ПЕТКЕВИЧ Тамара Владиславовна

Даже сегодня можно услышать, что всего того, что пережили тысячи и тысячи людей, не было. Когда нас в Средней Азии забрали этапом, когда мне дали лишь веревочные тапочки и они стерлись, когда мы шли по пескам и камням с уже ободранными ногами, я дала себе клятву когда-нибудь об этом рассказать. И если бы был один человек, который бы захотел это услышать, рассказала бы одному человеку. «Советская Чувашия», декабрь 2007

Детство. Петроград. Я помню город пустым после гражданской войны и массовой эмиграции. Город оживал постепенно, начинали работать фабрики. Школа был необычная. Были еще старые преподавательские кадры и в то же время комсомольские вожаки, которые ходили по школе. Детство закончилось, когда в 37 году арестовали отца. И мы, три сестры, остались с мамой.

Папы не было. Мира, в котором мы до сих пор существовали, не стало. И никакого другого не было тоже. Было 23 ноября 1937 года. Мы сразу оказались в полной изоляции. Как в ночь резни гугенотов, ворота нашего дома оказались помеченными знаком уничтожения. И ничто уже отныне не могло этого отменить. Папу надо было выручать, надо было начинать искать его по тюрьмам. А как это делается? Куда и к кому обращаться? Со дня папиного ареста я стала именоваться «дочерью врага народа». В школе меня перестали вызывать на уроках. Под каким-то предлогом пересадили на последнюю парту. Мое исключение из комсомола отсеяло большую часть моих друзей. После папиного ареста круг наших знакомых распался. Многие друзья родителей были арестованы, семьи высланы. Был период, когда мы существовали в абсолютном вакууме. Много позже мы узнали, что отец погиб в лагере в 1942 г.

1941. Киргизия. В 1941 году я вслед за мужем уехала в г.Фрунзе. После начала войны стало понятно, что мама и сестры не успели выехать из-за блокады Ленинграда. Однажды пришло письмо: «Твоя мама умерла от голода. Хоронить ее было некому. Смогли только вынести ее на лестничную площадку». «Что самое страшное на свете, мамочка? Война?» - «Голод, детка!» Так ответила мне мама, когда мне было 11 лет.

А Р Е С Т год Женщина внезапно остановилась возле машины. Твердой рукой открыла дверцу и резко сказала: - Сюда! В машине находились двое мужчин в форме НКВД. Все во мне сбилось, затвердело. - Почему же вы сразу не сказали? – вырвалось у меня. -Так лучше. Я оглянулась. Улица, как беззвучный выстрел, кратко вспыхнула весенним теплом. Увидела одиноких прохожих, занятых собой. Серая тоска залила нутро. Улица не видит. Улица не понимает. Ей безразлично. Дверца машины защелкнулась и отсекла меня от естественных связей со всем: средой, устремлениями, привязанностями, даже воздухом, которым человек дышит на свободе, как хочет. «Арест? Да нет! Не может быть…»

Джангиджирский лагерь

Ветер поднимал песок, забивая рот, глаза, волосы. Песок и солнце. Строй. Конвой. Мы уже перешли предел своих возможностей, а нам не разрешали останавливаться. Упал один, второй… Воды не полагалось. И снова путь… под всерасплавляющим солнцем. В этапе я была самой молодой. Рядом шли пожилые женщины. Каждый перемогал себя, как мог. Если падал, то молча, без жалоб. Я не знала, что смогу вынести, а чего не осилю, Ощущала себя непонятным производным абсурда. «Забудьте, что вы женщина!» - учили меня на допросах. Теперь появилась возможность забыть, что ты вообще человек. И чтобы удержать сознание от того, что это не так, я шла и шла, ведомая нечеловеческим, ошалелым упрямством, удивляющим меня самое.

Перед нами замаячили огороженные рядами проволоки два больших барака. То была зона. На четырех вышках по ее углам прохаживались с автоматами охранники. Мы подошли ближе и уже четко смогли рассмотреть: да, то были люди! … разного роста скелеты, с обритыми наголо головами. Кроме нелепых грязных трусов, на них не было ничего. Женщины?! Все страдания жизни до той минуты, до того, как я вблизи увидело этих людей, были ложь, неправда, игрушки! А это было настоящим! Правдой! Буквой «А» подлинного алфавита страдания и муки рода человеческого.

Беловодский лагерь

Нас привезли в холодный, свирепо-дождливый день. Поскольку барак был врыт в землю, вода и грязь беспрепятственно стекали в него. Слезая с нар, люди оказывались по щиколотку в грязи. Бригады работали непосредственно в яме… Глинистая почва облепляла колеса тачек и плохо обутые ноги. Чтобы сдвинуть с места и вкатить тачку с земле наверх, требовалась немалая физическая сила. Нормы были высокие. Во имя шестисот-семисот граммов хлеба лезли вон из кожи.

Коми. Станция Светик.

До бревенчатого частокола с проволочным верхом, вышками и охранниками мы протащились еще километра три. Наконец-то жилье! Лагерная колонна называлась «Светик». Название опровергалось решительно всем. Стена высоченных старых елей делала это место убийственно угрюмым. Работа здесь была одна: лесоповал. Я попала в бригаду по распилке стволов.

Пилили весь день, до отупения, до боли… сверх нее, до одеревенения и далее… Ни выпрямиться, не разогнуться. Кровавые мозоли появились тут же. Уже через месяц непосильная работа оболванила, превратила в бесформенный ком. Чудовищное «надо», которому так рабски был подчинен, по-паучьи высасывало кровь, нервы, кости… Многих уже одолевала цинга. Настигла она и меня. Сначала на ногах обозначилась лиловые пятна, очень быстро – гнойные очаги, затем открылись язвы. Изо дня в день, неделя за неделей одно и то же: подъем в пять утра, наспех выпитая бурда – чай с кусочком хлеба, команда «Становись в четверки!» Никого их окружающих, ни одного лица, даже из тех, кто спал рядом на нарах, я не видела, не воспринимала, не запомнила. И не до отчета было самой себе: кто ты, что и почему? Лес, пила, бревна, мысль о хлебе и опять тот же круг.

Спасение К тому моменту жизни уже выстроилась небольшая шеренга чужих людей, подаривших право считать этот мир возможным для жизни. С Чингиза, с технорука Портнова… я заново начала чтить Человека. Обстоятельством прибытия Петра Поликарповича на колонну Судьба мне, как говорят в подобных случаях, «подложила руки» Осмотрев мои раны на ногах, он поднял брови и сказал: - Нам с вами, деточка, во что бы то ни стало надо поправляться. (После долгой борьбы врачей с начальством зоны – лазарет) Мне предписали постельный режим. Лишь очутившись на больничной койке, я сама поняла, как тяжело больна.

Т Е А Т Р - Привез по наряду заключенную Петкевич, - доложил конвоир. Меня из общего барака перевели в женский театральный отсек. Новая жизнь началась с репетиций. Читали пьесу. Затем – по ролям. Чудо, которого я так жадно и долго ждала, явилось здесь! Его творил реальный человек – режиссер Александр Осипович Гавронский.

ЧЕБОКСАРЫ Я в 1950 году вышла из лагеря, меня на следующий же день взяли в Сыктывкарский драматический театр… И был город Чебоксары ( гг.) Директору, Николаю Алексеевичу Элле, я рассказываю про 58 статью. И тут я услышала: «А тех, кто вас сажал, еще не посадили?» Этого человека я никогда не забуду. Никогда.

Чебоксарский театр

«Жизнь – сапожок непарный» В 1956 году я была реабилитирована «за отсутствием состава преступления», в 1959 – вернулась в Ленинград. Мне было 40 с лишним лет, когда я села за воспоминания о пережитом. К тому толкала отчаянная, сводящая с ума потребность отыскать хоть какую-то логику в «великом эксперименте»; понять, во имя чего были отняты и сломаны жизни у такого множества людей. Не уложив этого в голове и сердце, невозможно было существовать… В 1993 вышла книга «Жизнь – сапожок непарный» Молодость моя! Моя чужая Молодость! Мой сапожок непарный. Воспаленные глаза сужая, Так листок срывают календарный…

«АКТЕРЫ ЧУВАШИИ» Автор альбома Сергей Журавлев

В гостях у Т.В.Петкевич В мае 2008 года мы были на экскурсии в Санкт-Петербурге. Позвонили Тамара Владиславовне. Узнав, что мы из города Чебоксары, она радушно пригласила нас в гости…

P.S. «Крутая лестница» Т.В.Петкевич – лауреат новой литературной премии «Крутая лестница». «Премия особенная, - говорит Даниил Гранин, - и дается она не только за литературное творчество, но и за жизнь». Газета «Вечерний Петербург», 10 июня 2009 г.

«Пока горит свеча…» В 1996 году Эрнст Неизвестный закончил свое монументальное (высотой 15 метров) произведение «Маска скорби», посвященное жертвам репрессий в Советском Союзе. Эта скульптура установлена в Магадане.