Повесть " Первая любовь"- автобиографическое произведение Тургенева. Прототипом молодого героя повести, как говорил Тургенев, послужил он сам: "Этот мальчик ваш покорный слуга". Прототипом Зинаиды стала поэтесса Екатерина Шаховская. Она была соседкой по даче пятнадцатилетнего Тургенева и, именно она открыла в его жизни полосу неразделенной любви.

В повести "Первая любовь" писатель очень поэтически описывает это чувство, приносящее ему и радость, и горе, но всегда делающее его чище, возвышеннее. Сюжет повести очень прост. Главное в нем - это искренность, взволнованность и лиризм в выражении чувств: "Это единственная вещь, которая мне до сих пор доставляет удовольствие, потому что это сама жизнь, это не сочинено..."

Зинаида несмотря на кажущееся легкомыслие способна на страдания и серьезные чувства. Она страдает от "незаконности" своего чувства, это толкает ее на непредсказуемые поступки. Это тип "тургеневской девушки" - ребячество, детские повадки с силой любви и чувством взрослой девушки. А о главном герое лучше говорят его же собственные слова: "Я был еще ребенок". Сюжет построен на драматическом процессе рождения чувства в детской душе.

Автор с особой силой утверждает свою точку зрения: «Только любовь вызывает расцвет всего существа, какой не может вызвать ничто другое». Его герой уже взрослый человек, переживший многое в свои годы, но именно то, пережтое тогда, в 16 лет чувство он называет блаженством и утверждает, что оно уже не повторится. Способность человека глубоко любить Тургенев считал мерилом его ценности и многих своих героев подвергал испытанию любовью. Тургенев раскрывает характеры своих героев не прямо в их общественной деятельности, а в личной, интимной сфере. Герой обязательно должен состояться как личность.

«…в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое соскользнуло на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый умный глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под ними…»

«Вы меня еще не знаете; я престранная: я хочу, чтоб мне всегда правду говорили. Вам, я слышала, шестнадцать лет, а мне двадцать один: вы видите, я гораздо старше вас, и потому вы всегда должны мне говорить правду... и слушаться меня, - прибавила она. - Глядите на меня - отчего вы на меня не глядите? Я смутился еще более, однако поднял на нее глаза. Она улыбнулась, только не прежней, а другой, одобрительной улыбкой.»

«Зинаида стала передо мной, наклонила немного голову набок, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня, и с важностью протянула мне руку. У меня помутилось в глазах; я хотел было опуститься на одно колено, упал на оба - и так неловко прикоснулся губами к пальцам Зинаиды, что слегка оцарапал себе конец носа ее ногтем».

«Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к такому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. "Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать - в этом вся штука жизни", - сказал он мне однажды».

«Нет; я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил... Да я на такого не наткнусь, бог милостив! Не попадусь никому в лапы, ни-ни!»

«Прочтите мне какие-нибудь стихи, - промолвила вполголоса Зинаида и оперлась на локоть. - Я люблю, когда вы стихи читаете. Вы поете, но это ничего, это молодо. Прочтите мне "На холмах Грузии". Только сядьте сперва. Я сел и прочел "На холмах Грузии". - "Что не любить оно не может", - повторила Зинаида. - Вот чем поэзия хороша: она говорит нам то, чего нет и что не только лучше того, что есть, но даже больше похоже на правду... Что не любить оно не может - и хотело бы, да не может! - Она опять умолкла и вдруг встрепенулась и встала». На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой... Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит оттого, Что не любить оно не может.

"Вот это любовь, - говорил я себе снова, сидя ночью перед своим письменным столом, на котором уже начали появляться тетради и книги, - это страсть!.. Как, кажется, не возмутиться, как снести удар от какой бы то ни было!.. от самой милой руки! А, видно, можно, если любишь... А я-то... я-то воображал..."

«Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я, - звучало у меня в душе. О молодость! молодость! тебе нет ни до чего дела, ты как будто бы обладаешь всеми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тешит, даже печаль тебе к лицу, ты самоуверенна и дерзка, ты говоришь: я одна живу - смотрите! а у самой дни бегут и исчезают без следа и без счета, и все в тебе исчезает, как воск на солнце, как снег... И, может быть, вся тайна твоей прелести состоит не в возможности все сделать, а в возможности думать, что ты все сделаешь, - состоит именно в том, что ты пускаешь по ветру силы, которые ни на что другое употребить бы не умела, - в том, что каждый из нас не шутя считает себя расточителем, не шутя полагает, что он вправе сказать: «О, что бы я сделал, если б я не потерял времени даром!»

«Меня как будто что-то в сердце толкнуло. Мысль, что я мог ее увидеть и не увидел и не увижу ее никогда, - эта горькая мысль впилась в меня со всею силою неотразимого упрека. "Умерла!" - повторил я, тупо глядя на швейцара, тихо выбрался на улицу и пошел не зная сам куда. Все прошедшее разом всплыло и встало передо мною. И вот чем разрешилась, вот к чему, спеша и волнуясь, стремилась эта молодая, горячая, блистательная жизнь! Я это думал, я воображал себе эти дорогие черты, эти глаза, эти кудри - в тесном ящике, в сырой, подземной тьме - тут же, недалеко от меня, пока еще живого, и, может быть, в нескольких шагах от моего отца...»

Перед нами новая Зинаида, «с непередаваемым отпечатком преданности, грусти, любви и какого-то отчаяния». Это лицо, темное печальное платье говорят, насколько нелегка жизнь девушки, всем пожертвовавшей ради первой любви. Но сознает ли это ее любимый мужчина? Володя застает их в момент спора. Петр Васильевич убеждает Зинаиду еще в чем-то подчиниться – судя по началу французской фразы «вы должны…». Девушка колеблется; в ответ на его слова она «улыбалась – покорно и упрямо.