его в Петрозаводск. Решили, что мне так будет спокойнее. Ибо меня пока оставляют здесь. Специальная грозная комиссия продолжает вести следствие о причинах поражения нашей дивизии. Комиссия допрашивала всех нас, командиров, вышедших из окружения. Со мной и даже с контуженым Гультяем работники госбезопасности вели беседы ещё в госпитале. Они не скрывают свое негативное отношение к действиям командования дивизии и обвиняют его во всех грехах. Это же сказал мне Серюков, возвратившийся из Москвы, где целых Четыре дня проходило совещание при ЦК ВКП(б). Там были все военачальники, там был товарищ Сталин. Шел разбор боевых действий минувшей войны. Говорили и о 18-й дивизии. Оказывается, мы страдали финнобоязнью, у нас царило полное безначалие, командование дивизии и танковой бригады самоустранилось от руководства войсками и занималось только тем, что слало панические телеграммы по разным адресам. Товарищ Сталин часто по-отечески поправлял выступавших командармов, но рассказ о нашей дивизии он выслушал молча. Он не скапал ни единого слова. Он не защитил нас....Я все еще торчу в Выборге меня включили в спецгруппу, которая никак не может завершить отчет о боевых действиях нашей дивизии. Переписываем по нескольку раз, и все не так. Переписываем, посылаем в Ленинград, ждем. Я и еще трое политруков заняли покинутый дом сапожника Икконена. Дом большой, старинный. Мои окна выходят в сад. Огромные кривоногие яблони в облаках белого цветенья. Утром я просыпаюсь и вздрагиваю мне кажется, что за окном заснеженные сосны Леметти. 255

Я сижу за крепким дубовым столом, передо мной массивная хрустальная чернильница и толстая деревянная лакированная ручка. Чернила, высыхая, золотятся на старинном чужом пере. Я отвык писать ручкой, отвык макать перо в чернильницу. Болят прихваченные морозом пальцы. Огрызок химического карандаша, которым я писал свой дневник, сохраню на память. Поздний тихий вечер. И вдруг окно моей квартиры распахивается само по себе. Во мне все обмирает от страха. Я пристально вглядываюсь в замерший сад и вдруг слышу далеко- далеко на западе грозный раскат грома....По условиям перемирия к нам здесь, в Карелии, отошли Приладожье, города Питкяранта, Сортавала, Лахденпохья, поселки Салми, Хелюля, Вяртсиля. Нашей стала и горестная земля Северного и Южного Леметти. Люди! Внуки и правнуки! Я, журналист Климов, завещаю, я призываю, я приказываю вам от имени павших: по этой земле нельзя ходить, по ней можно только бережно ступать! 256 ПРИЛОЖЕНИЯ Сов. секретно АКТ 17-го марта 1940 г. Леметти Южное. На основании приказа командарма 15 Армии командарма 2-го ранга Тов. Курдюмова, комиссия под председательством Военного Комиссара 56 стрелкового корпуса бригадного комиссара тов. Серюкова в составе членов: и.д. командира 18 СД полковника Алексеева, и.д. военного комиссара 18 СД ст. политрука Нацуна, зам. нач. Особого Отдела 56 СК ст. лейтенанта Козлова, начальника 2-го отдела 56 СК капитана Мочалова, осмотрели район Леметти Южное и установили следующее: 1. Леметти Южное носит следы ожесточенных и упорных боев, представит из себя сплошное кладбище трупов, разбитых боевых и транспортных машин. Вся площадь обороны КП 18 СД изрыта воронками от снарядов, деревья на 90% в районе обороны скошены арт. снарядами. Обнаружено 10 землянок, разрушенных арт. снарядами 152 м/м артиллерии, с находившимися там людьми. Оставшиеся землянки в большинстве своем взорваны финнами по занятии ими Леметти. Найдены 18 трупов красноармейцев, сожженных финнами в землянках, один труп найден в землянке, привязанный проводами к нарам и расстрелянный, и один труп с затянутой веревкой на шее Машины, деревья, железные трубы печей землянок и все местные предметы изрешечены пулями и осколками снарядов. Не военно-хозяйственное имущество и личное снесено и сложено финами кучами вдоль дороги. 2. КП 18-й СД был окружен противником силою более полка, о чем свидетельствует наличие окопов, оборудованных огневых пулеметных точек и огневых позиций артиллерии, а также обнаружено наличие финского лагеря и КП финнов в 2,5 км восточнее Леметти Южное (координаты 4022Г, 4024А карта ). Окопы противника располагались от окопов защитников Леметти местами в удалении м. Финнами перед окопами установлено проволочное заграждение в 3 ряда (проволока натянута на деревья) и один ряд проволочного заграждения на спиральной колючей проволоки. В большинстве своем окопы финнов вырыты в полный профиль и соединены ходами сообщения между собой и землянками, расположенными в полукилометре от окопов. На дороге в Направлении Ловаярви в 400 метрах от переднего края обороны финнами вырыт противотанковый ров и устроен завал. Дорога в сторону Ловаярви имеет большие завалы, местами доходящие до километра. 257

Огневые позиции артиллерии финнов, которая вела огонь по КП 18 СД, находились: батарея 152 м/м в районе Митро, 2 орудия 122 м/м в Леметти Северное (3-я батарея 3-го АП, захваченная финнами в конце января 1940 г.), батарея 76 м/м в районе вилки дороги Ловаярви-Койвуселка и батарея 76 м/м в районе хутора юго-западнее Леметти Южное. Наличие 2-х последних батарей подтверждается найденными оборудованными ОП (огневыми позициями) и стреляными гильзами в районе ОП. Обнаружены также полукапониры противотанковых пушек, 2 в районе противотанкового рва, 2 на высоте против юго-восточного сектора обороны и один против юго-западного сектора обороны. Осмотром установлено 16 оборудованных окопов под станковые пулеметы. Остальная группировка противника находилась на высотах у дороги на Ловаярви и на высоте юго- восточнее Леметти. 3. На месте в районе обороны КП обнаружено 513 наших трупов, как в окопах, так и вне окопов. В районе прорыва обороны противника колонной нач-ка штаба 18 СД полковника Алексеева обнаружен 201 труп, в основном в районе обороны противника и у проволочных заграждений. В районе прорыва обороны противника колонной нач-ка штаба 34 ЛТБР полковника Смирнова обнаружено 150 трупов, в госпитальных землянках обнаружено 120 трупов оставшихся тяжелораненых. Финских трупов не обнаружено, т.к. таковые финнами были убраны в период с по г. Из всех боевых машин вооружение изъято и финнами вывезено; со всех транспортных машин сняты колеса и в значительной части моторы. Незначительная часть боевых и транспортных машин финнами вывезена, о чем свидетельствуют следы вывода машин. Вся материальная часть по своему состоянию является безвозвратно потерянной. 4. В отношении северной колонны установлено: Путь движения проходил из района обороны в северо-восточном направлении в дальнейшем по финской дороге, которая идет полтора километра параллельно дороге Леметти Ловаярви. По пути движения колонны найдено 150 погибших при выводе из района обороны, 78 трупов вдоль финской дороги, в этом числе найден военный комиссар 34 ЛТБР полковой комиссар Гапонюк. Около 400 убитых найдено в районе финского лагеря, что 2,5 км восточнее Леметти, в числе которых опознаны: Начальник Политотдела 18 СД батальонный комиссар тов. Разумов, Нач. Артиллерии 56 СК полковник Болотов, военком 97 ОБС старший политрук Тюрин, Военком 56 ОРБ ст. политрук Суворов, пом. нач-ка политотдела по комсомолу политрук Самознаев, инструктор политотдела 18 СД политрук Смирнов с женой, представитель ВВС 8 Армиилейтенант Пермяков, Нач. ВХС 18 СДмайор Булынин, Нач-к Автопарка дивизии мл. воентехник Кулышн, политрук Ильинский и врач Балуева. Остальная часть людей Северной колонны разыскивается. В районе гибели Северной колонны установлено следующее: деревья в большинстве своем носят следы двухсторонней перестрелки, что свидетельствует о вооруженном сопротивлении Северной группы. При осмотре установлено, что, несмотря на наличие смертельных ранений, значительная часть погибших носит следы пристреливания в голову и добивания прикладами. Один из погибших, обутый в финские сапоги пьексы, приставлен к дереву вверх но- гами. Жена инструктора политотдела 18 СД Смирнова (работавшая по парту-чету в политотделе) была обнажена и между ног вставлена наша ручная граната. С большинства командного состава сорваны петлицы и нарукавные знаки. Ордена, имевшиеся у командного состава, финнами вырывались с материей. 5. Путь выхода обеих колонн выбран в тактическом отношении правильно, т.к. выход из района обороны в других направлениях, в частности на юг, явился бы гибельным для обеих колонн ввиду наличия обороны противника в районе Койвуселка, Куйкка, а также

наличия большого числа огневых средств и активности противника за последнее время с юга. Тщательной подготовки к выходу произведено не было. О наличии финского лагеря не знали ввиду отсутствия глубокой разведки в последнее время. Выход произведен поспешно, о чем свидетельствует получение начальником штаба 18 СД полковником Алексеевым приказа на выход в 18.00, г., в котором указывалось о начале выхода в Оставшиеся 3 часа до выхода явно были недостаточны для организации выхода. Председатель Комиссии, Военный Комиссар 56 СК, бригадный комиссар Серюков Члены: И.Д. командира 18 СД полковник Алексеев И.Д. военного комиссара 18 СД ст. политрук Нацун Зам. нач. Особого Отдела НКВД 56 СК ст. лейтенант Козлов Нач. 2 отдела 56 СК капитан Мочалов Сов. секретно АКТ 1940 года 23 марта командно-политический состав 34-й танковой бригады: майор И.П. Герасимов, старший политрук Ланцет, старший лейтенант Ф.Н. Крупенников, капитан Попов, воентехник I ранга В.И. Кичигин произвели похороны командно-политического и рядового состава, погибших п борьбе с белофиннами в районе Северного и Южного Леметти. Похороны произведены: 1). В Южном Леметти похоронены: в одной могиле комбриг И.С. Кондратьев, полковой комиссар Гапонюк, полковой комиссар Теплухин, полковник Смирнов и лейтенант государственной безопасности Доронкин. В другой 108 человек бойцов и командиров. В третьей 101 человек бойцов и командиров Остальные похоронены в могиле совместно с 18-й стрелковой дивизией. 2). В районе юго-восточнее двух километров Южного Леметти похоронены бойцы и командиры совместно с 18-й стрелковой дивизией, и из них большинство не опознаны. 3). В Северном Леметти похоронены 17 человек бойцов и командиров 76-го отдельного танкового батальона. 4). 11 а развилке дорог Митро Леметти похоронены тела майора Г.Т. Клещевникова, майора Тарасова, капитана Шевченко, капитана Колесникова, интенданта II ранга Данилина, старшего политрука Вертепа, младшего политрука Абезяева, старшего политрука Дробаха, старшего лейтенанта Липченко и старшего политрука Аристархова всего 11 человек Действующие лица повести в период советско-финляндской войны годов СТАЛИН Иосиф Виссарионович Генеральный секретарь Центрального Комитета Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, член Главного Военного Совета. 20 декабря 1939 года в связи с 60-летием Указом Президиума Верховного Совета СССР ему присвоено звание Героя Социалистического труда. 22 декабря 1939 года И.В. Сталин был избран почетным членом Академии наук СССР. ВОРОШИЛОВ Климент Ефремович Народный Комиссар обороны СССР, Маршал Советского Союза, Главнокомандующий войсками. После окончания «зимней» войны снят с должности. МЕХЛИС Лев Захарович начальник Главного Политического Управления Красной Армии, армейский комиссар 1-го ранга. ШАПОШНИКОВ Борис Михайлович начальник Генерального Штаба Красной Армии, командарм 1-го ранга. ТИМОШЕНКО Семен Константинович командующий войсками Северо-Западного фронта, командарм 1-го ранга. За успешное ведение боевых действий на «зимней» войне в 1940-м году удостоен звания Маршал Советского Союза.

8-я армия. В ее составе был 56-й стрелковый корпус. В этот корпус входила 18-я стрелковая дивизия. ХАБАРОВ И.Н. командующий 8-й армией с начала войны до г., комдив (генерал-лейтенант). ШТЕРН Григорий Михайлович командующий армией с Г939 г. до г., командарм II-го ранга (генерал-полковник). Герой Советского Союза (Г939 г., за Испанию). Расстрелян в 1941 г г. сформирована новая 15-я армия, куда включили окруженную 18-ю стрелковую дивизию. КОВАЛЕВ Михаил Прокофьевич командующий 15-й армией с г., командарм II-го ранга (генерал-полковник). Освобожден за плохое руководство г. КУРДЮМОВ Владимир Николаевич командующий армией с г. до окончания войны, командарм II-го ранга (генерал-полковник). КУПРИЯНОВ Геннадий Николаевич Первый секретарь Карельского обкома ВКП(б). 56-й стрелковый корпус. В него входила 18-я дивизия. ЧЕРЕПАНОВ А.И. командир 18-й дивизии до г. С г. командир 56-го корпуса, комбриг (генерал-майор). Застрелился г. СЕРЮКОВ Александр Дмитриевич военный комиссар 56-го корпуса, бригадный комиссар, полковник. ИКОННИКОВ Иван Алексеевич начальник штаба 56-го корпуса, полковник я стрелковая дивизия. КОНДРАШОВ Григорий Федорович командир дивизии, с г. комбриг (генерал-майор). Расстрелян без суда и следствия Г940 г. РАЗУМОВ Алексей Николаевич начальник политического отдела дивизии, полковой комиссар (подполковник). Погиб г. АЛЕКСЕЕВ Зиновий Нестерович начальник штаба дивизии, полковник. В 1944-м году генерал-майор, командовал 272-й стрелковой дивизией, бравшей Питкяранту. МОСКОВСКИЙ начальник Особого отдела дивизии, лейтенант госбезопасности. РЫБАКОВ Василий Александрович заместитель начальника политотдела дивизии, батальонный комиссар (майор). САМОЗНАЕВ Александр Васильевич помощник начальника политотдела по комсомолу. Первый муж Татьяны Филипповны Лебедевой, которая в том же м, году, после смерти Александра, станет женой Ю.В. Андропова, работавшего в Петрозаводске Первым секретарем Карельского обкома комсомола. С ней Андропов проживет до самой своей смерти в 1984-м году. ВАСИЛЬЕВ Николай Михайлович артиллерист, отец ныне действующего депутата Государственной Думы России от Карелии Валентины Николаевны Пивненко. 34-я легкотанковая бригада. КОНДРАТЬЕВ Степан Иванович командир бригады, комбриг (генерал-майор). ГАПОНЮК Исаак Афанасьевич военный комиссар бригады, полковой комиссар (подполковник). СМИРНОВ Иван Андреевич начальник штаба бригады, полковник. ТЕРЕШКОВ Владимир Аксенович танкист. Погиб в Леметти. Отец первой женщины- космонавта Валентины Владимировны Терешковой. Финская армия МАННЕРГЕЙМ Карл Густав Эмиль маршал Финляндии. Главнокомандующий финскими вооруженными силами в годах. Президент Финляндии в годах. ХЕГГЛУНД Иохан Вольдемар генерал-майор. Командир 4-го армейского корпуса.

НИХТИЛЯ Вало Константинполковник.Начальник оперативного отдела Генерального штаба. ААРНИО Матти Армас майор. «Мотти-Матти» (мастер котлов Матти), Командир 4- го егерского батальона. ВАЛКАМА Юрье Армас генерал-майор. Командир боевой группировки «Тигры» под Уома. АУТТИ Пиетари Алексантери полковник. Командир 39-го пехотного полка и 8-й бригады. ВЕИЙО Эйнари Валтер полковник. Командир 36-го пехотного полка. 261 Горькие уроки Я с большим вниманием прочитал рукопись Анатолия Гордиенко «Гибель дивизии». «Зимняя» война мне хорошо известна, так как я в ней участвовал двадцатилетним лейтенантом, командиром танкового взвода в 100-м отдельном танковом батальоне 122-й стрелковой дивизии на Кандалакшском направлении. Многие документы и показания, обнародованные сегодня, дают основания полагать, что никаких обстрелов нашей территории со стороны финнов у деревни Майнила не было. Все это было сфабриковано нашими соответствующими службами. Автор правдиво, простым доходчивым языком показал «зимнюю» войну, рассказал о тяжкой, трагической судьбе 18-й стрелковой дивизии. Я вместе с автором пережил 105 суток этой позорной войны, к которой наша «доблестная и легендарная» Красная Армия не была готова. Печальная участь 18-й дивизии постигла и другие наши дивизии и бригады. Жестокие и печальные уроки советско-финляндской войны были рассмотрены на мартовском (1940 г.) пленуме ЦК ВКП(б), а в апреле на заседании Главного военного совета. Нарком обороны маршал К. Е. Ворошилов, как стало известно теперь, сказал, что ни он, ни Генштаб, ни командование Ленинградского военного округа даже не представляли себе всех трудностей, с которыми столкнется Красная Армия. И это действительно так. Какой была мощная линия Маннергейма, мы узнали только тогда, когда подошли к дотам. В этой войне многое было не в нашу пользу. Финский солдат был тепло и удобно одет в белые маскировочные куртки и брюки, хорошо ходил на лыжах, умело владел автоматом «Суоми» на 69 патронов. А наш боец шел в бой в хо- лодной шинели, буденовке, ботинках с обмотками, винтовкой образца годов, с лыжами в руках. Хотя в погранвойсках и войсках НКВД уже были на вооружении автоматы. Маршал Г. И. Кулик, заместитель наркома обороны, говорил: «Автомат это для американских гангстеров, а нашему красноармейцу нужна винтовка с длинным че- тырехгранным штыком». Я был свидетелем сцен, о которых пишет автор, это показательные суды, расстрелы бойцов и командиров перед строем, расстрелы без суда и следствия. И вновь с болью пережил их сейчас во время чтения....В семидесятые годы, будучи командующим войсками Ленинградского военного округа, я несколько раз официально посещал Финляндию, 262 встречался с финскими ветеранами той войны. Они говорили мне, что Красные командиры, попавшие в плен, больше всего боялись своих старших начальников и кагэбистов, нежели противника. Это действительно было так, и об этом пишет автор этой книги. Когда меня, как участника финской войны, спрашивают, как мы воевали, я с горечью вспоминаю, как финны учили нас воевать на практике. Тылы наших полков, дивизий, корпусов не были готовы к войне. Взаимодействие между родами войск организовано из

рук вон плохо. Дисциплина строилась на страхе перед начальством. Особенно свирепствовал трусливый Лев Мехлис. Его боялись даже командующие армиями и фронтами и в финскую, и в Отечественную войну. Историки должны подсчитать, сколько он угробил командного и политического состава, сколько угробили лейтенанты Московские, о которых пишет автор. Во время Тегеранской конференции в 1943 году, как упоминает об этом Шервуд в своей книге «Рузвельт и Гопкинс», Сталин за обедом сказал, что «в войне с Финляндией Советская Армия показала себя слабо организованной и воевала весьма плохо». В мае 1940 года новый нарком обороны С. К. Тимошенко в своем приказе 120 самокритично подвел основные итоги войны, вскрыл всю неподготовленность наших войск, поставил жесткие, конкретные задачи переподготовки Красной Армии. Я помню, как наш комбриг 39-й танковой бригады Д. Д. Лелюшенко доводил этот приказ до ко- мандного состава. К сожалению, времени для подготовки к большой войне оставалось мало. Она уже стояла на пороге нашего дома. До последнего времени скрывались истинные наши потери в «зимней» войне. Сейчас принято считать, что погибли человек. Потери финнов в пять раз меньше. Несколько лет назад правительство Финляндии разрешило России поставить памятник на своей территории в районе Суомуссалми, памятник погибшим бойцам 163-й и 44-й дивизии. Вместе с патриархом Алексием Вторым я участвовал в открытии этого памятника. Я стоял у «Скорбящей России» и думал о том, что пережили бойцы и команди- ры этих дивизий и других частей, попавших в окружение? Этот ответ я получил, читая книгу Анатолия Гордиенко «Гибель дивизии». Молодые должны обязательно прочитать эту правдивую книгу, а автору наше ветеранское спасибо и пожелание новых успехов в творчестве. Генерал армии Анатолий Иванович Грибков 9 февраля 2004 года г.Москва Редактор Ю. В. Шлейкин Дизайн обложки Д. Н. Москина Художественный редактор О. А. Ромашкина Верстка М. В. Кивирьян Корректор Н. Н. Рурецкая Компьютерная обработка фото А. А. Самойленко Сдано в производство Подписано в печать Формат 60x90/16. Бумага офсетная. Гарнитура ВооктапС Печать офсетная. Усл. печ. л. 16,5. Тираж Заказ 3588 Подготовлено в ООО «Издательский Дом «Петро Пресс» , г. Петрозаводск, Первомайский проспект, 48 Отпечатано в ГУЛ РК Республиканская типография им. П.Ф. Анохина , Петрозаводск, ул. «Правды», 4

Иллюстрации