З. Фрейд «Я И ОНО» 1922

I СОЗНАНИЕ И БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ Психоанализ не может перенести сущность психического в сознание, но должен рассматривать сознание как качество пси­хического, которое может присоединяться или не присоединяться к другим его качествам.

Быть сознательным это чисто описательный термин, который опирается на непосредственное и надежное восприятие. Опыт показывает нам, что психический элемент, например представление, обыкновенно не бывает длительно созна­ тельным. Наоборот, характерным является то, что состояние со­ знательности быстро проходит; представление в данный момент сознательное, в следующее мгновение перестает быть таковым, однако может вновь стать сознательным при известных, легко до­ стижимых условиях. Каким оно было в промежуточный период мы не знаем; можно сказать, что оно было скрытым (latent), под­ разумевая под этим то, что оно в любой момент способно было стать сознательным. Если мы скажем, что оно было бессознатель­ ным, мы также дадим правильное описание. Это бессознательное в таком случае совпадает c потенциально сознатель­ным.

Мы вынуждены признать, что существуют весьма напряженные душевные процессы или представления, ко­торые могут иметь такие же последствия для душевной жизни, как и все другие представления, которые могут быть осознаны как представления, хотя в действительности и не становятся сознательными. Здесь начинается психоаналитическая теория, которая утверждает, что такие представления не становятся со­знательными потому, что им противодействует известная сила. Эта теория оказывается неопровержимой благодаря тому, что в психоаналитической технике нашлись средства, с помощью которых можно устранить противодействующую силу и довести соответствующие представления до сознания.

Со­стояние, в котором они находились до осознания, мы называем вытеснением, а сила, приведшая к вытеснению и поддерживавшая его, ощущается нами во время нашей психоаналитической рабо­ты как сопротивление. Понятие бессознательного мы получаем из учения о вытеснении. Вытесненное мы рассматриваем как типич­ный пример бессознательного. Мы видим, однако, что есть двоя­кое бессознательное: скрытое, но способное стать сознательным, и вытесненное, которое само по себе и без дальнейшего не может стать сознательным.

Скры­тое бессознательное, являющееся таковым только в описательном, но не в динамическом смысле, называется нами предсознательным; термин «бессознательное» мы применяем только к вытес­ненному динамическому бессознательному; таким образом, мы имеем теперь три термина: «сознательное» (bw), «предсознательное» (vbw) и «бессознательное» (ubw), смысл которых уже не только чисто описательный. Предсознательное (vbw) предполага­ется нами стоящим гораздо ближе к сознательному (bw), чем бес­сознательное, а так как бессознательное (ubw) мы назвали психи­ческим, мы тем более назовем так и скрытое предсознательное (vbw).

Мы создали пред­ставление о связной организации душевных процессов в одной личности и обозначаем его как Я этой личности. Это Я связано с сознанием, что оно господствует над побуждениями к движению, т. е. к вынесению возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы (Partial- vorgänge), которая ночью отходит ко сну и все же руководит цен­зурой сновидений. Из этого Я исходит также вытеснение, благо­даря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей значи­мости и деятельности.

Это устраненное путем вытеснения в ана­лизе противопоставляет себя Я, и анализ стоит перед задачей уст­ранить сопротивление, производимое Я по отношению к общению с вытесненным. Во время анализа мы наблюдаем, как больной, если ему ставятся известные задачи, попадает в затруднительное положение; его ассоциации прекращаются, как только они долж­ны приблизиться к вытесненному.

Тогда мы говорим ему, что он находится во власти сопротивления, но сам он ничего о нем не знает, и даже в том случае, когда, на основании чувства неудо­вольствия, он должен догадываться, что в нем действует какое-то сопротивление, он все же не умеет ни назвать, ни указать его. Но так как сопротивление, несомненно, исходит из его Я и при­ надлежит последнему, то мы оказываемся в неожиданном поло­жении. Мы нашли в самом Я нечто такое, что тоже бессознатель­но и проявляется подобно вытесненному, т. е. оказывает сильное действие, не переходя, в сознание и для осознания чего требуется особая работа.

Однако следствия из нашего понимания бессознательного еще более значительны. Знакомство с динамикой внесло первую по­правку, структурная теория вносит вторую. Мы приходим к вы­воду, что ubw не совпадает с вытесненным; остается верным, что все вытесненное бессознательно, но не все бессознательное есть вытесненное. Даже часть Я без всякого сомнения, бес­сознательна. И это бессознательное в Я не есть скрытое в смысле предсознательного, иначе его нельзя было бы сделать активным без осознания и само осознание не представляло бы столько труд­ностей. Когда мы, таким образом, стоим перед необходимостью признания третьего, не вытесненного ubw, то нам приходится при­знать, что характер бессознательного теряет для нас свое значе­ние. Он обращается в многосмысловое качество, не позволяющее однозначных выводов, для которых нам хотелось бы его использовать.

II Я И ОНО После того как нам стало известно, что и Я в собственном смысле слова может быть бессознательным, нам хотелось бы больше узнать о Я. Руководящей нитью в наших ис­следованиях служил только признак сознательности или бессозна­тельности; под конец мы убедились, сколь многозначным может быть этот признак. Все наше знание постоянно связано с сознанием. Даже бес­сознательное мы можем узнать только путем превращения его в сознательное. Но каким же образом это возможно? Что значит: сделать нечто сознательным? Как это может произойти?

Мы уже знаем, откуда нам следует исходить. Мы сказали, что сознание представляет собой поверхностный слой душевного ап­парата, т. е. мы сделали его функцией некоей системы, которая пространственно является первой со стороны внешнего мира. Про­странственно, впрочем, не только в смысле функции, но на этот раз и в смысле анатомического разделения. Наше исследование также должно исходить от этой воспринимающей поверхности.

В другом месте я уже указывал, что действительное разли­чие между бессознательным и предсознательным представлением (мыслью) заключается в том, что первое совершается при помощи материала, остающегося неизвестным (непознанным), в то время как второе (vbw) связывается с представлениями слов. Здесь впервые сделана попытка дать для системы vbw и ubw такие при­знаки, которые существенно отличны от признака отношения их к сознанию. Вопрос: «Каким образом что-либо становится созна­тельным?» целесообразнее было бы облечь в такую форму: «Ка­ким образом что-нибудь становится предсознательным?» Тогда ответ гласил бы так: «Посредством соединения с соответствующими словесными представлениями».

Эти словесные представления суть следы воспоминаний; они были когда-то восприятиями и могут, подобно всем остальным следам воспоминаний, стать снова сознательными. Сознательным может стать лишь то, что некогда уже было сознательным восприятием; за исключением чувств, все, что хочет стать внутренне сознательным, должно пытаться перейти во внешнее восприятие. Последнее возможно благодаря следам воспоминаний

Следы воспоминаний мы считаем находящимися в системах, которые непосредственно примыкают к системе воспринимаемого сознательно, так что их содержание легко может быть перенесено изнутри на элементы этой системы. Здесь приходят на ум галлюцинации и тот факт, что самое живое воспоминание отличается как от галлюцинаций, так и от внешнего восприя­тия, однако мы находим выход в том, что при возникновении какого-либо воспоминания его содержание остает­ся заключенным в системе воспоминания, в то время как галлюцинация может возникнуть в том случае, когда ее содержание не только переносится от следов вос­поминаний к элементу восприятия, но всецело переходит в по­следний.

В то время как отношение внешнего восприятия к Я совер­шенно очевидно, отношение внутреннего восприятия к Я требует особого исследования. Отсюда еще раз возникает сомнение в пра­ вильности допущения, что все сознательное связано с поверхност­ной системой воспринятого сознательного (WBw).

Внутреннее восприятие дает ощущения процессов, происходя­щих в различных глубочайших слоях душев­ного аппарата. Они малоизвестны, и лучшим их образцом может служить ряд удовольствие неудовольствие. Они первичны, они эле­ментарнее чем ощущения, возникающие извне, и могут появлять­ся в состояниях смутного сознания. Эти ощущения локализованы в различ­ных местах, как и внешние восприятия, они могут притекать с разных сторон одновременно и иметь при этом различные, даже противоположные, качества.

Ощущения, сопровождающиеся чувством удовольствия, не со­держат в себе ничего побуждающего к действию, а вот ощу­щения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степе­ни. Они побуждают к изменению, к совершению движения, и по­этому мы рассматриваем неудовольствие как повышение энергии, а удовольствие как понижение ее. Если мы назовем то, что осознается как удовольствие и неудовольствие количественно-ка­чественно «иным» в потоке душевной жизни, то возникает воп­рос: может ли это «иное» быть осознанным в том месте, где оно возникает, или оно должно быть доведено до системы восприня­того сознательного (W)?

Клинический опыт решает в пользу последнего предположе­ ния. Он показывает, что это «иное» проявляется как вытесненное побуждение. Оно может развить движущую силу без того, чтобы Я заметило какое-либо принуждение. Лишь сопротивление движению и задержка устраняющей реакции приводит к осозна­нию этого «иного» как неудовольствия. Подобно напряжению по­требностей может быть бессознательной также и боль, которая представляет собою нечто среднее между внешним и внутренним восприятием и носит характер внутреннего восприятия даже в том случае, когда причины ее лежат во внешнем мире. Поэтому остается верным, что ощущения и чувства становятся со­знательными лишь благодаря соприкосновению с системой вос­приятия (W), если же путь к ней прегражден, они не осущест­вляются в виде ощущений, хотя соответствующее им «иное» в потоке возбуждений остается тем же.

Сокращенно, но не совсем правильно мы говорим тогда о бессознательных ощущениях, при­держиваясь аналогии с бессознательными представлениями, хотя эта аналогия и недостаточно оправдана. Разница заключается в том, что для приведения в сознание бессознательного представле­ния необходимо создать сначала посредствующие звенья, в то вре­мя как для ощущений, притекающих в сознание непосредственно, такая необходимость отпадает. Другими словами, разница между Bw и Vbw для ощущений не имеет смысла, так как vbw здесь ис­ключается: ощущения либо сознательны, либо бессознательны. Даже в том случае, когда ощущения связываются со словесными представлениями, их осознание не обусловлено последними: они становятся сознательными непосредственно.

Роль представлений слов становится теперь совершенно яс­ной. Через их посредство внутренние процессы мысли становятся восприятиями. Таким образом, как бы подтверждается положе­ние: всякое значение происходит из внешнего восприятия. При осознании (Überbesetzung) мышления мысли действительно вос­принимаются как бы извне и потому считаются истинными.

Разъяснив взаимоотношение внешних и внутренних восприя­тий и поверхностной системы воспринятого сознательного (W-Bw), мы можем приступить к построению нашего представления о Я. Мы видим его исходящим из системы восприятия (W), как из своего ядра-центра, и в первую очередь охватывающим Vbw, ко­торое соприкасается со следами воспоминаний. Но, как мы уже видели, Я тоже бывает бессознательным. Я предлагаю назвать сущность, исходящую из системы W и пребывающую вначале предсознательной, именем Я, а те другие области психического, в которые эта сущность проникает и которые являются бессознательными, обоз­начить, по примеру словом Оно.

Согласно предлагае­мой теории индивидуум представляется нам как непознанное и бессознательное Оно, которое поверхностно охвачено Я, возник­шим как ядро из системы W. Я не целиком охватывает Оно, а покрывает его лишь постольку, поскольку система W образует его поверхность, т. е. расположено по отношению к нему примерно так, как зародышевый кружок расположен в яйце. Я и Оно не разделены резкой границей, и вместе с последним Я разливается книзу.

Вытесненное также сливается с Оно и есть только часть его. Вытесненное благодаря сопротивлению резко обособлено только от Я; с помощью Оно ему открывается возможность связаться с Я. Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная под прямым влиянием внешнего мира и при посредстве WBw часть Оно. Я старается также содействовать влиянию внешнего мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится за­менить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в Оно, принципом реальности.

Восприятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью в противоположность к Оно, содержащему страсти.

Большое функциональное значение Я выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побужде­нием к движению. По отношению к Оно Я подобно всаднику, ко­торый должен обуздать превосходящую силу лошади, с той толь­ко разницей, что всадник пытается совершить это собственными силами, Я же силами заимствованными. Это сравнение может быть продолжено. Как всаднику, если он не хочет расстаться с ло­шадью, часто остается только вести ее туда, куда ей хочется, так Я превращает обыкновенно волю Оно в действие, как будто бы это было его собственной волей.

Я складывается и обособляется от Оно не толь­ко под влиянием системы W, но под действием также другого мо­мента. Собственное тело, и прежде всего поверхность его, представляет собою место, от которого могут исходить одновременно как внешние, так и внутренние восприятия. Путем зрения тело вос­принимается как другой объект, но осязанию оно дает двоякого рода ощущения, одни из которых могут быть очень похожими на внутреннее восприятие. Я прежде всего телесно.

Мы имеем доказательства тому, что даже тонкая и трудная интеллектуальная работа, которая обычно тре­бует напряженного размышления, может быть совершена предсознательно, не доходя до сознания. Такие случаи совершенно бесспорны, они происходят, например, в состоянии сна и выра­ жаются в том, что человек непосредственно после пробуждения находит разрешение трудной математической или иной задачи, над которой он бился безрезультатно накануне.

Однако гораздо большее недоумение вызывает знакомство с другим фактом. Из наших анализов мы узнаем, что существуют люди, у которых самокритика и совесть, т. е. бесспорно высоко­ ценные душевные проявления, оказываются бессознательными и, оставаясь таковыми, обусловливают важнейшие поступки; то об­ стоятельство, что сопротивление в анализе остается бессознатель­ным, не является, следовательно, единственной ситуацией в этом роде.

Еще более смущает нас новое наблюдение, приводящее к необходимости, несмотря на самую тщательную критику, считать­ся с бессознательным чувством вины, факт, который задает но­вые загадки, в особенности если мы все больше прихо­дим к убеждению, что бессознательное чувство вины играет в большинстве неврозов экономически решающую роль и создает сильнейшее препятствие выздоровлению. Возвращаясь к нашей оценочной шкале, мы должны сказать: не только наиболее глубо­кое, но и наиболее высокое в Я может быть бессознательным. Та­ким образом, нам как бы демонстрируется то, что раньше было сказано о сознательном Я, а именно, что оно прежде всего Я- тело.

III Я И СВЕРХ-Я (ИДЕАЛЬНОЕ Я) Существуют мотивы, побудившие нас предположить существование некоторой инстанции в Я, которую можно назвать идеалом Я или сверх-Я. Эти мотивы вполне правомерны. То, что эта часть Я не так прочно связана с сознанием, является неожиданностью, требующей разъяснения.

Нам удалось ос­ветить мучительное страдание меланхолика предположением, что в Я восстановлен утерянный объект, т. е. что произошла замена привязанности к объекту отождествлением. В то время, однако, мы еще не уяснили себе всего значения этого процесса и не знали, насколько он прочен и часто повторяется. С тех пор мы говорим: такая замена играет большую роль в об­разовании Я, а также имеет существенное значение в выработке того, что мы называем своим характером.

Первоначально, в примитивной оральной (ротовой) фазе ин­дивида трудно отличить обладание объектом от отождествления. Позднее можно предположить, что желание обладать объектом исходит из Оно, которое ощущает эротическое стремление как по­требность. Вначале еще слабое Я получает от обладания объектом знание, удовлетворяется им или старается устранить его путем вытеснения.

Если нам приходится отказаться от сексуального объекта, наступает нередко изменение Я, которое, как и в случае меланхолии, следует описать как водружение объ­екта в Я; ближайшие подробности этой замены нам еще неизвест­ны. Может быть, с помощью такой интроекции (вкладывания), которая является как бы регрессией к механизму оральной фазы, Я облегчает или делает возможным отказ от объекта. Может быть, это отождествление есть вообще условие, при котором Оно отказывается от своих объектов.

Процесс этот, особенно в ранних стадиях развития, наблюдается очень часто; он дает нам возможность построить теорию, что характер Я явля­ется осадком отвергнутых привязанностей к объекту, что он содер­жит историю этих избраний объекта. Поскольку характер личности отвергает или приемлет эти влияния из истории эротических из­ браний объекта, естественно наперед допустить целую скалу спо­собности сопротивления.

Мы думаем, что в чертах характера жен­щин, имевших большой любовный опыт, легко найти отзвук их обладаний объектом. Необходимо также принять в соображение случаи одновременной привязанности к объекту и отождествле­ния, т. е. изменение характера прежде, чем произошел отказ от объекта. При этом условии изменение характера может оказать­ся более длительным, чем отношение к объекту, и даже, в извест­ном смысле, консервировать это отношение.

Другой подход к явлению показывает, что такое превраще­ние эротического выбора объекта в изменение Я является также путем, на котором Я получает возможность овладеть Оно и углу­бить свои отношения к нему, правда, ценою далеко идущей тер­пимости к его переживаниям. Принимая черты объекта, Я как бы навязывает Оно самого себя в качестве любовного объекта, ста­рается возместить ему его утрату, обращаясь к нему с такими сло­вами: «Смотри, ты ведь можешь любить и меня я так похож на объект».

Происходящее в этом случае превращение вожделения к объ­екту в вожделение к себе (нарциссизм), очевидно, влечет за собой отказ от сексуальных целей, известную десексуализацию, а стало быть, своего рода сублимирование. Более того, тут возникает воп­рос: не есть ли это обычный путь к сублимированию, не происходит ли всякое сублимирование посредством вмешательства Я, которое сперва превращает сексуальное вожделение к объекту в нарциссизм с тем, чтобы в дальнейшем поставить, может быть, этому влечению совсем иную цель?

Хотя и отклоняемся от нашей цели, однако необходимо оста­новить на некоторое время наше внимание на отождествлениях объектов с Я- Если такие отождествления умножаются, становят­ся слишком многочисленными, чрезмерно сильными и несовмес­тимыми друг с другом, то они очень легко могут привести к па­тологическому результату. Дело может дойти до расщепления Я, поскольку отдельные отождествления благодаря противоборству изолируются друг от друга, и загадка случаев так называемой «множественной личности», может быть, заключается как раз в том, что отдельные отождествления попеременно овладевают соз­нанием.

Даже если дело не заходит так далеко, создается все же почва для конфликтов между различными отождествлениями, на которые раздробляется Я, конфликтов, которые в конечном итоге не всегда могут быть названы патологическими. Как бы ни окрепла в дальнейшем сопротивляемость характе­ ра в отношении влияния отвергнутых привязанностей к объекту, все же действие первых, имевших место в самом раннем возрасте отождествлений будет широким и устойчивым. Это обстоятельст­во заставляет нас вернуться назад к моменту возникновения иде­ала Я, ибо за последним скрывается первое и самое важное отож­дествление индивидуума, именно отождествление с отцом в са­мый ранний период истории личности.

Такое отождествление, по-видимому, не есть следствие или результат привязанности к объекту; оно прямое, непосредственное и более раннее, чем какая бы то ни была привязанность к объекту. Однако избрания объ­екта, относящиеся к первому сексуальному периоду и касающие­ся отца и матери, при нормальном течении обстоятельств в заклю­ чение приводят, по-видимому, к такому отождествлению и тем самым усиливают первичное отождествление.

Все же отношения эти так сложны, что возникает необходи­мость описать их подробнее. Существуют два момента, обусловли­вающие эту сложность: треугольное расположение Эдипова отно­шения и изначальная бисексуальность индивида.

Отождеств­ление с отцом отныне принимает враждебную окраску и превра­щается в желание устранить отца и заменить его собой для ма­тери. С этих пор отношение к отцу амбивалентно; создается впе­чатление, точно содержавшаяся с самого начала в отождествле­нии амбивалентность стала явной. «Амбивалентная установка» по отношению к отцу и лишь нежное объектное влечение к матери составляют для мальчика содержание простого, положительного комплекса Эдипа.

При разрушении комплекса Эдипа необходимо отказаться от объектной привязанности к матери. Вместо нее могут появиться две вещи: либо отождествление с матерью, либо усиление отож­ дествления с отцом. Последнее мы обыкновенно рассматриваем как более нормальное, оно позволяет сохранить в известной мере нежное отношение к матери. Благодаря исчезновению комплекса Эдипа мужественность характера мальчика, таким образом, укре­пилась бы. Совершенно аналогичным образом «эдиповская уста­новка» маленькой девочки может вылиться в усиление ее отож­дествления с матерью (или в появление такового), упрочиваю­щего женственный характер ребенка.

Таким образом, переход эдиповской ситуации в отождествле­ние с отцом или матерью зависит у обоих полов, по-видимому, от относительной силы задатков того или другого пола. Это один способ, каким бисексуальность вмешивается в судьбу Эдипова комплекса. Другой способ еще более важен. В самом деле, полу­чается впечатление, что простой Эдипов комплекс вообще не есть наиболее частый случай, а соответствует некоторому упрощению или схематизации, которая практически осуществляется достаточно часто.

Полный Эдипов комплекс двояк, положительный и отрицательный, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка, т. е. мальчик стано­вится не только в амбивалентное отношение к отцу и останавли­вает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновремен­но ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери. Это втор­жение бисексуальности очень осложняет анализ отношений меж­ду первичными избраниями объекта и отождествлениями и дела­ет чрезвычайно затруднительным понятное их описание.

Я полагаю, что мы не ошибемся, если допустим существова­ние полного Эдипова комплекса у всех вообще людей, а у невро­тиков в особенности. Аналитический опыт обнаруживает затем, что в известных случаях та или другая составная часть этого ком­плекса исчезает, оставляя лишь едва заметный след, так что соз­дается ряд, на одном конце которого стоит нормальный, положи­тельный, на другом конце обратный, отрицательный комплекс, в то время как средние звенья изображают полную форму с не­одинаковым участием обоих компонентов.

При исчезновении Эдипова комплекса четыре содержащихся в нем влечения сочетают­ся таким образом, что из них получается одно отождествление с отцом и одно с матерью, причем отождествление с отцом удержи­вает материнский объект положительного комплекса и одновре­менно заменяет отцовский объект обратного комплекса; аналогич­ные явления имеют место при отождествлении с матерью. В раз­личной силе выражения обоих отождествлений отразится неравен­ство обоих половых задатков.

Таким образом, можно сделать грубое допущение, что в ре­зультате сексуальной фазы, характеризуемой господством Эдипова комплекса, в Я отлагается осадок, состоящий в образовании обоих названных, как-то согласованных друг с другом отождест­влений. Это изменение Я удерживает особое положение; оно про­тивостоит прочему содержанию Я в качестве идеального Я или сверх-Я.

Сверх-Я не является, однако, простым осадком от первых из­браний объекта, совершаемых Оно, ему присуще также значение энергичного реактивного образования, направленного против них. Его отношение к Я не исчерпывается требованием «ты должен быть таким же (как отец)», оно выражает также запрет: «Таким (как отец) ты не смеешь быть, т. е. не смеешь делать все то, что делает отец; некоторые поступки остаются его исключительным правом». Это двойное лицо идеального Я обусловлено тем фак­том, что сверх-Я стремилось вытеснить Эдипов комплекс, более того могло возникнуть лишь благодаря этому резкому изме­ нению.

Родители, особенно отец, сознаются как помеха к осуществлению Эдиповых влечений, и инфантильное Я накоп­ляло силы для осуществления этого вытеснения путем создания в себе самом того же самого препятствия. Эти силы заимствова­лись им в известной мере у отца, и такое заимствование явля­ется актом, в высшей степени чреватым последствиями. Сверх-Я сохранит характер отца, и чем сильнее был Эдипов комплекс, чем стремительнее было его вытеснение (под влиянием авторитета, ре­лигии, образования и чтения), тем строже впоследствии сверх-Я будет властвовать над Я как совесть, а может быть, и как бес­сознательное чувство вины.

Высшее в человеке несомненно должно быть, но идеальное Я или сверх-Я, выражение нашего отношения к родителям, как раз и является высшим существом. Будучи маленькими детьми, мы зна­ли этих высших существ, удивлялись им и испытывали страх пе­ред ними, впоследствии мы приняли их в себя самих.

Идеальное Я является, таким образом, наследником Эдипова комплекса и, следовательно, выражением самых мощных движе­ний Оно и самых важных libid'ных судеб его. Выставив этот иде­ал, Я сумело овладеть Эдиповым комплексом и одновременно под­чиниться Оно. В то время как Я является преимущественно пред­ставителем внешнего мира, реальности, сверх-Я выступает на­встречу ему как адвокат внутреннего мира или Оно. И мы теперь подготовлены к тому, что конфликты между Я и идеалом Я в ко­нечном счете отразят противоречия реального и психического, внешнего и внутреннего миров.

Легко показать, что идеальное Я соответствует всем требова­ниям, предъявляемым к высшему началу в человеке. В качестве заместителя страстного влечения к отцу оно содержит в себе зер­но, из которого выросли все религии. Суждение о собственной не­достаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опирается страст­но верующий.

В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам; их заповеди и запреты сохраняют свою силу в идеальном Я, осуществляя в качестве совести моральную цензуру. Несогласие между требованиями совести и действиями Я ощущается как чувство вины. Социальные чувства покоятся на отождествлении с другими людьми на основе одинакового идеала Я.

Религия, мораль и социальное чувство это главное содер­жание высшего человека первоначально составляли одно. Согласно гипотезе, высказанной в книге «Totem und Tabu», они вырабатывались филогенетически на. отцовском комплексе; религия и нравственное ограничение через подавление подлин­ного комплекса Эдипа, социальные чувства вследствие необхо­димости преодолеть излишнее соперничество между членами мо­лодого поколения.

IV ДВА РОДА ВЛЕЧЕНИЙ Можно ска­зать, что восприятия имеют для Я такое же значение, как вле­чения для Оно. При этом, однако, и Я подлежит воздействию влечений, подобно Оно, так как Я является только модифицированной частью последнего. Нужно различать два рода влечений, причем первый род сексуальные влечения, или эрос, значительно заметнее и более доступен изучению. Он охватывает незадержанное половое влечение и производные от него целесообразно подавленные, сублимированные влечения, но так­же инстинкт самосохранения, который мы должны приписать Я.

Вскрыть второй род влечений стоило нам немало труда; в за­ключение мы пришли к убеждению, что типичным примером их следует считать садизм. Основываясь на теоретических, подкреп­ляемых биологией соображениях, выставим гипотезу о влечении к смерти, задачей которого является возвращение всех живых организмов в безжизненное состояние, в то время как эрос стремится сохра­нить ее. Оба влечения носят консерва­тивный характер, поскольку оба они стремятся восстановить состояние, нарушенное возникновением жизни.

Таким образом, возникновение жизни является, с этой точки зрения, причиной дальнейшего продолжения жизни, но одновременно также при­ чиной стремления к смерти, а сама жизнь борьбой и компро­миссом между указанными двумя стремлениями. Каким образом влечения того и другого рода соединяются друг с другом, смешиваются и сплавляются остается пока совершенно непредставимым; но что смешение происходит по­ стоянно и в большом масштабе, без такой гипотезы нам по ходу наших мыслей не обойтись.

Коль скоро мы допустим представление о смешении этих двух родов влечений, нам открывается также возможность бо­лее или менее совершенного разъединения их. В таком случае, в садистическом элементе полового влечения мы имели бы клас­ сический пример целесообразного смешения влечений, а в чистом садизме, как извращении, образец разъединения, не доведен­ного, впрочем, до конца.

Мы узнаем, что в целях отвлечения вовне инстинкт разрушения систематически становится на службу эросу; мы догадываемся, что эпилептический припадок является следст­вием и симптомом разъединения влечений и начинаем понимать, что наступающее в результате некоторых тяжелых неврозов разъединение влечений и появление влечения к смерти заслужи­вает особого внимания.

Если бы мы не боялись поспешных обобщений, то склонны были бы предположить, что сущность регресса Libido, например от генитальной к садистически-анальной фазе, основывается на разъединении влечений и, наоборот, про­гресс от первоначальной к окончательной генитальной фазе обусловлен умножением эротических компонентов.

Противоположно­стью двух родов влечений мы можем считать полярность любви и ненависти. Клиническое наблюдение учит нас, что ненависть является не только неожиданно постоянным спут­ ником любви (амбивалентность), не только часто предшествует последней в человеческих отношениях, но что в известных слу­чаях ненависть также превращается в любовь, а любовь в ненависть. Если это превращение представляет собой нечто большее, чем простое следование во времени, т. е. смену одного состояния другим, тогда, очевидно, нет данных для проведения капитального различия между эротическими влечениями и влечениями к смерти, различия, предполагающего совершенно противоположные физиологические процессы.

Действующая в Я и в Оно, способная перемещаться, индифферентная энергия происходит из нарцистического запаса Libido, т. е. является десек­ суализированным эросом. Эротические влечения вообще пред­ставляются нам более пластичными, гибкими и более способны­ми к перемещению, чем влечения к разрушению. Если так, то без натяжки можно предположить, что это способное переме­ щаться Libido работает в интересах принципа удовольствия, со­действуя уменьшению перегрузки и облегчая разряд.

Если эта энергия перемещения есть десексуализированное libido, то ее можно назвать также сублимированной, ибо служа восстановлению единства, которым или стремлением к кото­рому отличается Я, она все же всегда направляется на осу­ществление главной цели эроса, заключающейся в соединении и связывании. Если мы подведем под эти перемещения также и мыслительные процессы в широком смысле слова, то и работа мышления окажется подчиненной силе сублимированного эроти­ческого влечения.

Первоначально все libido сосредоточено в Оно, в то время как Я находится еще в состоянии развития или еще немощно. Оно вкладывает часть этого libido в эротические стремления к обладанию объектом, после чего окрепшее Я пытается овла­деть этим объектным libido и навязать Оно в качестве любовно­го объекта себя самое. Нарцисизм Я, таким образом, является вторичным, отнятым у объектов.

V ЗАВИСИМОСТИ Я Своим особым положением в Я или по отношению к Я сверх-Я обязано моменту, который должен быть оценен с двух сторон: во-первых, он является первым отождествлением, которое произошло в то время, когда Я было еще немощно, и, во-вторых, он наслед­ник комплекса Эдипа и, следовательно, ввел в Я весьма важные объекты. Этот момент относится к позднейшим изменениям Я как и первоначальная сексуальная фаза детства к позднейшей сексуальной жизни после половой зрелости.

Хотя сверх-Я и подвержено всем позднейшим воздействиям, оно все же в течение всей жизни сохраняет то свойство, которое было ему сообщено благодаря его возникновению из отцовского ком­ плекса, а именно способность противопоставлять себе Я и по­велевать им. Сверх-Я этот памятник былой слабости и зави­симости Я сохраняет свое господство также над зрелым Я. Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего сверх-Я.

Мы видим теперь Я во всей его силе и в его слабостях. Оно наделено важ­ными функциями; благодаря своей связи с системой восприятия оно располагает душевные явления во времени и подвергает их контролю реальности. Обращаясь к процессам мышления, оно научается задерживать моторные разряды и приобретает господ­ство над побуждениями к движению. Это господство, правда, не столько фактическое, сколько формальное; по отношению к по­ступкам Я как бы занимает положение конституционного монар­ха, без санкции которого не может быть введен ни один закон, но который должен весьма основательно взвесить обстоятель­ства, прежде чем наложить свое veto на тот или иной законо­проект парламента.

Существует два пути, при помощи которых содержание Оно может вторгнуться в Я- Один из них прямой, другой ведет через идеальное Я, и избрание душевным процессом того или иного пути может оказаться для него решающим обстоятельством. Развитие Я совершается от восприятия влечений к господству над влечениями, от послушания влечениям к обузданию их. В этом процессе важную роль играет идеальное Я, которое является реактивным образованием против различных влечений Оно.

Но, с другой стороны, мы видим, как то же самое Я являет­ся несчастным существом, которое служит трем господам и вследствие этого подвержено троякой угрозе: со стороны внеш­него мира, со стороны вожделений Оно и со стороны строгости сверх-Я. Этим трем опасностям соответствует троякого рода страх, ибо страх есть выражение отступления.

Я ведет себя в сущности подобно врачу во время аналитического лече­ния, поскольку рекомендует Оно в качестве объекта вожделения (libido) самого себя со своим вниманием к реальному миру и хо­чет направить его libido на себя. Я не только помощник Оно, но также его верный слуга, старающийся заслужить расположе­ние своего господина. Я стремится, где только возможно, пре­бывать в согласии с Оно, окутывает бессознательные веления последнего своими предсказательными рационализациями, соз­дает иллюзию послушания Оно требованиям реальности даже там, где Оно осталось непреклонным и неподатливым, затуше­вывает конфликты Оно с реальностью и, где возможно, также и со сверх-Я.

Будучи расположено посредине между Оно и реальностью, Я слишком часто подвергается соблазну стать льстецом, оппортунистом и лжецом, подобно государственному деятелю, который, обладай здравым пониманием Действительно­сти, желает в то же время снискать себе благосклонность обще­ственного мнения.

К двум родам влечений Я относится не беспристрастно. Со­вершая свои отождествления и сублимирование, Я помогает влеченным к смерти одержать верх над libido, но при этом оно само подвергается опасности стать объектом разрушительных влечений и погибнуть. Желая оказать помощь, я вынуждено наполнить вожделениями себя самого, Я само становится таким образом представителем эроса, у него самого появляются жела­ние жить и быть любимым. Но так как его работа над сублимированием в результате приводит к разъединению влечений и освобождению агрессивно­сти сверх-Я, то благодаря своей борьбе с libido Я подвергается опасности третирования и смерти.

Из всех зависимостей Я наибольший интерес, несомненно, представляет его зависимость от сверх-Я. Я поистине есть настоящий очаг страха. Под влиянием угро­зы со стороны троякой опасности Я развивает рефлекс бегства: оно укрывает свое собственное достояние от угрожающего вос­приятия или равнозначащего процесса в Оно и изживает его в виде страха. Эта примитивная реакция впоследствии сменяется созданием защитных приспособлений (механизм фобий). Чего страшится Я, подвергаясь опасности извне или со стороны Libido Оно, определить невозможно; мы знаем, что это страх пора- бощения или уничтожения, но уловить это аналитически мы не­способны.

Напротив, объяснить, что скрывается за страхом Я перед сверх-Я, за страхом совести, нетрудно. От выс­шего существа, превратившегося теперь в идеальное Я, некогда исходила угроза кастрации, и этот страх кастрации и есть, ве­роятно, ядро, вокруг которого впоследствии нарастает страх совести.

Нам известно появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, совершенно аналогичны обычным условиям появления страха, а именно: страх представляет собой или реак­цию на внешнюю опасность или внутренний процесс, например при меланхолии. Невротический случай снова облегчит нам пони­мание реальности. Страх смерти при меланхолии допускает только одно объяс­ нение: Я отчаивается в себе, потому что чувствует как сверх-Я ненавидит и преследует его, вместо того чтобы любить. Таким образом, жить означает для Я то же самое, что быть любимым сверх-Я, которое и здесь выступает в качестве заместителя Оно. Сверх-Я исполняет ту же охранительную и спасительную функ­цию, какую сначала исполнял отец, а затем провидение или судь­ба.

Но тот же самый вывод Я должно сделать и в том случае, когда оно находится перед лицом чрезмерной реальной опасно­сти, с которой оно не надеется справиться собственными силами. Оно чувствует себя покинутым всеми охраняющими его инстан­циями и падает в объятия смерти. Это, впрочем, все та же ситуа­ция, которая лежала в основе первого большого приступа стра­ха в момент рождения и детского томительного страха быть отделенным от охраняющей матери.

Итак, на основании изложенного страх смерти, а равно и страх совести может рассматриваться как видоизменение страха кастрации. Принимая во внимание большое значение чувства вины у невротиков, мы не можем не признать, что обычный нев­ротический страх в тяжелых случаях усиливается благодаря развитию страха (кастрации, совести, смерти) между Я и сверх-Я.

Оно, к которому мы в заключение возвращаемся, лишено возможности выразить Я свою любовь или ненависть. Оно не в состоянии сказать, чего оно хочет; оно не выработало направ­ленной в одну сторону воли. Эрос и влечение к смерти борются в нем; мы видим, какими средствами одни влечения защищаются от других. Можно было бы дело изобразить таким образом, что Оно находится под властью немых, но могущественных влече­ний к смерти, которые пребывают в покое и, следуя указаниям принципа удовольствия, хотят усмирить нарушителя покоя эро­са, но мы опасаемся, что при этом будет недооценено значение эроса.