Language, Performance, Stylization Nikolai Klyuev His Accents, Their Meanings

Alina and Michael Makin Faculty Seminar, University of Michigan, Department of Slavic Languages and Literatures, 6 December, 2007

Klyuev Country Koshtugi (probable birth place) Derevnya of Zhelvachevo, part of selo of Makachevo, where the poet grew up

Blok quoted on Klyuev «Христос среди нас»

Georgii Ivanov on Klyuev Единственного настоящего поэта этого жанра Городецкий как раз проглядел. Прочел его рукописи и не обратил внимания. Открыл Клюева «бездушный» Брюсов. Но, приехав в Петербург, Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужичка-травести. -- Ну, Николай Васильевич, как устроились в Петербурге? -- Слава тебе, Господи, не оставляет Заступница нас грешных. Сыскал клетушку-комнатушку, много ли нам надо? Заходи, сынок, осчастливь. На Морксой, за углом живу. Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером Отель дв Франс, с цельным ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике. -- Маракаю малость по-басурмакому, -- заметил он мой удивленный взгляд. – Маракаю малость. Только не лежит душа. Наши солови голосистей, ох, голосистей... Да что же это я. – взволновался он, -- дорогого гостя не принимаю. Садись, сынок, садись, голубь. Чем угощать прикажешь. Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то – он подмигнул – если торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут. Я не торопился. – Ну, вот и ладно, ну, вот и чудесно – сейча обряжусь Зачем же вам переодеться? -- Ну ты, что ты – разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку – я духом. Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке. – Ну, вот – так-то лучше!

Klyuev on Klyuev «Посвященный от народа» Ясновидящий народный поэт, приковавший к себе изумленное внимание всех своих великих современников. Сын Олонецких лесов, потрясший словесным громом русскую литературу. Ноги у меня удрученные соловецким тысячепоклонным правилом, и телеса верижные: вериги я десятифунтовые на рамах своих до Красного года носил; в них и в Питере бывал, и у разных, что ни на есть духобойных писателей и ученых чай пил.

Klyuev the Performer «… не читал, а как-то выгибался голосом, порою ныл, порою назидательно вдалбливал слушателям свой дактиль, гипнотизировал их голосом своим, напоминающим мяуканье кота. И все же так оно или не так, но преподносил Клюев подлинную поэзию…» (Леонид Борисов) «Манера чтения, конечно, производила наибольшее впечатление» (А. Могилянский); «…Клюев читал свою поэму «Погорельщина» по памяти. С каким вдохновением!» (Борис Кравченко); «Читал он чудесно. Необыкновенная музыка сливалась с необыкновенной живописью» (Семен Липкин);

Klyuev and Accent «Он при этом как-то «вдруг» преображался; казалось, на стуле уже не Клюев, а древняя олонецкая бабка. … Жамкая и окая, она начинала с чуть уловимыми жестами рук…» (В. А. Баталин) «.. поэт сел у стола и стал читать «Погорельщину». Зазвучал, окаящий по-олонецки, его былинный сказ» (Роман Менский); «С неизменным, но еще более, ввиду раздражения, ярко и сильно выраженным ударением на букве «о» и отчетливо и резко звучащей буквой «г», он начал свой рассказ…» (Н. Гарина); «Клюев, преувеличенно окая по-олонецки, «величал» меня НикОлай КОнстантинович»; ««Как же, высОкОчтимая Анна Андреевна, -- расплываясь в улыбке и топорща моржовые усы, почему-то потупив глаза, проворковал сей полудьяк. – Мой Сереженька здесь сО всеми знатными прОпечатан, да и я удОстОился» Как видно, Клюев по своему обыкновенью говорил с сильным оканьем» (слова Ахматовой, в записи А. П. Ломана,); «-- Я стихов не пишу, -- растягивая букву «о» как резину, сказал Клюев» (Рюрик Ивнев); «В разговоре очень окал» (З. Дыдикна); «-- Я – поэт Клюев, -- с растягиваемыми гласными звуками сказал вошедший» (Николай Минх); «Говор с ударением на «о»…» (Надежда Христофорова-Садомова); «Сев на скамейку с затейливой резьбой, о которой вспоминали и другие гости поэта, Николай Алексеевич помолчал, потер гладкую короткую бородку и начал читать стихи, сначала медленно, словно припоминая строки, потом все более твердо, уверенно, однако не повышая своего мягкого, вкрадчивого, с северным «оканьем» голоса…» (Игорь Западалов).

Not to everyones taste «Читает он прекрасно, но после чтения хочется говорить простым человеческим языком, а он все притворяется» (Павел Корин, цитируемый Ефимом Вихревым).

The last lines of Derevnya (The village, 1926). […Душа – степной жеребенок] Копытом бьет о грудину, -- Дескать, выпусти на долину, К резедовым лугам, водопою… Мы не знаем ныне покою, -- Маета-змея одолела Без сохи, без милого дела, Без сусальной в углу Пирогощей… Ты, Рассея, -- лихая теща!... Только будут, будут стократы На Дону вишневые хаты, По Сибири лодки из кедра, Олончане песнями щедры, Только б месяц, рядясь в дымы, На реке бродил по налимы, Да черемуху в белой шали Вечера, как девку, ласкали! [The soul – a foal from the steppes] Beats its hoof against the chest, -- As if to say, let me out to the valley, To the mignonette meadows, to the water… Nowadays we know no peace, -- The anxiety-snake has conquered Without plough, without favorite task, Without gold-leaf icon in the corner… You, Russia, are a fierce mother-in-law!... Only there will be, will be a hundredfold Cherry-wood huts on the Don, Boats of cedar in Siberia, Olonian men generous in song, So long as the moon, dressed in smoke, Wanders the river for burbot, And the evenings caress like a girl The bird cherry in its white shawl!

Klyuev reading his lyric poem Kto za chto… (1928) Кто за что, а я за двоперстье, За байку над липовой зыбкой… Измерено ли русское безвестье Пушкинской золотою рыбкой? Изловлены ль все павлины, Финисты, струфокамилы В кедровых потемках овина, В цветике у маминой могилы? Погляди на золотые сосны, На холмы – праматерние груди! Хорошо под гомон сенокосный Побродить по Припяти, по Чуди, -- Окунать усы в квасные жбаны С голубой татарскою поливой, Слушать ласточек и ранним-рано Пересуды пчел над старой сливой: «Мол, кряжисты парни на Волыни, Как березки девушки на Вятке…» На певущем огненном павлине К нам приедут сказки и загадки. Сядет Суздаль за лазорь и вапу, Разузорит Вологда коклюшки… Кто за что, а я за цап-царапу, За котягу в дедовской избушке. Choose what you will, but I am for the Old Believer cross, For a tale told over a lime-wood cradle… Was the Russian mystery measured By Pushkins Golden Fish? Have all the peacocks been caught, The falcons and ostriches of tales In the cedar darkness of the barn, In the flower at mothers grave? Look at the golden pines, At the hills – foremothers breasts! Its fine wandering to the sound Of haymaking by Pripyat and Lake Chud, -- Dipping whiskers into kvass jugs With a blue Tatar glaze, Listening to swallows and first thing The quarreling of bees above the old plum tree. So the lads of Volynia are strong, Like birches are the girls on the Vyatka… On a singing fiery peacock Tales and riddles will ride to us. Suzdal will sit at its blue and its icon paint, Vologda will decorate its lace bobbins… Choose what you like, but I am for a scratching pouncer, For a big fat cat in the old mans hut.

Sergei Bernshtein Bernshtein ( ) began to record authors reading their work in the early 1920s. Using wax cylinders, he recorded approximately 120 individuals, and made over 500 recordings. Much of his research on this subject remained unfinished; some of what he did finish has not been published. He twice recorded Klyuev: in 1924 and in 1928.

Lev Shilov Shilov ( ) worked with Bernshteins collection at GLM and also built a major sound archive of contemporary authors. He wrote extensively about his work and issued a series of LPs and then CDs. Among them were re-mastered recordings of Klyuevs contemporaries, many from Bernshteins collection.

Zvuchashchaya literatura, 1980 One of Shilovs greatest achievements was the organization of the exhibition Zvuchashchaya literatura in Visitors could listen to approximately 200 recordings of Russian authors. Gumilev (astonishingly) was among the poets represented, as was Klyuev, whose recordings of the conclusion of Derevnya and of Kto za chto… were cleaned and re-mastered for the exhibition.

Lukyanov and Klyuev Some twenty years after the exhibition Anatolii Lukyanov (former PolitByuro member, would-be putsch leader, and also a poet) obtained the two cleaned Klyuev recordings and issued them with other recordings of the period as from the collection of A. I. Lukyanov. In an introduction, he represents Klyuevs execution as the work of Trotskyists.

Known Klyuev Recordings in Bernshteins Collection (from GLM catalogue) 134 Уму республика".1924 г. мaрт. Нет валика. 135 "Мать – Суббота" (1-й отрывок).1924 г.мaрт. Нет валика ) "Мать – Суббота" (2-й отрывок). 2) "Завещание" г. 25 мaрта. Большая трещина вдоль всего валика, плесень. Оцифровано, кач ) "Я сгорела молоденька". 2) "Прославление милостыни". "Песня убогого Пафнутьишки".1924 г.25 мaрта. Трещины. ПлесеньОцифровано, кач ) "Придет караван с шафраном". 2) "Поселиться в лесной избушке" (начало) г.25 мaрта Хор. Качество Оцифровано кач "Поселиться в лесной избушке" (окончание). 2) "Меня хоронят, хоронят" г. 25 марта. Нет валика. 140 Деревня", начало.1928 г. 30 мая Нет валика. 141 Деревня", продолжение.1928 г.30 мая. Продольная сквозная трещина Оцифровано, кач Деревня", продолжение г.30 мая Нет валика. 143 "Деревня", продолжение. 2) "Кто за что…" г. 30 мая Следы плесени. Оцифровано, кач Сказание о Василье и Снафиде", начало.1928 г. 30 мая Следы плесени. Оцифровано, кач Сказание о Василье и Снафиде", продолжение.1928 г. 30 мая Плесень 146 Сказание о Василье и Снафиде, продолжение.1928 г.30 мая Нет валика.

Zaveshchanie Наговор: «Завещание», сборник «Сосен перезвон» В час зловещий, в час могильный Об одном тебя молю: Не смотри с тоской бессильной На восходную зарю. Но, верна словам завета, Слезы робости утри И на проблески рассвета Торжествующе смотри. Не забудь за далью мрачной, Средь волнующих забот, Что вошел я новобрачно По заре на эшафот; Что осилив злое горе, Ложью жизни не дыша, В заревое пала море Огнекрылая душа.

Ya sgorela molodenka… Я сгорела молоденька без огня (1914 г., запись датируется 25 марта 1924 г., качество 2) Я сгорела молоденькая без огня, Без присухи сердце высушила, Уж как мой-то муж недобрый до меня Не купил мне-ка атласного платка, А купил, злодей, коровушку – Непорядную работушку!... Лучше пуд бы мне масла купил, Подруковной муки бы мешок, -- Я бы повязь с епанечкой продала, На те деньги бы стряпейку наняла, Стряпея бы мне постряпывала, Я б, младешенька, похаживала, Каблучками приколчивала: Ах, вы красные скрипучи каблучки, Мне-ка не с кем этой ноченькой легчи – Нету деда, родной матери с отцом, Буду ночку коротати с муженьком! Муженечек на перинушке лежит, А меня, младу, на лавочку валит, Изголовьицем ременну плеть кладет, Потничком велит окутаться: «Уж ты сни, моя лебедушка, усни, Ко полуночи квашонку раствори, К петухам парную баню истопи, К утру-свету лен повыпряди, Ко полудню вытки белые холсты К сутемёнкам муженьку сготовь порты, У портиц чтоб были строчены рубцы, Гасник шелковый с кисточкою, Еще пуговица волжоная…» Молода жена – ученая.

Proslavlenie milostyni: Pesnya ubogogo Pafnutyushki «Прославление милостыни: Песня убогаго Пафнутьюшки» (1914 г, запись , качество 2) Не отказна милостыня праведная, На помин души родительской По субботним дням подавана Нищей братье со мостинами… А убогому Пафнутьюшке Дан поминный кус в особицу. Как у куса нутра ячневы, С золотой наводной корочкой Уж как творен кус на патоке, Испечен на росном ладане, А отмяк кусок под образом, Белым воздухом прикутанный… Спасет Бог, возблагодарствует Кормящих, поящих, Одевающих, обувающих, Теплом согревающих! Милостыня сота – Будет душеньке вольгота; Хозяину в дому, Как Адаму во раю, Детушкам в дому, Как орешкам во меду! Спасет Бог радетелей, Щедрых благодетелей, Аверкий – банный согреватель, Душ и телес очищатель, Сесентий – калужник, Олексей[1] – пролужник,[1] Все святые с нами В ипостасном храме. Аминь. [1][1] В «Сердце Единорога» значится ОлексИй, в записи четко слышится ОлексЕй

Skazanie Vasile i Snafide На Пинеге хорошо сохранились не только старинные баллады, но и созданное на их основе местное новообразование «Чурильё-игуменьё». Это произведение генетически восходит к популярной балладе «Василий и Софья» (Балашов, с. 381). В нем использованы те же сюжетные ходы, имена молодоженов «Василий» и «Снафида». Все четыре варианта записаны Григорьевым в нижнем течении реки, где баллада о Василии и Софье не зафиксирована, в то время как на средней Пинеге ее не забыли (см. 131). Другие детали позаимствованы из сатирической песни «Чурилья-игуменья»: действие перенесено в монастырь Благовещения, роль отравительницы (отравителя) отведена «Чурилье-игуменье», в трех вариантах отчество Снафиды «Давыдьевна». О длительном бытовании этого балладного новообразования свидетельствует высокая стабильность текстов, а также наличие ряда оригинальных мотивов и формул (добывание яда у «змеи серопегой»; характеристика монастырского вина; отказ Снафиды пить его раньше Василия: «Уши не живут выше головы, жёны боле не живут мужовьей»; чудесным образом появившиеся на руках надписи, предвещающие «пресветлой рай» невинно погубленным героям баллады и «кромешной ад» их отравительнице). «Архангельские былины и исторические песни, собранные А. Д. Григорьевым в гг. с напевами, записанными посредством фонограф» : В 3 т. / Рос. акад. наук.; Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом); Под ред. А. А. Горелова. СПб.: Тропа Троянова,

Accent; Perceptions; Performance… Dialectological details Socio-linguistic issues (Klyuev in Petersburg, etc) Perceptions Idea of North; non-specific places Klyuev adaptive performer Klyuev as polyglot Klyuev modulated speech according to recent interview conducted with son of man who knew him well

Discoveries, Tentative Conclusions Range, diversity Klyuev the polyglot Akterstvo confirmed Povest o Vasile i Snafide – intriguing; source? Polarities inadequate Perception, meaning of okane interrogated