У войны не женское лицо по книге Светланы Алексиевич

Сестра, подруга, жена и самое высокое – мать... Женщина дает жизнь, женщина оберегает жизнь, женщина и жизнь – синонимы. Но на самой страшной войне двадцатого века женщине пришлось стать солдатом. Женщины на фронте не только помогали раненным, но и стреляли, бомбили, подрывали мосты, ходили в разведку. Они убивали врагов. Они защищали свою землю, свой дом, своих детей...

Валентина Чудаева, сержант, командир зенитного орудия: «И вот - сорок первый год... У меня последний школьный звонок. У нас у всех были какие-то планы, свои мечты, ну, девчонки ведь. После выпускного вечера мы поехали по Оби на остров. Такие веселые, счастливые... Еще, как говорится, нецелованные, у меня еще даже парня не было. Возвращаемся, рассвет на острове встретили... Город весь бурлит, люди плачут. Кругом: "Война! Война!"...

Антонина Бондарева, гвардии лейтенант, старший лётчик: «К концу сорок первого мне прислали похоронную: муж погиб под Москвой. Он был командир звена. Я любила свою дочку, но отвезла её к его родным. И стала проситься на фронт... В последнюю ночь... Всю ночь простояла у детской кроватки на коленях...»

Клавдия Терехова, капитан авиации: «Платья, туфельки на каблуках... Как нам жалко их, в мешочки позапрятывали. Днём в сапогах, а вечером хоть немножко в туфельках перед зеркалом. Командир увидел и через несколько дней приказ: всю женскую одежду отправить домой в посылках. Вот так! Зато новый самолёт мы изучили за полгода вместо двух лет, как это положено в мирное время. В первые дни тренировок погибло два экипажа. Поставили четыре гроба. Все три полка, все мы плакали навзрыд. Потом, на войне, хоронили без слез. Перестали плакать...»

«Ах, думаю, чёртова тургеневская барышня! Человек погибает, а её, нежное создание, видите ли, затошнило». Развернула индивидуальный пакет, закрыла им рану, и мне стало легче, и оказала, как надо, помощь. Софья Дубнякова, старший сержант, санинструктор: «Я до сих пор помню своего первого раненого... Лицо помню... У него был открытый перелом средней трети бедра. Представляете, торчит кость, осколочное ранение, всё вывернуто. Эта кость... Я знала теоретически, что делать, но когда я к нему подползла и вот это увидела, мне стало плохо, меня затошнило. И вдруг слышу: «Сестричка, попей водички» это мне этот раненый говорит. Жалеет. Я эту картину как сейчас вижу. Как он это сказал, я опомнилась:

Мария Морозова, ефрейтор, снайпер: «После фанерных мишеней стрелять в живого человека было трудно. Я же его вижу в оптический прицел, хорошо вижу. Как будто он близко... И внутри у меня что-то противится... Что-то не дает, не могу решиться. Но я взяла себя в руки, нажала спусковой крючок... Он взмахнул руками и упал. Убит он был или нет, не знаю. Но меня после этого еще больше дрожь взяла, какой-то страх появился: я - убила человека?! К самой этой мысли надо было привыкнуть. Да... Короче - ужас! Не забыть...»

Ольга Васильева, санинструктор: «Перевязываю танкиста... Бой идет, грохот. Он спрашивает: "Девушка, как вас зовут?" Даже комплимент какой- то. Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя – Оля. Всегда я старалась быть подтянутой, стройной. И мне часто говорили: "Господи, разве она была в бою, такая чистенькая". Я очень боялась, что если меня убьют, то буду лежать некрасивая.»

Мария Детко, рядовая, прачка: "Стирала... Через всю войну с корытом прошла. Стирали вручную. Телогрейки, гимнастерки... Халаты маскировочные насквозь в крови, не белые, а красные. Черные от старой крови. В первой воде стирать нельзя - она красная или черная... Гимнастерка без рукава, и дырка на всю грудь, штаны без штанины. Слезами отмываешь и слезами полощешь. И горы, горы этих гимнастерок... Ватников... Как вспомню, руки и теперь болят. Я часто их и теперь во сне вижу... Лежит черная гора..."

Валентина Илькевич, партизанская связная: «Я не хотела убивать, я не родилась, чтобы убивать. Я хотела стать учительницей. Но я видела, как жгли деревню... Я не могла крикнуть, я не могла громко плакать: мы направлялись в разведку и как раз подошли к этой деревне. Я могла только грызть себе руки, у меня на руках остались шрамы с тех пор, я грызла до крови. До мяса. Помню, как кричали люди... Кричали коровы... Кричали куры... Мне казалось, что все кричат человеческими голосами. Все живое. Горит и кричит. Это не я говорю, это горе мое говорит...»

Ольга Омельченко, санинструктор стрелковой роты: "Привезли раненого, полностью забинтованный, у него было ранение в голову, он чуть только виден. Но, видно, я ему кого-то напомнила, он ко мне обращается: "Лариса… Ларочка…" Я подошла, никак не пойму, все присматриваюсь. "Ты пришла? Ты пришла?" Я за руки его взяла, нагнулась… "Я знал, что ты придешь… Он что-то шепчет, я не могу понять, что он говорит. И сейчас не могу рассказывать, когда вспомню этот случай, слезы пробиваются. Я, говорит, когда уходил на фронт, не успел тебя поцеловать. Поцелуй меня… И вот я нагибаюсь над ним и поцеловала его. У него из глаза слеза выскочила и поплыла в бинты, спряталась. И все. Он умер…"

Александра Попова, гвардии лейтенант, штурман: «Наш полк был полностью женский... Вылетели на фронт в мае сорок второго года... Дали нам самолёт «По- 2». Маленький, тихоходный. Летал он только на малой высоте, часто на бреющем полёте. Над самой землёй! Сейчас нас назвали бы камикадзе, может быть, мы и были камикадзе. Да! Были! Но победа ценилась выше нашей жизни. Победа! Ты заходишь над целью, тебя всю трясёт. Всё тело покрывается дрожью, потому что внизу огонь: истребители стреляют, зенитки расстреливают... Несколько девушек вынуждены были уйти из полка, не выдержали.»

Клавдия Григорьевна Крохина, старший сержант, снайпер: «Первый раз страшно... Очень страшно... Потом это прошло. И вот как.... Как это случилось... Мы уже наступали, было это где-то возле небольшого посёлка. Кажется, на Украине. И там, когда мы шли, около дороги стоял барак или дом, невозможно было уже разобрать, это всё горело, сгорело уже, одни угли остались. Обгоревшие камни... Многие девочки не подошли, а меня как потянуло... В этих углях мы увидели человеческие кости, среди них звёздочки обгоревшие, это наши раненые или пленные сгорели. После этого, сколько я ни убивала, мне уже не было жалко. Как увидела эти чёрные косточки...»

Ольга Забелина, военный хирург: «Бывает, услышу музыку... Или песню... Женский голос... И там найду то, что я тогда чувствовала. Что-то похожее... А смотрю кино о войне – неправда, книгу читаю – неправда. Ну, не то... Не то получается. Сама начинаю говорить – тоже не то. Не так страшно и не так красиво. Знаете, какое красивое бывает на войне утро? Перед боем... Ты смотришь и знаешь: оно может быть у тебя последним. Земля такая красивая... И воздух... И солнышко...»

Мария Василевская, сержант, связистка: «На войне было столько чудес... Я вам расскажу... Лежит на траве Аня Кабурова... Наша связистка. Она умирает - пуля попала в сердце. В это время над нами пролетает клин журавлей. Все подняли головы к небу, и она открыла глаза. Посмотрела: "Как жаль, девочки". Потом помолчала и улыбнулась нам: "Девочки, неужели я умру?" В это время бежит наш почтальон, наша Клава, она кричит: "Не умирай! Не умирай! Тебе письмо из дома..." Аня не закрывает глаза, она ждет... Наша Клава села возле нее, распечатала конверт. Письмо от мамы: "Дорогая моя, любимая доченька..." Возле меня стоит врач, он говорит: "Это - чудо. Чудо! Она живет вопреки всем законам медицины..." Дочитали письмо... И только тогда Аня закрыла глаза...»

Тамара Умнягина, гвардии младший сержант, санинструктор: «Разве это поймет тот, кто там не был? А как рассказать? С каким лицом? Ну, ты ответь мне - с каким лицом это надо вспоминать? Другие как-то могут... Способны... А я - нет. Плачу. А это надо, надо, чтобы осталось. Надо передать. Где-то в мире должен сохраниться наш крик. Наш вопль...»